Протоиерей Павел Великанов. Христиане в оранжерее не рождаются

—  Я думаю, однозначно можно. Могу предположить, что такой интенсивности церковной жизни, которая наблюдается последние 20-30 лет в России в отношении детей, никогда раньше в нашем государстве и в нашей Церкви не было. Нигде в письменных источниках мы не встречаем свидетельств о том, чтобы детей массово приводили в храм каждое воскресенье, чтобы они каждое воскресенье приступали к Святым Тайнам, участвовали в различных формах внебогослужебной деятельности на приходе, таких, как воскресные школы, кружки, занятия и так далее.

—  Казалось бы, в результате всего этого ребенок как раз должен бы прочно укорениться в Церкви!

—  Вот именно! А на практике мы видим, что одно с другим может быть особо и не связано. Почему-то количество детей пубертатного возраста в храме в разы меньше, чем других возрастных категорий.

Я думаю, одна из причин вот в чем. Мы, родители, часто хотим, чтобы дети механическим образом усвоили тот личный религиозный опыт, который мы сами получили в результате определенных жизненных исканий, ошибок, падений, обретений по пути в Церковь и который для нас бесконечно дорог. А наши дети оказываются в церковной ограде с младенчества, у них нет мучительного поиска смысла жизни, потому что им этот смысл «по умолчанию» уже передан! Мы наблюдаем своих детей, бьющих поклоны в церкви, исповедующихся, причащающихся, молящихся, и в этом видим некую тождественность тому, что с нами самими происходит. А ведь они просто подражают нам в том, что в них, возможно, еще не родилось, не созрело.

Поэтому ребенок должен отойти, немножко дистанцироваться от того, что принял «по умолчанию». Но для чего? Для того, чтобы вернуться к той христианской закваске, которая в него была заложена, но уже совершенно на новом уровне понимания и переживания. Как подросток не может обрести автономию, независимость и самостоятельность, если не разорвет «пуповину», связывающую его с родителями, от которых он абсолютно зависим, так и тут — ребенку надо от чего-то оттолкнуться. Поэтому мне кажется, что отдаление определенной от Церкви части девушек и юношей, начиная с 12-15 лет, вполне объяснимо. И, я бы не побоялся сказать, иногда даже желательно — особенно когда юный человек «застрял» на своем духовном пути, в его религиозной жизни всё совершается «по обычаю», а вовсе не по велению сердца. И если это с кем-то происходит, то не стоит ударяться в панику.

—  Вы имеете в виду уход как переосмысление веры?

—  Я говорю об отдалении от Церкви не как о решительном отказе от жизни по христианским заповедям, впадении в различного рода смертные грехи и деструктивный образ жизни. Нет, ни в коем случае! Я говорю о том, что ребенок должен определить сам меру и форму своей связи с Церковью. И главное, чтобы эта связь у него сохранялась. Кроме того, в подростковом возрасте ребенка очень сильно привлекает то, что для него неизвестно, неизведанно, а если он вырос в церковной среде, для него таким особым интересом и привлекательностью будет обладать мир. Тех, кто с детства имеет иммунитет к жизни в миру, к его радостям и прелестям, — единицы. В большинстве же случаев ребенок таким иммунитетом не обладает. Поэтому, на мой взгляд, нет ничего страшного в том, что значимость Церкви для него в этот период будет ниже, нежели значимость молодежной среды, музыки, новых друзей, каких-то развлечений, приятного времяпрепровождения, хобби и так далее. Главное, чтобы эта значимость вообще сохранялась.

САНТЕХНИК ОТ БОГА

—  Многие родители стремятся оградить ребенка от соблазнов, с детства делают все, чтоб мирское было ему неинтересно, вызывало отвращение…

—  Тот опыт, который у меня накопился в отношении детей священников, моих друзей, позволяет сказать следующее: сознательная попытка оградить ребенка от светской жизни, от светских ценностей, создание для него такой полноценной оранжереи, в которой он бы вызревал, становился бы сильным, крепким, устойчивым к бушующим волнам этого греховного, страстного мира, не только не срабатывает, а нередко приводит к противоположным результатам. Чаще всего, чем жестче отсекались какие-то «мирские» вещи, тем большую устремленность к этим вещам, жажду — я бы даже сказал, какую-то патологическую жажду — человек потом начинал испытывать. И не мог ее удовлетворить, хотя, казалось бы, уже давно можно было бы остановиться — его прямо прорывало и несло!

