Монологи ушедших и вернувшихся. Почему подростки покидают Церковь?

Таисия Ермакова о своем опыте ухода и возвращения в храм.

…В 15-16 лет наступил переломный момент. Я не назову его кризисом веры, потому что не усомнилась в Боге, но в храм стала ходить все реже и реже. Просто мне захотелось узнать больше: быть как все. Как магнитом меня потянуло в шумные компании, в бесконечные флирты, алкоголь, сигареты… И не знаю, вернулась бы я в Церковь, если б не мама… 

Когда мне было лет шесть, моя мама нашла утешение в православной вере и повела за собой нас, своих (на тот момент троих) детей. Помню, мне было интересно в храме: много народу с детишками, красиво поют, батюшка ласковый. В общем, в том возрасте храм быстро стал родным. Конечно, длинные службы утомляли, конечно, хотелось посидеть или пошуметь, но Причастие — кульминация богослужения, что понимали даже мы, дети — было долгожданным и радостным.

Помню, какой волнительной стала для меня первая исповедь: в шесть лет я заявила, что хочу исповедаться, как и все дети в этом возрасте, считая себя взрослой. Перечисляла свои детские грехи и обмирала: вдруг я совсем плохая, вдруг Господь не примет мою исповедь?.. Батюшка отнёсся ко всем моим словам очень серьезно и отпустил грехи. Момент лёгкости от первой исповеди незабываем: из-под епитрахили просто вылетаешь, как на крыльях!

Но первые яркие впечатления быстро сменились рутиной, привычкой. С каждым годом взросления появлялось всё больше лени, раздражения по отношению к храму. И это ещё были только «первые ласточки»…

Наша мама всегда была довольно мягким человеком, и в храм по воскресениям она поднимала нас ласково — без упреков, нотаций и уж тем более без крика, но, тем не менее, настойчиво. И я до сих пор считаю, что это очень важно для матери — быть спокойной, но настойчивой. Мы же были как маленькие упрямые барашки!

Лет этак до пятнадцати Причастие и Исповедь были частью моей жизни. Это сложно объяснить словами, но почему-то мне это просто было нужно и все. Просто ты тянешься к этому как к жизненной необходимости, тянешься сквозь детскую вредность и бунт… Но в 15-16 лет наступил переломный момент. Я не назову его кризисом веры, потому что не усомнилась в Боге, как, к сожалению, бывает. Просто мне захотелось узнать больше…

Первая подростковая любовь, шумные компании, запретные поцелуи, алкоголь и сигареты — всё это просто тянет к себе магнитом! Погружаясь в это, ты постепенно отходишь от храма. Сначала ходишь через раз, потом — через два и так далее.

В свои 16 я мучилась от желания быть как все, зная, что многое из того, что принято «у всех», Богом совсем не заповедано. Металась, исповедалась в самом страшном и… снова уходила грешить. Я искала себя в бесконечном флирте с молодыми людьми, один сменял другого… Из раза в раз повторялась одна и та же картина: нагуляешься, дойдёшь до какой-то грани, когда душу совсем уж нестерпимо терзает грех, и бежишь в храм.

А мама? Маме я врала, но, конечно, она о чём-то догадывалась. Её мудрость была в том, что она старалась мне доверять — и я бесконечно благодарна ей за это. Мама окружала нас, своих детей, любовью и молитвой. А что еще можно поделать? Ни для кого не открою Америку, если скажу, что крики, понукания, подзатыльники и упрёки вызывают только протест и обиду. А от мамы исходила безусловная, неизменная любовь ко мне. И, конечно, её пример. Ещё маленькой я запомнила выражение её лица, когда она стояла на службе: покаянное, благодатное и умиротворенное. Это всегда производило на меня сильное впечатление. Поэтому пример и любовь — главные причины, по которым я всё-таки в какой-то момент выкарабкалась.

Духовник в мои редкие исповеди у него иногда строго выговаривал, но всегда был бесконечно терпелив к моим выходкам. Только глаза становились очень грустные… Он старался приобщить меня к жизни православной молодёжи, предлагал сходить на православные семинары, жалел меня, когда я рыдала. И всегда принимал назад. Снова и снова я думаю сейчас: а как ещё можно было со мной поступить тогда? Тянуть в храм силой? Запереть дома? Везде таскать с собой, чтоб оградить от дурного?

