| |
Доклад на конференции
православно-англиканской богословской подкомиссии по диалогу 21–28 июля 1975
года в Сент-Олбансе (Англия).
1.Исторический
контекст
 С самого начала следует отметить, что
между западными и восточными римлянами никогда не было спора о Филиокве; были,
так сказать, семейные раздоры в связи с деталями христологического учения, были
и Вселенские Соборы, обсуждавшие вопросы, связанные с Личностью Христа.
Западные римляне выступили и в защиту икон, вопрос о которых был решен на
Седьмом Вселенском Соборе, но они никогда не поддерживали Филиокве ни как
учение, ни как добавление к Символу веры.
Спор о Филиокве, таким образом, не был
конфликтом между патриархатами старого и нового Рима, а был конфликтом между
франками и всеми римлянами, как на Западе, так и на Востоке.
При рассмотрении этого вопроса с
исторической точки зрения серьезное затруднение представляет то, что, когда
начались столкновения, западные римляне были почти всецело завоеваны либо
германскими племенами, либо арабами и сам патриархат старого Рима был под
властью франков. Чтобы укрепить свое владычество над папским престолом и не
дать франкам захватить администрацию Церкви в бывшем экзархате, как они всецело
захватили ее в середине VII века в Галлии, превращенной уже во Францию, римляне
издали законы избрания пап: кандидатами на папство могли быть только кардиналы,
диаконы и пресвитеры Рима, которые, кроме того, должны были быть римской
национальности. Мирянам [выдвигать] кандидатуру строго запрещалось. Именно
посредством назначения мирян-военных франки и захватили римскую этнархию в
Галлии к концу VII века. Как бы то ни было, эти защитительные меры для
закрепления Римского папского престола за римлянами были провозглашены на
соборе, состоявшемся в Риме в 769 году в присутствии 13 франкских епископов.
Фанатизм, с которым римляне держались за
папство, и их борьба за сохранение этого института и иерархии в лоне римской
нации — хорошо известные исторические факты, очень подробно описанные в крупных
историях Церкви.
Однако тождественность западных и
восточных римлян как единой, неделимой нации, верной римской вере,
провозглашенной на Вселенских Соборах, происходивших в восточной части империи,
совершенно не принимается во внимание историками германского происхождения,
поскольку они постоянно именуют восточных римлян «греками» и «византийцами».
Таким образом, вместо того чтобы
говорить о церковной истории в терминах единой и неделимой римской нации и
Церкви, захваченной на Западе германскими завоевателями, европейские историки
были втянуты во франкскую перспективу и поэтому рассматривают церковную историю
так, как если бы в ней существовало греческое христианство, отличное от
христианства римского. Восточные римляне для них — греческий христианский мир;
франки же и другие германские народы латинского языка плюс западные римляне,
особенно принадлежащие папскому государству,— мир латинский.
Так создался исторический миф, что
западноримские отцы Церкви, франки, ломбарды, бургундцы, норманны и т.д.,
представляют собою единое, постоянное и исторически непрерывное латинское
христианство, четко отграниченное и отличное от христианства греческого. Таким
образом, оказалась безоговорочно принятой в течение стольких веков терминология
«греческий Восток и латинский Запад».
Гораздо более правильное понимание
истории, ставящее спор о Филиокве в его подлинную историческую перспективу,
основано на римской точке зрения на историю Церкви, и мы находим ее и в
латинских, и в греческих источниках, так же как и в сирийских, эфиопских,
арабских и турецких. Все они указывают на различие между христианством
франкским и римским, а не мифическим христианством латинским и греческим.
Имея в виду этот исторический фон, можно
оценить значение некоторых исторических и богословских факторов, лежащих в
основе так называемого спора о Филиокве, который, по существу, является
продолжением усилий германов и франков удержать в своей власти не только
римскую нацию, уже превращенную в рабов франкского феодализма, но также
захватить и удержать остальную римскую нацию и империю.
Чтобы лучше обосновать этот исторический
подход, мы укажем на следующее:
1)Вероисповедные различия между
святым Амвросием и блаженным Августином соответствуют различиям между
франкскими и римскими богословскими методами и учением.
Это, несомненно, странное открытие,
поскольку у нас создавалось впечатление, что Августин был учеником и другом
Амвросия, что второй огласил и крестил первого.
Но, сравнив их между собою, я пришел к
заключению, что Августин не очень обращал внимание на проповеди Амвросия и совершенно
не читал ничего из его богословских трудов. Они коренным образом расходятся в
вопросах ветхозаветных явлений Логоса, существования «общих понятий» в общих
рамках учения о Святой Троице, характера общения между Богом и человеком, в
том, каким образом Христос открывает Свое Божество апостолам, и вообще в
соотношении между вероучением и мышлением, иначе говоря, между откровением и
рассудком. Амвросий явственно следует восточноримским отцам, Августин же
следует Библии, истолкованной в рамках мысли Плотина, и своего неизжитого
манихейского прошлого.
2)В то время, когда франки
покоряли провинцию Галлии и превращали ее в свою Францию, провинция эта была
местом столкновения между последователями Августина и святого Иоанна Кассиана.
Последний через свое монашеское движение, свои писания в этой области и в
области христологии оказывал сильное влияние даже на Церковь Древнего Рима. У
этого святого и других, [таких] как Амвросий, Иероним, Руфин и Григорий
Великий, мы видим полное тождество между восточно- и западноримскими
христианами в вероучении, богословии и духовной жизни. Внутри этих рамок
Августин в западноримской области был включен в общее римское богословие. В
восточной же римской области Августин был просто неизвестен.
3)В противоположность этому общему
положению восточного и западного римского богословия франкская богословская
традиция входит в историю как читающая и знающая всецело только одного
Августина. По мере того как франки знакомились с другими римскими отцами
греческого или латинского языка, они подчиняли их всех авторитету
августиновских категорий. Даже догматы, провозглашенные Вселенскими Соборами,
заменяются августиновским пониманием этих догматов.