И наоборот. В тех семьях священников, где родители прежде всего с большой ответственностью занимались всесторонним развитием своих детей — старались дать им хорошее образование, развить и музыкальные способности, и художественные, и спортивные, и интеллектуальные; где дети не ощущали себя ущербными по сравнению со своими одноклассниками, а в чем-то даже чувствовали себя более продвинутыми — потому что всё делалось с предельной ответственностью перед Богом! — подростки в этих семьях впоследствии не отдалялись от Церкви, а открывали ее для себя заново и потом становились священниками и даже монахами и монахинями. Период юношеского бунта проходил с минимальными потерями.

—  Почему так? Высокий культурный уровень действует как прививка?

—  Да, это своего рода прививка. К примеру, очень трудно удовлетворить хорошо развитый слух ребенка, окончившего музыкальную школу, дешевой попсой — для него это будет органически неприемлемо, потому что просто пóшло и низкопробно. Он пропитан другими ценностями, у него развит вкус. И такой подход, я думаю, можно перенести на всю область культуры: что ребенок читает, что он слушает, какие фильмы, спектакли, мюзиклы смотрит. Главное, чтó должны развить родители у ребенка, — вкус к настоящему, к красивому и какой-то внутренний иммунитет к пошлому, недостойному, каким бы раскрученным и привлекательным оно ни казалось. Конечно, здесь важно создать правильный культурный контекст жизни, наполненный подлинными ценностями и правильными смыслами: столь популярное сегодня «всеядие» категорически недопустимо. Тогда эти правильные культурные ценности станут для него определенными ориентирами, такими реперными точками, какими они являются и для верующего, и для светского человека.

—  Другими словами, правильные ценности закладываются отнюдь не только сугубо православной литературой, православными спектаклями, православными фильмами?

—  Совершенно верно. Я бы даже сказал, задача — привить детям настоящие ценности не с церковной обложкой, а, прежде всего, именно за пределами Церкви, для того, чтобы они могли, находясь в миру, чувствовать себя уверенно и всегда знали, на что могут опереться.

Родители должны создавать ребенку условия, наиболее созвучные его духовному устроению, психологическим особенностям и помогать ему развивать эти способности настолько, насколько это возможно. А мудрость заключается в том, что вектор такого развития должен быть, в конце концов, обращен к Богу. Нужно дать ребенку понять, что, по сути дела, любая его деятельность должна быть молитвой к Богу, и любое занятие внутри или вне церковной ограды — определенная форма его духовного служения, его делание и его мера ответственности перед Богом.

—  Не могли бы вы привести пример?

—  В моем доме работал в свое время один сантехник. Человек, в общем-то не сильно церковный. Но он заставил меня серьезно задуматься, и вот почему. Во-первых, он необычайно ответственно относился к любой мелочи! Там, где другой сделал бы работу за один день и получил бы свою зарплату, этот человек тщательно продумывал, какие последствия будут через такой-то срок эксплуатации, какой лучше соединительный узел поставить и так далее. И во-вторых, он брал за свою работу приблизительно в полтора раза меньше, чем любые непрофессиональные сантехники в нашем городе. При этом он постоянно ездил на разные выставки, был в курсе всех современных технических новинок, проходил какие-то курсы повышения квалификации. То есть человек жил целиком своим делом! И, знаете, столкнувшись с такой глубокой профессиональной порядочностью, я понял, что он, по сути, глубоко религиозный человек. Потому что мотивация его действий — не житейская, а идеальная. С точки зрения мирской выгоды ему надо было бы сделать все то же самое попроще, побыстрее, взять денег побольше и поскорее перекинуться на другой объект. А для него его работа — форма служения ближнему.