Молодежные семинары не помогали: они казались скучными, казалось, что молодые люди там слишком правильные, я им не ровня. Порой чудилось, что они поглядывают на меня свысока. Скоро мне стало казаться, что ничего нового и на исповеди я уже не услышу: батюшка увещевал меня словами из Евангелия, которые я и так знала с детства, а я ждала слов, лично обращенных ко мне. Сейчас я понимаю, что ничего нового не нужно: Господь все сказал в Евангелии, нужно просто верить.

Все эти сомнения не отменяли того факта, что после исповеди мне становилось легче. Я не раз давала себе обещания: всё, не вернусь к прежнему! Но возвращалась.

Просто подростку почему-то нужно настрадаться, повариться в этой каше из страстей и грехов! Мне даже думается, что эти страдания подростку нравятся — такой шквал эмоций, буря новых впечатлений, всё так интересно и захватывающе. Но… до определенного момента. Какой-то частью себя подростки понимают, что надо прислушаться к словам Евангелия, к советам взрослых, но отвергают и то, и другое, потому что им надо самим пройти своим путем, путем проб и ошибок, и самим сделать выбор — куда идти дальше.

В 18 лет я встретила своего мужа, мы расписались спустя 3 месяца после знакомства. И в течение первого года нашей совместной жизни наступил момент истины. Если раньше я легко меняла молодых людей, то теперь встал вопрос о сохранении семьи. В семье, как известно, нужно жить не для себя, что мне, эгоистке, было бесконечно сложно! Мы часто ссорились, и мало-помалу я истощила все свои духовные запасы. Встал выбор: либо снова уплыть в грехи с новой пассией, либо держаться за горячо любимого, но такого «вредного» мужа. А без помощи Божией держаться было невозможно. К тому же сыграл роль мамин пример: я видела ее самоотдачу в семейной жизни, и мне все больше хотелось быть по-настоящему любящей, верной и заботливой, как она. И опять же: это невозможно без Бога!

Думаете, это легко: преодолеть себя, прийти в храм спустя продолжительное время, исповедаться за всё прошедшее, смиренно попросить совета и молитв? Очень непросто. Но как только ты сам принимаешь это решение, решение вернуться, Господь раскрывает объятия. Это действительно так. Подросток ушёл, но вернулся, побитый, зато живой!

Сейчас я уже сама мама, моему малышу 2 месяца. При каждой возможности я несу его в храм причащать и сама причащаюсь. Мне немного страшно, я волнуюсь за его будущее, за обстановку в обществе к моменту, когда он подрастет. Но я верю, что любовью, молитвой и Причастием Святых Тайн мой малыш с раннего детства встанет на верный путь, а если собьется с него когда-нибудь, то так же, как и его мама, найдёт свою дорогу Домой.

Ирина Копчинская, мама Таисии, о родительском смирении и праве детей на ошибки

…Вот и встает вопрос, как мы живем с нашими детьми: общей, глубокой и насыщенной жизнью в Боге или трепыхаемся в разрушительной суете и бесплодных эгоистических переживаниях?.. В чем же мой материнский труд, помимо всего уже сделанного в меру моих сил? Думаю — в сохранении любви, доверия и дружбы с вырастающими, пытающимися стать самостоятельными детьми…

Слушая свою взрослую дочь, узнаю неизвестные мне события из ее юношеской жизни. И думаю: как таинственно действует Промысл Божий в нашей жизни. Когда родитель видит свое новорожденное дитя, мне кажется, в его сердце не может не отпечататься тот незамутненный образ Божий, который так и остается в сердечной памяти на всю жизнь. И когда грех начинает искажать этот образ, именно родительское сердце болезнует и печалится.

Но не надо забывать, что родительские страдания — зеркальное отражение той боли, которую родители причиняют детскому сердцу своими грехами и страстями. Все, что мы делаем, мы видим в наших детях — в наших «зеркалах». И это не только справедливо, но и милосердно. Это наш шанс к покаянию, это очистительная боль. Если бы я сразу понимала это, то я бы так не бунтовала в то время, когда мои подростки начинали совершать свои ошибки. Сейчас думаю, сколько лишних бурных движений души вылилось на моих детей. Сколько всего я не успела, не разглядела, не сумела. Да, наверное, и не могла, слепая, неумелая… Вот Господь милостиво через моих детей открывал мне глаза, смирял и умудрял меня.

Труднее всего было с сыном. Случалось, когда я в бессилии кричала и раздражалась на него, батюшка говорил мне на исповеди: «Ты учишь сына нарушать Евангелие». Это было неожиданно —я же права, он делает или не делает то-то и то-то! Но разве криком и пеной у рта кого-то убедишь?