4)Это обоснование их богословия
порождает внутри феодальной системы уверенность франков в том, что их
богословие самое лучшее,— не только потому, что оно основано на том, кого
с тех пор латинское христианство считает самым великим отцом патристического
периода, но еще и потому, что франки и другие германские народы по самой природе
своего происхождения являются благородной расой, превосходящей и римлян, и
«греков», и славян. Естественным результатом этого превосходства является,
конечно, то, что германские народы, особенно же франки, норманны, ломбарды и,
наконец, германцы, создают лучшее богословие, нежели римляне. Таким образом,
схоластическая традиция германской Европы выше святоотеческого периода римлян.
Лично я не могу найти никакого другого оправдания той претензии, столь
популярной еще немного лет тому назад, что на Западе схоластическое богословие
пришло на смену святоотеческому и превзошло его.
5)Из этого различия вытекает
второй фактор, оставшийся неотмеченным в европейских учебниках по причине
отождествления германского или франкского богословия с латиноязычным римским
богословием под общим названием «латинского христианства». Появление франкского
богословия на исторической сцене совпадает с началом спора о Филиокве.
Поскольку римские отцы заняли в этом вопросе четкую позицию, так же как и в
вопросе об иконах, первоначально также осужденных франками, последние стали
автоматически считать, что святоотеческий период закончился на Востоке со
святым Иоанном Дамаскиным (по крайней мере с тех пор как они признали Седьмой
Вселенский Собор), а на Западе с Исидором Севильским. После них Римская империя
уже не может давать отцов Церкви потому, что римляне отвергли франкское
Филиокве. Этим отвержением они отрезали себя от основного ствола христианства,
который теперь отождествляется с христианством франкским, особенно с тех пор
как франки вытеснили римлян из папства и присвоили его себе.
6)С римской точки зрения, однако,
римская святоотеческая традиция не только не иссякла в VIII веке, но продолжала
свою полнокровную жизнь в свободной империи на Востоке, а также в областях,
занятых арабами. Исследования настоящего времени приходят к заключению, что
римский святоотеческий период продолжается и далее, включая отрезок римской
истории под турецким владычеством после падения Константинополя. Это значит,
что Восьмой Вселенский собор (879) при святителе Фотии, так называемые
Паламитские соборы XIV века и соборы Римских патриархатов в течение турецкого
периода все являются продолжением и неотъемлемой частью истории святоотеческого
богословия и римской христианской традиции, за исключением патриархата Древнего
Рима, который с 1009 года перестал быть римским и стал франкским институтом.
7)Восьмой Вселенский собор 879
года, даже не упоминая франков, осудил тех, кто что-либо убавляет или
прибавляет к Никео-Константинопольскому Символу веры, а также тех, кто еще не
признал Седьмой Вселенский Собор.
Прежде всего следует подчеркнуть, что
здесь первый пример в истории, когда Вселенский собор осуждает еретиков, не
называя их. Знаменательно также, что Коммониторий собору папы Иоанна VIII не
упоминает о необходимости осудить тех, кто что-либо добавляет или убавляет в
Символе веры.
Существует, однако, письмо Иоанна Фотию,
обычно помещаемое в конце Деяний собора, в котором резко осуждается Филиокве и
описывается как нечто вставленное совсем недавно, но ни в коем случае не в
Римской Церкви, и выражается просьба, чтобы для исключения его было
использовано папское увещание, поскольку более резкая позиция могла бы повести
к насильственному его включению. Выставлялись аргументы, что существующая ныне
версия этого послания была составлена в XVI веке. Однако эта версия совершенно
точно соответствует условиям, в которых находилось папство в Риме под франкским
владычеством во времена Иоанна VIII, и условия эти не могли быть известны в XVI
веке ни франкам, ни восточным римлянам.
Власть франков над папством, хотя и не
совершенно сведенная на нет со смертью Карла Великого в 814 году, была, однако,
ослаблена разделением его империи, а затем и совершенно парализована новым
завоеванием Южной Италии римской армией, начавшимся в 867 году, то есть в том
году, когда умер первый профранкский папа Николай I. Римская власть, однако,
еще недостаточно прочно установилась, чтобы в 879 году папство уже могло
позволить себе вероучебную борьбу с франками. Такой открытый конфликт привел бы
к превращению папской Романии во франкское герцогство, а римское население
оказалось бы в том же положении, в котором находились римляне в других частях
западной половины империи, покоренных франками и другими германскими народами,
а это, конечно, означало бы насильственное включение Филиокве в Символ веры, на
что и указывает Иоанн.
В то же время, после смерти Карла
Великого, Римские папы как будто начинают иметь реальное влияние на франкские
королевства, которые признают магическую власть пап помазывать императора для
Запада и, таким образом, приравнивать его к императору Востока. Иоанн VIII, как
кажется, имел в этом отношении исключительный успех, и его просьба к Фотию о
разрешении применить свое увещание для исключения Филиокве из Символа была,
несомненно, основана на реальной возможности успеха.
8)Протестантские, англиканские и
папские ученые всегда утверждают, что со времен Адриана I или Льва III и в
период Иоанна VIII папство противостояло Филиокве только как добавке к Символу
веры, но никогда не как вероучению или богословскому мнению. Так, считается,
что осуждение Восьмого Вселенского собора было принято Иоанном как осуждение
добавления, а не Филиокве как учения.
Однако как письмо Фотия, так и
вышеупомянутое письмо Иоанна VIII к Фотию свидетельствуют, что папа осудил
Филиокве также и как учение.
Тем не менее Филиокве не могло быть
публично осуждено как ересь Церковью Древнего Рима. Почему? Просто потому, что
военный контроль папской Романии был в руках франков, которые, будучи
неграмотными варварами, были способны на любое преступное деяние против
римского духовенства и населения. Присутствие франков в папской Романии было
опасным, и с ними надлежало обращаться с великой осторожностью и тактом.
В глазах римлян галльская и итальянская
Романия представляет собою одну непрерывную страну, тождественную с восточным
римским государством, и, таким образом, захваченные франками, ломбардами и
норманнами свободные части Романии с римской точки зрения являются единым
целым, тогда как с точки зрения германских европейских завоевателей они
оказывались осчастливленными тем, что завоеваны и освобождены от так называемых
«греков», или теперь «византийцев», и уже не имеют никакого отношения к
римлянам свободной Романии.