И я думаю, дети, которые так относятся к своей работе — пусть они выбрали самую простую профессию, — это счастье и благословение для своих родителей.

НЕТ КРИЗИСА — НЕТ РАЗВИТИЯ

—  Вы затронули очень интересную тему: как человек приходит к Богу. Получается, для родителей вера — это выбор, а для детей — передаваемая традиция? Ни поиска, ни выбора, ни страданий? Но обязательно ли для обретения веры проходить через сложные поиски и испытания?

—  Знаете, я думаю, духовные кризисы абсолютно неизбежны в жизни любого верующего. Потому что там, где нет кризиса, нет и преодоления. Где нет преодоления, нет и укрепления, развития. Я в своей жизни не встречал такого глубоко верующего человека, который мог бы искренне сказать, что никогда ни в чем не сомневался, никогда не проходил через кризис веры. Даже если он рос в совершенно здоровой, благочестивой, полноценной христианской семье.

Другое дело, что эти кризисы совершенно по-разному происходят внутри Церкви и вне Церкви. Кризисы внутрицерковной жизни — гораздо более тяжелые и острые, нежели когда человек находится в пространстве очевидного греха, неправедности и ненормальности и из него присматривается к Церкви. Проще выйти из греховного мира в Церковь, чем, уже будучи христианином, переживать кризис веры. И тут либо вера минимизируется, сводится к неким внешним проявлениям, которые обеспечивают нормальное существование человека в этой системе координат. Либо она существенным образом углубляется и приобретает другое качество, зачастую приводя к конфликту с реальной церковной жизнью, в которой человек живет.

—  Если вера — результат собственного выбора, кризиса, переосмысления жизненных ценностей, то какую роль играет передача родителями детям своего личного религиозного опыта?

—  Дело в том, что, как говорил один священник, все дети по природе язычники. В самом прямом смысле! Что такое язычество? Это та религия, которая наиболее понятна, удобна и исполнима с точки зрения человека в его нынешнем падшем, греховном состоянии, в котором мы все находимся. И в целом она ближе к ветхозаветной парадигме закона и воздаяния.

Например, детям говорят: «Надо молиться, потому что, если не будешь молиться, тебя Бог накажет»; «Не греши, потому что тебя Бог накажет, делай добрые дела, постись, трудись, и посмотришь — Господь тебя утешит, порадует». Вот такое «юридическое» выстраивание определенных договорных отношений между человеком и Богом — совершенно нормально для ребенка, понятно и исполнимо: надо причаститься, чтобы было хорошо; причащаться — это правильно. И ребенок спокойно, с радостью идет, выполняет все, что нужно, и действительно испытывает радость. Благодать на детское сердце действует совершенно по-другому, чем на взрослых, обремененных страстями и грехами…

Этот детский религиозный опыт, конечно, ни с чем не сравним. Его ни в коем случае нельзя подменять трансляцией взрослого религиозного опыта на детей. Взрослое восприятие кардинально отличается от детского: последнее — прежде всего позитивное. Для него радость быть с Богом — это нормально и естественно. А для взрослого это уже почти высший пилотаж, потому что нам есть в чем каяться, нам есть о чем жалеть, нам есть за что просить у Бога прощения. И самое ужас­ное, когда я вижу, как родители начинают эту модель своего религиозного переживания транслировать на детей. Заставлять их каяться в тех грехах, о которых они не имеют никакого понятия, из небольшого проступка ребенка устраивать драму мирового масштаба — это глубоко неправильно. Ну соврал ребенок, а кто не врал? Ты сам что-ли никогда не врал в своей жизни? И ребенок, которого таким образом воспитывают, моментально научится играть в «ролевые игры»: разыгрывать из себя кающегося грешника, исповедника, пропитанного мировой скорбью — а как только он выходит за порог храма, такая «броня праведности для родителей» быстро сбрасывается и он становится обычным, нормальным ребенком. И это — не худший вариант; гораздо опаснее, когда ребенок пропитывается насквозь подобными неадекватными его возрасту и сознанию искусственными переживаниями и поэтому начинает ощущать себя «исключительным», «не от мира сего», высокомерно дистанцироваться от сверстников — на радость свежевоцерковившимся родителям и на беду своему душевному здоровью.