Когда я пришла в Церковь со своей сложной, грешной, израненной судьбой, мне хотелось просто никогда больше не выходить из храма. Но и церковное становление дорогого стоило. Вход в грех —копейка, выход — рубль. Но меня никто не заставлял, это был мой выбор и, конечно, Божья милость. И если бы не так, мне было бы не выдержать борьбы. И если подросток добровольно не выберет для себя Церковь, ему не устоять.

Вот и встает вопрос, как мы живем с нашими детьми: общей, глубокой и насыщенной жизнью в Боге или трепыхаемся в разрушительной суете и бесплодных эгоистических переживаниях? Могу ли я во всей полноте знать, до какой степени мои грехи и ошибки отразились на душах моих детей? Значит, я должна доверить Господу и мое, и их спасение и исправление. В чем же мой материнский труд, помимо всего уже сделанного в меру моих сил? Думаю — в сохранении любви, доверия и дружбы с вырастающими, пытающимися стать самостоятельными детьми.

И еще я спрашиваю себя: а хотела бы я, чтобы в моей жизни не было моих ошибок, трудностей, переживаний, даже несчастий? Конечно, есть то, чего я никогда бы не хотела совершить, но без испытаний не было бы и меня, не было бы моего пути, моего познания. И моя мама не могла меня защитить от ошибок, которые причиняли ей огромную боль.

Вот еще слова священника на исповеди: «Когда дети нас не слушаются, надо благодарить Бога. Как нас смирять? Самый короткий путь — через наших детей».

Мы хотим счастья и добра нашим детям. Дорогие родители, давайте внимательно посмотрим, может, Господь тоже хочет этого нашим «неслухам», может, просто это мы сами те «неслухи», которым надо что-то пронзительно важное услышать? Может, Бог не Прошка, видит немножко…

Не как у людей 

Ирина Кислина об отсутствии гарантий и пользе строгости к себе

У меня всё не как у людей. Пришла я в Церковь в то время, когда многие подростки, воспитанные с детства в церковных семьях, из нее уходят. У меня не было никаких строгих правил, меня никто не заставлял строго поститься и носить только платочки и юбки в пол. С самого начала все эти страшилки 90-х годов вроде протоколов сионских мудрецов я считала чем-то маргинальным и не относящимся к Церкви.

Однако как пришла в Церковь в 15 лет, с той же легкостью в 17 лет я ушла оттуда в «свободное» плавание под названием «Бог в душе». Ушла для того, чтобы вернуться через несколько лет. Но за эти несколько лет натворить я успела очень много ненужного. Нужного тоже успела, конечно.

Оглядываюсь назад и не понимаю: в чем, собственно, была проблема? Кажется, всё было так, как правильно. В Церковь я пришла, перейдя из обычной школы в православный лицей. Перешла я туда из протеста против своей обычной школы, в лицее преподавала моя активно воцерковлявшаяся в то время тётя. А родительская семья была совершенно светской: мама скорее принадлежит к тем самым 80%, которые веруют, но ничего не соблюдают, а папа и вовсе атеист, только в последнее время ставший верить во что-то «большее», вроде «Битвы экстрасенсов» по телевизору, но 15 лет назад эти слабости ему были чужды.

За переходом в лицей последовало и начало церковной жизни. Нас никто этого делать не заставлял, большинство детей были из таких же семей, что и моя, но было интересно. Нам очень повезло с храмом, который считался «лицейским», и его настоятелем. Батюшка обладал способностью к самому главному — он нас очень любил. Больше я ничего не помню из того времени — никакой особой приходской жизни не было. По крайней мере, я в ней никак не участвовала и даже ее не замечала, если она и была. Просто приходила на службу и грелась в этой любви. Исповеди были разговорами, целование креста после службы всегда сопровождалось батюшкиным «хождением в народ» и большой радостью этого самого народа, что священник с крестом не стоит на одном месте, а идёт навстречу. О водосвятных молебнах и вовсе молчу: тут был неподдельный детский восторг и обливание водой. И откуда столько любви было у человека?! Столько, что хватало всему приходу…

Однако школа закончилась, с ней прервалась и моя церковная жизнь. Университетская реальность оказалась захватывающей. А вместе с ней и первая любовь с ее соблазнами. Влюбилась я, как водится, в 17 лет, впервые и навсегда. Так с совестью и договорилась: ну ведь всё равно будем всегда вместе, поженимся, ну зачем тогда ждать? Мы и правда подали заявление в ЗАГС, но тут вмешались мои родственницы и отговорили меня от этого шага. Я продолжала ходить в храм два раза в год — на Рождество и Пасху. Не причащалась уже, конечно. Просто ходила. Не всегда в «свой», но чаще всего туда — там и одноклассники собирались, и другие выпускники школы. Тоже в большинстве своем два раза в год.