9)То, что вышеизложенное позволяет
правильно понять исторический контекст спора о Филиокве и место Римских пап в
этом конфликте со времени Пипина до появления на папской сцене тевтонских или
восточных франков в 962–963 годах и удаления римлян из папской этнархии,
завершившегося в 1009 году, следует из: а) вероучебных позиций Анастасия
Библиотекаря, главного советника профранкского папы Николая I и затем Иоанна
VIII при подготовке Восьмого Вселенского собора 879 года, представлявшего собою
вновь восстановленное римское господство над папством; и б) из отношения к
Филиокве папы Льва III.
а)Анастасий Библиотекарь явственно
сначала не понял августиновскую основу франкского Филиокве, поскольку он в этом
вопросе упрекает «греков» в их возражениях и обвиняет их в неприятии толкования
Максима Исповедника о двух употреблениях этого термина: первом, когда
исхождение означает послание, в котором Дух Святой исходит от Отца и Сына (в
этом случае и Дух Святой участвует в деле послания и оно, таким образом,
является делом всей Святой Троицы), и втором, когда исхождение означает
причинное соотношение, из которого вытекает само существование Святого Духа.
Максим уверяет Марина, к которому он пишет, что в этом последнем смысле
западные римляне признают причинное исхождение Духа Святого только от Отца и не
считают Сына причиной. Есть основания полагать, что это точно и ясно отражает
позицию папы Николая I в этом вопросе.
Но не такова была позиция франков,
которые в этом вопросе следовали не западным римлянам, а Августину; учение же
последнего легко истолковать как учение о получении Духом Святым Своего бытия
от Отца и Сына, тогда как Амвросий принадлежит к традиции, разъясненной
Максимом.
Но это также означает, что западные
римляне никогда не могли поддерживать включение Филиокве в Символ веры не
потому, что они не хотели раздражать «греков», а потому, что это было бы
ересью. Западные римляне прекрасно знали, что термин «исхождение» был внесен в
Символ как параллель термину «рождение» и что оба они означают причинное
отношение к Отцу, а не энергию или послание.
Может быть, в результате осознания того,
что франки в этом вопросе запутались и в своей безграмотности говорят опасные
вещи, Анастасий и пришел к серьезной переоценке франкской угрозы и к поддержке
восточноримской позиции, ярко представленной великим Фотием.
б)То, что истолкование Филиокве,
данное Максимом Исповедником, соответствует позиции Римских пап, явствует из
случая со Львом III. Отчет франкского монаха Смарагдуса о беседе между папой
Львом III и тремя апокрисиариями Карла Великого, в том числе самим Смарагдусом,
ясно свидетельствует об этой последовательности в папской политике. Лев явно
понимает, что изложенное франками учение святых отцов, согласно которому Дух
Святой исходит от Отца и Сына, есть ясное учение Августина и Амвросия, но никаких
других отцов. Филиокве не следует добавлять к Символу, как это сделали франки,
которым Лев разрешил петь Символ, но ничего к нему не прибавлять.
Учитывая, что присутствие франков в
папской Романии было опасным, что они были способны при случае действовать
самым жестоким и варварским образом, при чтении этого отчета напрашивается
ясный вывод, что папа Лев III без неясности, но дипломатически в
действительности говорит франкам, что Филиокве в Символе является ересью. Что
иное может означать утверждение папы, что Второй Вселенский Собор и другие
Соборы не включили Филиокве в Символ не по небрежности или невежеству, а
нарочно, по Божественному вдохновению?
Этой же богословской позиции
придерживались папа Адриан I (772–795) и соборы в Толедо, где Филиокве
фигурирует не в Символе веры, а в другом контексте.
10)Когда франки захватили папскую
Романию, папство оказалось, «как мышь в лапах» своего традиционного врага
кошки. Франки прекрасно понимали, что именно им досталось в руки, и начали
развивать теории и церковную политику для использования этого римского
института в целях укрепления своего контроля над территориями, бывшими ранее
римскими, и поддержки новых завоеваний. Западные франки шли по стопам Карла
Великого, но неуверенно. Римляне вновь захватили контроль над папством после
867 года, но тогда (начиная с 962 года) на папской сцене появились восточные
франки с хорошо известным результатом.
Отношение к папству и к Филиокве было
различным у западных и восточных франков: первые были скорее терпимыми, вторые
фанатически непреклонными. Это в большой мере зависело от того, что после 920
года новое реформационное движение окрепло достаточно вовремя, чтобы определить
политику восточногерманских франков, захвативших папский престол. Когда римляне
утеряли последний, Филиокве было введено в Риме либо впервые, в 1009 году, либо
окончательно в 1014 году.
В свете вышеизложенного ясно, что
положение было не тем, которое обычно представляется европейским и американским
историкам, по мнению которых, Филиокве есть неотъемлемая принадлежность так
называемого латинского христианства, причем предлогом этого мнения является то,
что папы были против этой вставки в Символ веры якобы не по вероисповедным
причинам, а лишь чтобы не обидеть «греков» этой вставкой. На самом деле мы
видим римскую народность, объединенную в своей оппозиции к появившейся группе
германских рас, которые начали учить римлян, прежде чем сами действительно
чему-то научились, причем, разумеется, эти германские учителя могли быть в догматических
вопросах очень убедительными только тем, что держали нож у горла. Вообще же,
особенно в то время, когда они насаждали Филиокве, сторонники нового
германского богословия имели перед своими благородными пэрами только то
преимущество, что умели читать и писать и, может быть, помнили Августина.
11)Разграничение между римским и
франкским папством ни в чем не проявляется так ясно, как в том факте, что когда
на Флорентийском лжеобъединяющем соборе (1439) римляне представили франкам в
качестве основы для единения толкование Филиокве Максимом Исповедником, то
франки не только отвергли это истолкование как ложное и обидное для них учение,
но также сообщили, что этот документ им неизвестен. Августиновское Филиокве
было единственной версией, которую франки были способны понять, и потому она
стала для них единственно существующей. Традиция римских пап и традиция пап
латинских была в вопросе Филиокве совершенно различной.
2.Богословский
контекст
В основе спора о Филиокве лежат коренные
различия между франками и римлянами в богословском методе, богословском
материале, в духовности и потому в понимании самой природы вероучения и
развития того языка, или терминов, в которых вероучение выражается. Из всех
этих аспектов я отмечу следующее как необходимое для элементарного понимания
римского отношения к франкским претензиям относительно Филиокве. Хотя мы и
озаглавили эту вторую часть доклада «Богословский контекст», мы все же говорим
о богословии всегда внутри известной исторической перспективы, а не отвлеченно,
ссылаясь на Библию вне контекста.
1)При чтении отчета Смарагдуса о
встрече между посланниками Карла Великого и папой Львом III поражает не только
тот факт, что франки так смело добавили Филиокве к Символу веры и превратили
его в догмат, но и тот высокомерный тон, которым они авторитетно заявили, что
Филиокве необходимо для спасения и что оно — улучшение учения о Святом Духе,
которое было хотя и хорошо, но неполно. Это было сказано в ответ на резкий
намек Льва на смелость франков. В свою очередь, Лев предупредил, что при
попытке исправить то, что хорошо, нужно сперва удостовериться, что дело
действительно идет о попытке исправления, а не искажения. Он подчеркивает, что
не может поставить себя выше соборных отцов, которые не ввели Филиокве не по
небрежности или невежеству, но по Божественному вдохновению.
Здесь встает вопрос: где же новоявленная
франкская богословская традиция взяла ту мысль, что Филиокве есть
усовершенствование Символа и что оно было опущено в вероисповедном тексте по небрежности
или невежественности соборных отцов? Поскольку Августин был единственным
представителем римского богословия, с которым франки были более или менее полно
знакомы, нам надлежит обратиться к Иппонскому епископу за возможным ответом.
2)Мне кажется, что я нашел этот
ответ в обращении блаженного Августина к собранию африканских епископов в 393
году. Августина попросили сказать слово о Символе веры, и он это сделал. Позже
он переработал это слово и распространил его. Я не вижу, почему тот Символ,
который он излагает, не Никео-Константинопольский, поскольку общее содержание
его речи то же, что содержание этого Символа. К тому времени прошло 12 лет с
его принятия Вторым Вселенским Собором, и представлялся благоприятнейший случай
ознакомить собравшихся епископов с новым, официально утвержденным императором
Символом. Их местный Символ был, конечно, известен епископам, и здесь их учить
не было нужды.
Как бы то ни было, в своей речи Августин
сделал три основные ошибки и много лет спустя умер, так и не осознав этих
ошибок, которые позже и повели франков и все германо-латинское христианство к
их повторению.
Ошибка 1: В своем «De Fide et Symbolo»[1]
Августин делает невероятно наивное и невежественное заявление: «Что касается
Духа Святого, однако, то со стороны ученых и выдающихся исследователей Писания
до сих пор еще не было обсуждения вопроса, достаточно полного и тщательного,
чтобы дать нам возможность получить разумное понятие о том, что также
составляет Его особенность (proprium)».
На Втором Вселенском Соборе все
прекрасно знали, что этот самый вопрос был разрешен раз и навсегда
употреблением в Символе веры слова «исхождение» как образа бытия Духа Святого
от Отца, что и составляет Его особенность. Отец не рожден, то есть не получает
Свое существование ни от кого. Сын — от Отца через рождение; Дух Святой — от
Отца не через рождение, а через исхождение. Отец — причина, Сын и Дух Святой —
происшедшие от причины. Различие между происшедшими то, что Один произошел
через рождение, Другой через исхождение, а не рождение.
Как бы то ни было, Августин провел много
лет, пытаясь разрешить этот несуществующий вопрос об особенности Духа Святого,
и ряд других ошибок в его понимании Откровения и в его богословском методе
привел его к Филиокве.
Неудивительно, что франки, считая, что
Августин разрешил богословскую проблему, которую другие римские отцы не сумели
изучить и разрешить, пришли к заключению, что они открыли богослова, намного
превосходящего всех других отцов. Ведь в нем они имели богослова, внесшего
улучшение в учение Второго Вселенского Собора.
Ошибка 2: Другой ряд ошибок, сделанных
Августином в том же слове, заключается в отождествлении Духа Святого с
Божеством, «Которое греки именуют θεότης [Божество]», и в разъяснении, что это есть
«любовь между Отцом и Сыном».
Августин признает, что «этому мнению
противятся те, кто думает, что указанное общение, которое мы называем либо
Божеством, либо Любовью, либо Милосердием, не есть сущность. Более того — они
требуют, чтобы Дух Святой посылался Им по природе; они также не признают, что
было бы невозможно употреблять выражение Бог есть любовь, если бы любовь
не была сущностью»[2].
Совершенно очевидно, что Августин вообще
не понимал, о чем говорили такие восточноримские отцы, как святые Григорий
Нисский, Григорий Богослов, Василий Великий. Ведь они отметали ту идею, что Дух
Святой может быть общими энергиями Отца и Сына, именуемыми θεότης и любовью,
поскольку энергии эти не являются ни природой, ни Ипостасью, тогда как Дух
Святой есть Ипостась. Действительно, отцы Второго Вселенского Собора требовали,
чтобы Дух Святой не отождествлялся ни с какой энергией, общей Отцу и Сыну, но
они и не отождествляли Его с общей сущностью Отца и Сына. Дух Святой есть
особая Ипостась со Своими особыми свойствами, характеризующими Его, которые не
разделяются двумя другими Ипостасями. Притом Он всецело разделяет все то, что
обще Отцу и Сыну, то есть Божественную сущность и все нетварные энергии и силы.
Святой Дух — Личность, Которая не есть то, что обще Отцу и Сыну, но Он обладает
совместно с Ними всем тем, что обще Отцу и Сыну.
Всю свою жизнь Августин отвергал это
различие между тем, что такое суть Ипостаси, и тем, что они имеют (чем
обладают), несмотря на то, что различие это библейское; он отождествлял то, что
Бог есть, с тем, что Ему принадлежит. Он не только никогда так и не понял
различия между общей природой и общими энергиями Святой Троицы, с одной
стороны, и несообщимыми свойствами Божественных Ипостасей — с другой; он даже
не осознал само существование различия между общей Божественной сущностью и
также общей Божественной любовью и Божеством. Он сам признает, что не понимает,
почему в Боге различаются ουσία и υπόστασις [сущность и ипостась].
Так, против таких отцов, как Василий
Великий и два Григория, о которых мы говорили, не отождествляющих общее
Божество (θεότης) и любовь (αγάπη) Святой Троицы с Ее общей Божественной
сущностью, Августин выставляет следующие странные замечания:
«Такие люди, как эти, должны были бы
очистить свое сердце, поскольку это им возможно, чтобы иметь силу увидеть, что
в сущности Бога нет ничего такого, что позволяло бы подразумевать, что сущность
Его — одно, а то, что есть акциденция [случайное, преходящее состояние]
сущности (aliud quod accidat substantia)— другое, а не сущность; тогда
как все, что бы в Нем ни было, есть сущность»[3].
Раз уж положено такое основание, то Дух
Святой как то, что обще Отцу и Сыну, существует по причине Отца и Сына. Таким
образом, не может быть и различия между посланием Святого Духа Отцом и Сыном и
самим существованием Духа от Отца как причины. Здесь смешивается то, что Бог
есть по природе, образ природного бытия трех Ипостасей, с тем, что Бог творит
по Своей воле. Так для Августина рождение и исхождение фактически смешивается с
Божественными силами и энергиями и в конечном счете означает одно и то же, что
делает Филиокве совершенно неизбежным, чтобы хоть что-то сохранить из
особенностей Духа Святого. Так, Бог — из никого, Сын — от Одного, Дух же Святой
должен быть от Двух. Иначе, если рождение и исхождение — одно и то же, то между
Духом и Сыном не было бы разницы, поскольку оба Они — от Одного.
Ошибка 3: Третья и наиболее смущающая
ошибка Августина в его подходе к интересующему нас вопросу заключается в том,
что его богословский метод не является лишь чистым рассуждением о том, что уже
принято верой, с целью рассудочного постижения того, что может быть рассудком
постигнуто при просвещении его или при экстатической интуиции; здесь
рассуждение переносится с отдельных верующих и рассуждающих индивидуумов на
рассуждающую Церковь, которая, как и индивид, понимает догматы все лучше с
течением времени. Таким образом, Церковь еще ожидает дискуссии о Духе Святом,
«достаточно полной и тщательной, чтобы дать нам возможность получить разумное
понятие о том, что также составляет Его особенность (proprium)».
Самое удивительное — то, что Августин,
начиная отыскивать эти специфические особенности Святого Духа, немедленно же
сводит Его к тому, что обще Отцу и Сыну.
При всем уважении к его почитателям и
поклонникам, если таких еще можно найти, нужно сказать, что Августин просто не
понимает не столько то, что говорит он сам, сколько то, что он якобы передает
как учение отцов не только Второго Вселенского Собора, но и Первого.
Как бы то ни было, августиновская идея,
что сама Церковь проходит через процесс углубления и улучшения понимания своих
догматов и учений, стала самой основой франкской пропаганды Филиокве как
углубления и улучшения понимания учения о Троице. Следовательно, добавляя его к
Символу веры, они улучшают веру римлян, которые позволили себе облениться и
распуститься в таком важном вопросе.
Это, разумеется, поднимает весь вопрос о
связи между Откровением и словесным и образным или символическим его выражением.
1)В представлении Августина между
самим Откровением и понятийной интуицией Откровения нет разницы. Дано ли
Откровение непосредственно человеческому разуму или же разуму через посредство
тварей, тварных символов — просвещается всегда сам человеческий разум, и именно
ему дается видение. Само боговидение есть опыт разума, хотя он превосходит силы
рассудка без соответственной благодати.
В таком контексте всякое Откровение есть
Откровение понятий, которые разум может отыскать для более полного и лучшего
понимания, лишь бы вера и приятие догматов в силу авторитета Церкви всегда
являлись отправным пунктом. То, что сейчас не может быть всецело понято разумом
на основе веры, будет понято в полноте в будущей жизни. «И, ввиду того, что,
будучи примиренными и призванными обратно в дружбу через любовь, мы получим
способность познавать все тайное Бога, потому и говорится о
Духе Святом, что Он наставит вас на всякую истину[4]»[5]. То, что
Августин хочет сказать этими словами, становится совершенно ясным в свете того,
что он говорит в другом месте: «Я не замедлю в отыскании сущности Бога, будь то
через Его Писание или через творение»[6].
Такой материал в руках франков превратил
задачу богословия в изучение или отыскание Божественной сущности, и в этом
отношении схоластическая традиция далеко оставила за собой римских отцов,
которые последовательно учили, что не только человек, но и ангелы не знают и
никогда не узнают Божественную сущность, которую знает одна только Святая
Троица.
И православные, и ариане были согласны в
унаследованном Предании, что только Сам Бог знает Свою собственную сущность.
Это значит, что тот, кто знает Божественную сущность, сам является Богом по
природе. Так, чтобы доказать, что Логос есть тварь, ариане говорили, что Он не
знает сущности Отца. Православные же утверждали, что Логос знает сущность Отца
и, следовательно, не сотворен. Евномиане для доказательства некоторых пунктов
внесли искажение в общепринятые правила своим крайне смутительным утверждением,
что сущность Бога знает не только Логос, но может знать и человек. Поэтому
Логос совсем не обязательно не сотворен на том основании, что знает эту
сущность.
Православной и арианской позиции, что
твари не могут познавать нетварную Божественную сущность, хотя и могут знать
нетварную энергию Бога в ее многоразличных проявлениях, евномиане
противопоставляли утверждение, что Божественная сущность и ее нетварная энергия
— одно и то же, так что знать одно — значит знать и другое.
Странным образом Августин в этих вопросах
воспринял евномианские позиции. Когда франки появились на Востоке с такими
утверждениями, они и были обвинены в евномианстве.
2)Противоположностью этому
августиновскому подходу к языку и понятиям, касающимся Бога, является позиция
святоотеческая, выраженная святым Григорием Богословом против евномиан. Платон
утверждал, что трудно постичь Бога, но определить Его словами невозможно.
Святой Григорий с этим не соглашается и подчеркивает, что «невозможно выразить
Его, но еще невозможнее постичь. Ибо то, что постижимо, может все-таки быть
передано словом, может быть, и не в совершенстве, но хотя бы несовершенно…»[7].
В святоотеческой эпистемологии [теории
познания] наиболее важно то, что возможность частичного познания Божественных
действий или энергий и абсолютная и решительная непостижимость и несообщимость
Божественной сущности не есть результат философского или богословского
размышления, как у Павла Самосатского, у ариан и несториан, а вытекает из
личного опыта Откровения или причастности к нетварной славе Бога в видении
(θεωρία). Святой Григорий определяет богослова как человека, достигшего этого
видения путем очищения и просвещения, а не путем диалектического рассуждения.
Таким образом, в христианской истине авторитет заключается не в записанных
словах Священного Писания как таковых, так как сами по себе они не могут ни
выразить Бога, ни передать о Нем адекватного понятия, а скорее в личности
апостола, пророка, святого, прославленного в Боге. Таким образом, Библия,
святоотеческие писания и постановления Соборов — не Откровение; они об
Откровении. Само же Откровение превосходит слова и понятия, хотя и вдохновляет
тех, кто причастен к Божественной славе, к верному выражению того, что
невыразимо ни в словах, ни в понятиях. Достаточно того, чтобы под водительством
святых верующие знали, что Бога нельзя отождествлять с библейскими понятиями и
словами, но что они, однако, указывают на Него безошибочно.
Так мы видим, что святой Григорий
Богослов, утверждая богословскую основу для обличения ариан, евномиан и
македониан, указывает на опыт приобщения к Откровению не только пророков,
апостолов и святых, но также и на свой собственный опыт того же Откровения
Божественной славы.
«Что же это произошло со мною, друзья,
посвященные и солюбители истины? Я бежал, чтобы постичь Бога, и потому взошел
на гору, открыл завесу облака и взошел от вещества и вещественного и, поскольку
это было возможно, вошел внутрь себя. И тогда, взглянув, я едва увидел задняя
Бога, хотя я и был огражден Камнем — Словом, ставшим плотию ради меня. И когда
я несколько присмотрелся, то увидел не первую, не смешанную природу, знаемую Ею
Самой, я хочу сказать Троицею: не то, что пребывает за первой завесой и скрыто
Херувимами, а только ту (природу), которая в конце концов достигает даже до
нас. А это, поскольку я могу знать, есть Величие, или как это называет святой
Давид, Слава, проявляющаяся среди тварей, которые Она произвела и которыми
руководит. Ибо это и есть задняя Бога, то, что есть после Него как знаки Его…»[8]
3)Это различие между «первой
природой» и нетварной славой Бога — причем первая известна только Богу, вторая
же тем, кому Бог открывает Себя,— мы находим не только у православных
отцов, но также и у Павла Самосатского, у ариан и несториан; все они утверждают,
что Бог связан с тварями только Своей волей, а не природно, поскольку природная
связь означает связь обязательную, а это свело бы Бога к системе эманации,
подобной Валентиновой. Павел Самосатский и несториане утверждали, что во Христе
Бог соединился с человечеством не по природе, а по воле, а ариане говорили, что
Бог связан с ипостасным Логосом не по природе, а по воле.
В противовес этим позициям православные
отцы утверждали, что во Христе Логос связан со Своим человечеством по природе,
или ипостасно, Отец же рождает Сына не только волей, но прежде всего природой,
причем воля не находится в противоречии с тем, что принадлежит Богу по природе.
Так Бог рождает Логоса по природе, волей же Святая Троица творит и связана со
Своими тварями; исключение составляет только Логос, Который природно соединяет
Себя со Своим собственным человечеством.
Как бы то ни было, евномиане и Августин
упраздняют это различие между тем, чем Бог является по природе, и тем, что Он
творит Своей волей. У Августина это повело к неразличению между рождением и
исхождением (которые не являются энергиями Отца) и такими действиями, как
познание, послание, любовь, дарование, которые являются энергиями, общими Отцу,
Сыну и Святому Духу, а не ипостасными свойствами рождения и исхождения как образами
бытия, не сообщаемыми другим.
Ввиду того что франки, последовав
Августину, не понимали святоотеческой позиции в этом вопросе и не желали с
высоты своего великолепного феодального благородства слушать объяснения
«греков» об этих различиях, они выхватывали святоотеческие тексты, брали цитаты
вне их контекста для того, чтобы доказать, что для всех отцов, также как для
Августина, тот факт, что Отец и Сын посылают Духа Святого, означает так же, что
Дух в бытии Своем исходит от Отца и Сына.
Заканчивая этот раздел, отметим, что
отцы всегда утверждали, что рождение и исхождение — это то, что различает между
Собою Сына и Духа Святого. Поскольку Сын есть Единородный Сын Божий, исхождение
отличается от рождения. Иначе были бы два Сына и не было бы Единородного. В
глазах отцов это одновременно и факт, данный в Священном Писании, и тайна, к
которой нужно подходить с должным благоговением. Спрашивать, что такое рождение
и исхождение, так же смешно, как спрашивать, что такое Божественная природа.
Познать можно только энергии Божии, и притом только в той мере, в какой тварь
может вместить.
В противоположность этому Августин
взялся объяснить, что такое рождение. Он отождествлял его с тем, что другие
римские отцы именуют действиями, или энергиями, Бога, общими всей Святой
Троице. Так и исхождение в конце концов оказалось теми же энергиями. Различие
же между Сыном и Духом оказалось в том, что Сын — от Одного, а Дух — от Двоих.
Начиная свой труд «О Троице», Августин
обещает объяснить, почему Сын и Дух не братья[9]. Когда он закончил XII книгу,
его друзья украли и распространили этот труд в его не законченном и не
исправленном виде. В книге XV (45) Августин признает, что он не может
объяснить, почему Дух Святой не Сын, и высказывает предположение, что мы узнаем
это в будущей жизни.
В своем [сочинении] «Retractationes» [
«Пересмотренные мнения»] Августин разъясняет, что он намеревался написать новый
труд о Святой Троице и добавить к нему три последние книги. Однако его друзья
восторжествовали над ним и просто добавили их к тому труду, который они уже
издали и которым он не был действительно удовлетворен.
Самое удивительное то, что духовные и
культурные потомки франков, которые в течение стольких столетий превозносили
римлян, до сих пор еще считают, что Августин является главным авторитетом в
святоотеческом учении о Святой Троице.
4)Если никто из римских отцов
никогда не употреблял выражение, что Дух Святой исходит (εκπορεύεται) от Отца и
Сына, то выражение это употребляется как Августином, так и Амвросием. Можно
было бы ожидать, что последний, будучи сильно зависимым от таких греческих
трудов о Святом Духе, как труды Василия Великого и Дидима Слепого, будет
следовать восточному примеру. Однако, как кажется, к моменту смерти Амвросия,
до Второго Вселенского Собора, термин «исхождение» был принят Дидимом как
ипостасное свойство Духа Святого, но не был в употреблении у Василия Великого
(только в своем 38-м послании он как будто употребляет термин «исхождение» в
том же смысле, что Григорий Богослов) или у Григория Нисского до Второго
Вселенского Собора. Из каппадокийских отцов только святой Григорий Богослов в
своих «Богословских Словах» очень ясно употребляет то, что стало впоследствии
окончательной формулировкой Церкви на Втором Соборе. Первое вполне развитое
употребление слова «исхождение» в смысле образа бытия и ипостасного свойства
Святого Духа находится в псевдоюстиновом сборнике трудов, восходящем, вероятно,
к антиохийской традиции. В Каппадокию сборник этот попал через святого Григория
Богослова, а в Александрию — через Дидима Слепого. Святой Амвросий, однако, не
усвоил эту традицию. Августин ее усвоил, но на свой обычный путаный лад, и
никогда ее не понял.
Совершенно ясно, что когда значение
термина «рождение» в применении к Логосу и Богу было перенесено из области
отношения Троицы к твари и области воплощения (причем предсушествующий Бог
становился Отцом, родив предсуществующего Логоса, Который, таким образом, стал
Сыном, чтобы быть видимым и слышимым пророками и вочеловечиться) и применено к
области бытия Логоса от Отца, то тогда встал и вопрос об образе бытия и ипостасном
свойстве также Духа Святого.
Кроме Антиохии, преобладающая традиция,
а может быть, и единственная, была та, что Отец, будучи источником, не
происходит ни от какого иного существа, Логос исходит от Отца образом рождения,
Дух же Святой также от Отца, но не образом рождения. Святой Григорий Нисский
поначалу как будто выражал мысль, что, поскольку идет речь о свойствах
ипостасных, принадлежащих одному Лицу, а не о том, что обще всем Трем, Дух
Святой отличается от Сына тем, что Сын получает Свое бытие от Отца, а Дух —
также от Отца, но через Сына, причем Отец является Его единственным началом и
виной Его существования. Обычное выражение, употребляемое Григорием
Нисским,— «не через рождение». К этому «не через рождение» было в
Антиохии добавлено «через исхождение». Это выражение получило настолько сильную
поддержку, что было введено в Символ веры Вторым Вселенским Собором. Однако
этот термин — «исхождение» — ничего не прибавляет и не убавляет от
святоотеческого понимания Святой Троицы, поскольку отцы всегда утверждали, что
мы не знаем, что означает рождение и исхождение. Соборные отцы, очевидно, ввели
термин «исхождение» в Символ потому, что он был лучше, нежели неловкое и
отрицательное выражение «от Отца не по рождению». Сочетая выражение Григория
Нисского «через Сына» с окончательной формулировкой, мы получаем определение
святого Иоанна Дамаскина: «исхождение Духа Святого через Сына».
Очевидно, что до этого отцы греческого
языка употребляли слово «исхождение» так же, как оно употребляется в Священном
Писании, и говорили о Духе Святом как исходящем от Отца, но никогда не от Отца
и Сына.
Однако в традиции латинского языка
procedere как будто употребляется в смысле εκπορεύομαι [исходить], но также
иногда и в смысле εξέρχομαι [выходить, отправляться] и даже πέμψις [посыл,
отправление]. Во всяком случае, когда святой Амвросий употребляет procedere, он
не имеет в виду ни образа бытия, ни ипостасного свойства. Это явствует из его
подчеркивания, что все то, что обще Отцу и Сыну, обще также и Святому Духу.
Когда Отец и Сын посылают Духа Святого, то и Дух посылает Себя. Личное свойство
принадлежит только одному Лицу; общее же — обще всем Трем.
5)Благодаря тому, что Августин
превратил учение о Святой Троице в рассудочное упражнение философского рассуждения,
очевидно, что простота и схематический библейский характер этого учения в
римской традиции выпал из поля зрения тех, кто был вкоренен в схоластической
традиции. Так история учения о Троице свелась лишь к изысканию развития понятий
и терминологии, которые привели к [таким] выражениям, как «три Лица, или
Ипостаси», «единая природа», «единосущный», «личные, или ипостасные, свойства»,
«единое Божество» и т.д.
Однако для отцов Церкви, так же как для
ариан и евномиан, учение о Троице соответствовало явлениям Логоса в славе Его
пророкам, апостолам и святым. Логос всегда отождествлялся с Посланником Божиим,
Господом славы, Ангелом Великого Совета, Господом Саваофом и Премудростью
Божией, являвшейся ветхозаветным пророкам и ставшей Христом в человеческом
рождестве Своем от Девы Богоматери. Никто и никогда не сомневался в тождестве
Логоса и Того совершенно конкретного Лица, Которое являло в Себе невидимого
Бога ветхозаветным пророкам.
Спор между православными и арианами шел
не о том, Кто такой Логос в Ветхом и Новом Завете, а о том, что такое этот
Логос и какие его связи с Отцом. Православные настаивали, что Логос не сотворен
и неизменен, что Он всегда был от Отца, Который Его природно рождает прежде
век; ариане же утверждали, что этот Логос есть тварь, подверженная изменению,
получившая существование из небытия прежде век по воле Отца.
Таким образом, основной вопрос
заключался в том, что видели пророки: нетварную славу Божию, тварного Логоса
или нетварного Логоса? Логоса, Который по природе Своей — Бог и поэтому
обладает всеми энергиями и силами Бога по природе, или же Бога по благодати,
обладающего некоторыми, но не всеми энергиями Отца и притом не по природе, а
только по благодати?
И православные, и ариане были в принципе
согласны в том, что если Логос обладает всеми силами и энергиями Отца по
природе, то Он не сотворен. Если же не обладает, то Он — тварь.
Поскольку Писание свидетельствует о Том,
Кого видели во славе Отчей пророки и апостолы, то само Писание и должно
открыть, обладает ли Логос всеми силами и энергиями Отца по природе. Таким
образом мы узнаем, видели ли пророки и апостолы сотворенного или несотворенного
Логоса.
Одним из наиболее удивительных фактов
истории вероучения является то, что и ариане, и православные одинаково
обращаются к Ветхому и Новому Заветам. Аргументация была очень простой. Делался
список всех сил и энергий Отца. То же делалось в отношении Сына. Затем оба
списка сличались, чтобы увидеть, тождественные они или нет. Важно было, чтобы
было не сходство, а тождество.
Параллельно этому, в противоположность
савеллианам и самосатовцам, и ариане, и православные согласны в том, что у Отца
и у Сына есть Свои собственные ипостасные свойства, которые Им не общи, хотя
они и не вполне согласны, в чем эти свойства заключаются.
Когда спор распространяется на вопрос о
Духе Святом, то употребляется совершенно тот же метод богословствования. Все
силы и энергии, которыми Отец и Сын обладают сообща, должны принадлежать также
Духу Святому по природе, чтобы Он по природе был Богом.
Однако параллельно этому процессу
аргументации существует личный опыт тех живых духоносных учителей, которые сами
достигают боговидения, как мы видели это относительно святого Григория
Богослова. Этот опыт проверяет и удовлетворяет святоотеческое толкование
Писания, которое свидетельствует о несотворенности Логоса и Духа Святого, об Их
природном единстве с Отцом и тождестве Их нетварной славы, господства,
благодати, воли и т.д. Этот личный опыт славы Божией удостоверяет также
библейское учение о том, что нет никакого сродства между тварным и нетварным.
Это означает также, что не может быть нетварных «общих понятий», копиями
которых являлись бы твари. Всякая отдельная тварь находится в зависимости от
нетварной славы Божией, которая, с одной стороны, совершенно проста, с другой
стороны — неделимо распределена среди отдельных тварей, причем все Божие
присутствует в каждой энергии одновременно. Это известно отцам по опыту, а не
по умозаключениям.
6)Этого суммированного изложения
святоотеческого богословского метода, может быть, достаточно, чтобы указать на
нерассудочность того метода, которым отцы богословствуют и толкуют Священное
Писание. Метод этот прост, и результат его схематичен.
В том, что касается Филиокве, все учение
о Троице, если изложить его просто и арифметически, может быть сведено к двум
простым утверждениям:
1.— То, что во Святой Троице
является общим, обще и тождественно во всех трех Лицах, или Ипостасях.
2.— То, что ипостасно, что
является личным свойством или образом бытия, то индивидуально и принадлежит
только одному Лицу, или Ипостаси, Троицы. Таким образом, есть общее (τα κοινά)
и есть несообщимо индивидуальное (ακοινώνητα).
Если иметь это в виду, становится
понятным, почему римляне не слишком всерьез приняли франкское Филиокве как
богословскую позицию, особенно же такую позицию, которая должна была якобы
улучшить Символ веры Второго Вселенного Собора. Однако римлянам приходилось
принимать всерьез самих франков, так как свои фантастические богословские
претензии они утверждали невероятной самоуверенностью и острием сабель. То,
чего им недоставало в понимании, они восполняли «благородством» происхождения и
твердым намерением защищать свои аргументы мускулами и сталью.
Как бы то ни было, заканчивая этот
раздел, может быть полезно подчеркнуть простоту римской позиции и тот юмор, с
которым было встречено Филиокве. Мы можем оценить этот римский юмор по
отношению к Филиокве в двух силлогистических шутках великого Фотия, которые,
может быть, отчасти могут объяснить бешенство франкской реакции.
«Итак, все, что может быть увидено или
сказано о Всесвятой, Единосущной и Тождеприродной Троице, есть либо обще Всем,
либо принадлежит только одному из Трех. Однако изведение (προβολή) Духа является
и не общим, и не принадлежащим Кому-либо одному из Них, как они говорят (да
будет милость на нас и да падет хула их на их собственные головы). Поэтому
изведение Духа вообще — не в Животворящей и Всесовершенной Троице».
Другими словами, Дух Святой должен
получать Свое бытие вне Святой Троицы, поскольку в Ней все либо общее, либо
принадлежит одному.
«Ибо иначе, поскольку все, что обще Отцу
и Сыну, во всяком случае обще и Духу… а исхождение обще Отцу и Сыну, то Дух
поэтому должен происходить и Сам от Себя: и так Он оказывается Своим
собственным началом (αρχή) и одновременно причиной и происходящим из причины. А
такой вещи даже мифы греков никогда не изобретали».
3.Значение
вопроса о Филиокве
Смарагдус пишет, как посланцы Карла
Великого жаловались на то, что папа Лев III поднимал вопрос о всего лишь
четырех слогах, которые, хотя их так мало, имеют столь большое значение для
веры и спасения душ. Как это верно.
Конечно, четыре слога — это немного. И,
однако, последствия их таковы, что латинское и франкское христианство пошло бы
по совершенно иному пути в богословии и церковной практике, если бы франки
меньше обращали внимания на Августина и больше прислушивались к «грекам». Я
укажу на несколько последствий, заложенных в вопросе о Филиокве, которые
являются проблемами сегодняшнего дня.
1)Даже поверхностное изучение
современных историй догмата и научных трудов о Священном Писании являет
курьезный факт: протестантские, англиканские и папские богословы признают
Первый и Второй Вселенские Соборы лишь формально. Это происходит оттого, что
между православными и арианами существует тождество в учении, которого нет
между православными и латинянами, относительно реальных явлений Логоса
ветхозаветным пророкам и тождества этого Логоса с воплотившимся Логосом Нового
Завета. Это, как мы видели, было общим основанием для дискуссии о том, был ли
Логос, виденный пророками, сотворенным или не сотворенным. Это признание Логоса
в Ветхом Завете является самой основой учений римских Вселенских соборов. