Просвещение: свет Христа или свет науки?

 

Понятие Просвещения обычно связывается лишь с тем огромным по силе и влиянию духовным и интеллектуальным движением Нового времени, которое, начиная с XVIII века, глубочайшим образом изменило всю общественную и культурную жизнь так называемого Запада, т.е., Европы и Америки. Французские и английские просветители того времени вступили в схватку с прежними общественными порядками, феодальным строем и религией.

Само по себе новоевропейское Просвещение не представляло из себя что-то однородное, внутри него имели место разные течения и тенденции, от умеренных до радикальных (таковым, например, во многом был марксизм в его большевистском варианте). Однако все их объединяет вера в решающую силу разумных законов в человеческой истории, рационализм (умеренный или доведенный до крайности – тут возможны варианты), претензия на свободомыслие и вытекающая отсюда борьба с религией (опять же разной степени интенсивности), и т.д. Влияние Просвещения сказалось, в частности, в том, что его принципы были положены в основу американской Декларации независимости и французской Декларации прав человека и гражданина.

Одно из самых интересных определений новоевропейского Просвещения принадлежит великому немецкому философу Иммануилу Канту. Он понимал Просвещение даже не как сумму знаний и наук, но считал, что в основе Просвещения лежит стремление человека к умственной самостоятельности и независимости, когда он освобождается от любых внешних авторитетов (особенно от религии) и начинает думать сам. Вот что Кант писал в статье «Ответ на вопрос: что такое Просвещение?»:

Многие течения и современной европейской философской и политической мысли, например, либерализм (К. Поппер, И.Берлин, Хабермас), во многом берут свои основания из эпохи Просвещения.

Идеи Просвещения лежат также в основе идей политической свободы и демократии, понимания государства как самоуправляемой республики, религиозной и общественной толерантности, рыночных механизмов капитализма и т.д.

В то же время после Второй мировой войны в философии стали отчетливо говорить и о вине и роковых дефектах Просвещения, о его непонимании роли традиций и религии, завышенного понимания роли и значения разума и науки, ответственности за негативные последствия научно-технического прогресса и т.д. Немецкие философы Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно середины XX века считали, что Просвещение косвенно породило тоталитаризм. Появилось даже такое выражение: то, что считалось светом Просвещения, обернулось обманчивыми огоньками на болоте.

Между тем, в православной христианской традиции есть совсем иное понимание Просвещения, сформулированное великим богословом, исихастом и аскетом XIV века Григорием Паламой. В своих знаменитых «Триадах в защиту священнобезмолвствующих» он спорит с италийским монахом и философом Варлаамом. Тот в споре с греческими исихастами настаивал на решающей роли отвлеченного знания в просвещении человека, на том, что к святости и бесстрастию якобы нельзя не прийти и без «внешних наук», и что вообще наука, а не исихастская аскетика ведет к познанию Бога.

Для Паламы принципиально неприемлема была сама мысль, что «человек обретает Божий образ через знание и через знание же божественно преобразуется душа». Он убедительно возражал Варлааму, что никакое словесное доказательство не является окончательным, потому что в этой области «одно слово борется с другим словом», «и невозможно изобрести слова, побеждающего окончательно и не знающего поражения».

Для Григория Паламы было очевидным, что, например, даже знание заповедей (и тем более так называемых «внешних наук», как он говорит) еще ничего не решает. Ведь можно же хорошо знать заповеди, весь Новый Завет – а поступать в жизни совершенно иначе. Ведь сказано, что спасутся не знатоки закона, а его исполнители, и что кто знал волю Бога, но не исполнил Ее – бит будет много, больше того, кто Ее вообще не знал.

В чем вообще опасность знания? Или, скажем так, какой вообще профессиональный риск интеллектуалов и интеллигенции? Это гордость. Вот порок, в который они или мы впадаем чаще всего. Еще бы – они (мы) так много знают (знаем – в отличие от Сократа), им (нам) есть за что благодарить судьбу и за что ценить себя, относиться к себе в высшей степени почтительно.

Но неслучайно сказал апостол Павел: «Знание надмевает, а любовь созидает» (1 Кор. 8,1). В связи с этим Палама восклицает: «Видишь? Венец зла, главнейший диавольский грех – гордость – возникает от знания!» Поэтому, говорит он, бывает «вовсе не очищающее, а обчищающее душу знание без любви, – любви, вершины, корня, и середины всей добродетели».

И что тогда с этой точки зрения есть Просвещение? Это не просто знание Христовых заповедей, но следование им. И тогда это свет Христов, который просвещает всех. Как Палама цитирует Дионисия Ареопагита, «уподобление Богу и единение с Ним достигается лишь любовью к достопоклоняемым заповедям и их святым исполнением».

Это борьба с собственными страстями и выжигание их огнем или светом Бога: «Был Свет истинный, Который просвещает всякого человека, приходящего в мир» (Ин. 1. 9-11). Более того, как исихаст и богослов Палама считал Божественный свет, Просвещение Им реально достижимым – для праведников и аскетов: «Как глаза чувственного зрения видят чувственное солнце, так праведники глазами души видят умный свет, который, просиявши и разлившись в миг воскресения на их тела, и тела тоже явит в красоте вечного света» (Макарий Великий).

Палама говорит: «Совершенный свет открывается теперь в душах людей, истинно возлюбивших Бога». По Паламе человеческий ум превосходит сам себя, когда достигает ангельского бесстрастия и может поэтому прикоснуться к Божиему свету, пусть при этом и не достигая Божией сущности, но видя Бога в его Божественном проявлении, соразмерном человеческой способности видеть. Ведь «Бог выше не только знания, но и непознаваемости». Но, конечно, по Паламе это свет не чувственный, а умный или сверхприродный, совершенно неизъяснимый в словах и понятиях.

Впрочем, тут стоит оговорить, что Палама не отрицал свет познания как таковой, но считал его лишь вспомогательным, имеющим место лишь потому, что его в свою очередь дает свет небесный или свет благодати. Поэтому Палама не считал занятие «внешними науками» чем-то заведомо вредным или ненужным: «Мы не мешали бы обучаться внешней науке желающим из тех, кто не избрал монашеской жизни, но всю жизнь заниматься ею никоим образом не советуем никому, а ожидать от нее каких-либо точных познаний о божественных предметах и вовсе запрещаем, потому что от нее нельзя научиться ничему надежному о Боге».

«Внешнее знание» и науки он сравнивал со змеиным ядом. Змеи приносят смерть, однако их смертоносный яд, примененный с умом, говорил он, способен стать лекарством, например, противоядием против собственных укусов: «От змей нам тоже есть польза, но только надо убить их, рассечь, приготовить из них снадобье и тогда уж применять с разумом против их собственных укусов. Так же вот и изобретения внешней мудрости полезны нам, чтобы пользоваться ими против них самих, повергая как бы его собственным мечом этого Голиафа, возмутившегося и восставшего против нас и "поносящего воинство Бога живого” (1Цар.17:26, 36), которое научилось божественному знанию от рыбарей и от неграмотных».