—  Допустим, закон можно передать как семейную традицию. А личное отношение ко Христу — можно?

—  Открытие ребенком христианства как религии Христа — совершенно другое дело. Но для того чтобы он понял Христа как Спасителя и Искупителя, он должен понять, а от чего его, собственно говоря, надо спасать и что именно искупать. А ребенок до определенного возраста осознать этого просто не способен! Поэтому я не вижу большой опасности в том, что дети достаточно продолжительное время живут в пространстве во многом формального соблюдения внешних христианских предписаний, в такой ветхозаветной парадигме, где есть четкий закон, наказание и награда — но с четкой перспективной развития в направлении христианских ценностей.

—  Разве в подростковом возрасте, когда человек исследует границы своей свободы, Бог страшный и наказующий и весь закон не будут вызывать протеста?

—  Я скорее с Вами соглашусь. Но, если мы говорим о маленьких детях, иной подход будет означать размывание критериев. Грамотные, хорошие, опытные психологи рекомендуют выстраивать свои отношения с детьми так, чтобы те четко понимали, где пространство их свободы, где они условно ограничены и где они абсолютно ограничены, где находится «запретная зона». А если у ребенка этого нет, то он будет думать, в конце концов, что ему все позволено, если только родители не видят.

Понимание того, что правильное поведение — не попытка избежать наказания и заработать дивиденды в Царствии Небесном, а просто единственно нормальная модель поведения, единственно возможное проявление благодарности Христу за то, что Он для нас сделал, — должно в какой-то момент созреть в ребенке. И я думаю, как раз-таки юношеские кризисы — это и есть моменты вызревания этого понимания, как бы прорастание через эту ветхозаветную парадигму религиозной детскости — во что-то взрослое.

Где-то я читал о таком случае: в Великую Пятницу две девочки из воскресной школы, которые ходили в храм и были вполне интегрированы в церковную жизнь, вдруг встали перед Крестом, посмотрели на распятого на нем Христа, и одна другой с искреннем ужасом в глазах сказала: «Подожди, Его что, ради нас убили?» До этих детей вдруг дошло, что Евангелие — не какой-то миф, не какая-то поучительная история, давно случившаяся и никакого отношения конкретно к тебе не имеющая, а что это связано с тобой лично. Все, что они до того слышали о Христе, может быть, работало как некий фундамент, но до души не доходило.

У детей на самом деле своя логика. И у каждого ребенка (да и взрослого человека тоже — речь уже не о возрасте) очень по-разному происходит личная встреча со Христом. И момент, когда вспаханная всеми родительскими усилиями почва даст росток личного отношения ребенка и Бога, и в какой форме это будет — в форме благодарности, в форме преодоления какого-то острого кризиса, острой боли, скорби — от нас совершенно не зависит! Это дело Бога и ребенка.

—  Что в таком случае от нас требуется?

—  От нас требуется — не мешать, подготавливать условия, ребенка воспитывать, с одной стороны, в благочестии, но, с другой стороны, в здоровой, открытой атмосфере. А все остальное уже сам Господь управит. Мы здесь не должны выступать ни в качестве посредников, ни в качестве трансляторов — это Его дело.

СТРОГОСТЬ — ПРОПОРЦИОНАЛЬНО ВОЗРАСТУ

—  Отец Павел, а как Ваши собственные дети относятся к храму?

—  Моя старшая дочь живет в другом городе, отдельно от нас, и как раз находится в таком сложном подростковом периоде, но связи с Церковью не теряет — ходит на службы, участвует в таинствах. Не с такой, конечно, частотой и интенсивностью, как мне бы этого хотелось, но ходит. Соблюдает пост, опять-таки, в той мере, в какой это для нее сейчас приемлемо. Я не могу сказать, что абсолютно за нее спокоен, но понимаю, что у нее сейчас активный поиск самой себя. И тех форм поиска, которые бы вызывали у меня решительное неприятие или протест, я не вижу.

Остальные дети — все очень по-разному. Один из моих сыновей может с радостью всю службу отстоять в храме, причем не шелохнувшись, и с радостью, особо не отвлекаясь и выполняя все, что надо — пономарит, например. А другой сын постоит немного, а потом будет маяться, не знать, куда приткнуться, чем заняться, будет ходить из одного угла в другой, с кем-то разговаривать и так далее. Разные личности, разные характеры! Но в целом храм для них — место, куда они бегут с радостью. И пропуск богослужения — это нечто болезненное. Даже когда ребенок болеет, он может и заплакать, расстроиться, если ты его не возьмешь в храм. Думаю, помимо прочего это связано с тем, что у нас очень насыщенная детская программа на приходе: и мультипликационная студия, и уроки каллиграфии, и воскресная школа, и уроки музыки, где они разучивают песнопения, чтобы петь на детской Литургии (служба, на которой алтарничают, читают и поют на клиросе дети. — Ред.), и уроки так называемого практического естествознания, когда они изучают свойства разных материалов или делают открытки с механической или электрической «начинкой».

—  Но говорят, что если детей с храмом связывает только тусовка, набор хобби, то подрастая, они все это оставят…

—  Возможно, в этом есть определенная правда. Но в любом случае я думаю, гораз­до важнее то, как детьми воспринимается пространство храма. Если это пространство внимания и любви к тебе, а не территория закона и наказания, не столь важно, что именно там происходит. Дети чувствуют, что для них организуют какие-то мероприятия не для того, чтобы отправить в Патриархию отчет, а просто потому, что их любят.

—  А насколько детям нужна именно церковная дисциплина? Обязательность молитв, обязательность похода в храм, поста?

—  Дисциплинировать детей однозначно нужно. Дети должны жить в каком-то вполне очерченном, обозначенном пространстве, потому что ребенку это помогает структурировать жизнь. Другой вопрос — мера строгости этой дисциплины. Я думаю, она должна быть обратно пропорциональна возрасту ребенка. Чем ребенок младше, тем большая степень дисциплины должна быть. Речь не о том, чтобы принуждать ребенка, а просто в семье должно быть такое настроение: когда, скажем, все идут в храм, других вариантов у нас нет. Мы даже не задаем вопрос: ну что, идем в храм или не идем? Когда ребенок задаст вопрос: а почему по воскресеньям мы ходим в храм? — мы можем объяснить ему, почему.

—  А если ребенок скажет: «Можно я в это воскресенье не пойду в храм?»

—  Можно, например, сказать так: «Подожди, а куда ты собираешься? Ты будешь спать? Пожалуйста, поспи, а мы пойдем в храм и вернемся радостные и довольные». Я считаю, идеальная ситуация та, которую в свое время описал протоиерей Владимир Воробьев: когда в советское время в религиозных семьях поход в храм еще надо было заслужить! И вот у нас на приходе, я вижу, каким-то чудом выстроилась такая модель участия детей в богослужении и насыщенности приходской жизни, внебогослужебных мероприятий, что дети бегут в церковь. Для них это праздник, а не проблема, головная боль или «потерянное личное время». Не знаю, что будет дальше, когда детки подрастут. Посмотрим!

—  Есть такая точка зрения: когда ребенок подрастает и начинает отделять себя от родителей, рядом должен быть значимый взрослый — крестный — который будет для него авторитетом. Что бы Вы на это сказали?

—  Вы знаете, мое частное мнение таково: я пока мало верю в институт крестных. Потому что стать для ребенка авторитетом — это большая проблема. А уж стать авторитетом, так скажем, по принуждению, — проблема втройне. Далеко не всякий родитель для своего ребенка авторитет, а чужой человек, внешний человек, который не живет в семье, не общается постоянно с детьми — как он может заработать их доверие? В теории я могу такое допустить, но думаю, это, скорее, исключение, чем общая практика. Реальное воспитание может быть только тогда, когда ты вовлечен в семейную жизнь своего крестника: можешь хотя бы раз в неделю приходить в семью и общаться с ним, брать его погулять куда-нибудь (необязательно в храм). А роль человека, который раз в полгода появился в доме, сомнительна.