Жизнь шла своим чередом, первая любовь, конечно, осталась только первой и вполне себе временной — через три года мы расстались. И вот тогда я пустилась «во все тяжкие». Влюбилась в махрового атеиста, который на первом же свидании спросил меня, зачем я ношу крестик. Я не нашлась, что ответить. Зачем? В моей жизни было всё, кроме Бога. Крестик я тогда сняла.

Правда, привычка ходить на рождественские и пасхальные службы у меня оставалась. В одну пасхальную ночь я и поняла,что всё, больше дороги назад нет: для меня всё тут, в храме, чужое. Я несколько раз за службу выбегала на бульвар послушать музыку в плеере и все ждала окончания службы, чтобы поболтать с ребятами. Не помню, кстати, болтали ли мы тогда. Помню только, что батюшка меня не узнал, когда я подошла ко кресту. Странно и холодно всё было.

Летом после этой Пасхи мы расстались с атеистом. Расставались очень тяжело, с моими истериками, бессонными ночами, кучей алкоголя. У меня начался один скоротечный роман, а после его окончания стало совершенно непонятно, как жить.

Всё было очень глупо. На Рождество я снова пошла в храм. Только чуть-чуть подготовилась. Ну как? Подобрала наряд и попыталась настроиться на службу. Получилось. С того, уже далекого сейчас Рождества, можно начинать отсчитывать мое возвращение. Оно тоже не было гладким, опять были перерывы, опять были блуждания, но насовсем я больше не отрывалась.

Чего же не хватило в те школьные годы, чтобы так не блуждать? Ведь обычно говорят о том, что детей и подростков от Церкви отгоняет взрослая строгость и непомерные требования. У меня всего этого не было. А уход всё равно был. Глупый очень. У меня есть только один ответ, и он нелестный для меня. Скорее всего, я просто играла в Церковь и церковную жизнь как таковую. Искренне играла, но именно играла. Не было внутренней работы над собой, всё было внешним.

Но любовь всё побеждает. Та батюшкина любовь, с которой он всегда ко мне относился, победила внешнее. Вернулась-то я, будем честными, все за той же любовью. Туда, где было тепло. А дальнейшие поиски — это уже совсем другой разговор.

История не терпит сослагательного наклонения. Но меня в последнее время не оставляет вопрос: а не было бы лучше, если бы у нас были тогда построже правила? Если б к нам относились не как к младенцам, требуя только причастия на голодный желудок, а предъявляли бы более серьезные требования и ставили бы более серьезные задачи? Я сейчас уже сама мама и стараюсь думать о христианском воспитании детей. Конечно, молочные продукты для роста необходимы. Но настолько ли необходимы сладости? Может быть, надо было ограничивать в развлечениях? Или, например, вряд ли подростковому организму могло принести непоправимый вред воздержание от всего скоромного в первую седмицу Великого поста. Да и на Страстной.

Возможно, тогда было бы больше протеста, но через этот протест не могло бы произойти, получиться ещё чего-то иного? Может быть, осознанность проснулась бы? Может быть, опыт аскезы дал бы что-то нужное? Вот с одеждой была некая строгость. У нас было подобие школьной формы — девушки должны были ходить в юбках. Не обязательно длинных, но точно не мини. Это правило вызывало некоторый протест, но и научило все же одеваться в подходящую одежду.

Могла ли строгость в другом быть полезной? Лично мне кажется, да. Опыт поста, который я получила не так давно, мне многое дал. Опыт ежедневной молитвы, которая происходит не только тогда, когда тебе вздумается, а когда надо, тоже даёт многое. Это все делает человека чуть более ответственным, чуть более зрелым и чуть более сознательным.

Но этого уже не узнать, конечно. Нет у истории сослагательного наклонения, нельзя вернуться и что-то изменить. Можно только жить, держась за Господа и не убегая в дальние дали, даже когда очень не хочется и ничего толком не понимаешь. И стараться воспитывать своих детей. Но и тут надо осознавать, что никаких гарантий нет. Есть ли вообще правильная система воспитания? Я сомневаюсь. У каждого из нас свой опыт и свой путь к Богу. И у наших детей он тоже свой, личный. И ошибки им предстоит делать свои…