Другое дело, что в изменившихся обстоятельствах все может развернуться на 180 градусов. В подростковом возрасте, вполне возможно, ребенок потянется к крестному, захочет подружиться с ним, заручиться его поддержкой. Я бы не стал исключать совершенно возможность участия крестных в жизни своих подопечных в такие кризисные периоды. Но дай Бог чтобы хотя бы в каждой десятой семье оказался такой крестный, который сможет подхватить падающее знамя родительского авторитета и его нести. Я, к сожалению, таким не являюсь.

КИСЛОРОД ВЕЧНОСТИ

—  А был ли у Вас кризис веры в подростковом возрасте?

—  Меня как раз крестили в этом возрасте, в 17 лет — надо сказать, крестили без катехизации, без всякого объяснения, а просто в силу того, что я был очень болезненным ребенком. Но при этом у меня было какое-то внутреннее согласие на крещение. И через некоторое время я решил прийти в храм: раз я крещеный, православный, то надо узнать, а что же дальше-то делать? Так началась моя церковная жизнь.

Но у меня в этом возрасте уже был опыт жизни вне Церкви: я понимал, чтó останется, если убрать Церковь из жизни. А у детей, воспитанных в вере, такого понимания нет. И им зачастую надо увидеть эту разницу!

Самое страшное впечатление, которое может остаться в душе ребенка от посещения храма, — это жесткое, агрессивное, недоброжелательное отношение со стороны сотрудников храма, со стороны духовника и так далее. И когда ребенок в подростковом возрасте уходит в мир и там находит настоящее мужество, вовлеченность в какое-либо дело «с горящими глазами», подлинную жертвенность, любовь, реальную взаимопомощь, которых он не знал в церковной среде (причем эти качества могут быть даже искусственно выделены, это может быть воспринято сквозь «розовые очки» юношеского романтизма) — вот это самое страшное, что может быть! Потому что тогда у него внутри рождается четкое отвращение к Церкви, представление о том, что там все лживое. Как пел некогда Владимир Высоцкий: «Нет! И в Церкви все не так, все не так, как надо!» И вряд ли такой человек вернется…

А если ребенок «вырвался на свободу», видит, что в миру все круто, но холодно и пусто, и при этом сравнивает со своим предыдущим опытом и понимает, что в Церкви-то теплее, в Церкви почеловечнее, и люди так не говорят, такие подлости не делают друг другу, и ярости, ненависти, злобы такой не встретишь, то после знакомства с миром у него голова постепенно разворачивается обратно в сторону Церкви, и он думает: «Да, а лучше все-таки быть рядом с Церковью!»

Церковь, как в свое время говорил митрополит Филарет (Вахромеев), должна быть наполнена «кислородом вечности», но она должна быть и пространством огромной душевной доброты и тепла. Если в Церкви нет тепла, то я не знаю, что это. Что угодно, но это не Церковь как Живое Тело Христово.

—  Получается, так или иначе, а призыв к родителям, к церковным служащим, прихожанам все тот же: следить, прежде всего, за собой?

—  Да, но кто про себя может сказать: «Я хороший родитель, я всегда соответствую тому, что говорю»? Надо иметь мужество объяснять своим детям, что мы тоже несовершенны, мы тоже в состоянии борьбы, мы тоже в пути. Единственное родительское качество, в котором дети никогда не должны сомневаться, это родительская любовь. В том, что мама и папа принимают их, в том числе, вне зависимости от того, как они относятся к Церкви. Детские психологи всегда говорят: прежде всего ребенок должен понимать, что родители его принимают таким, какой он есть — и это самое главное! Они могут с чем-то в его жизни не соглашаться, спорить. Но ребенок должен не сомневаться в том, что мама с папой его любят вне зависимости от того, насколько его поведение хорошее или плохое. Любовь не выставляет какие-то свои требования и условия. И в этом-то и проявляется ее сила.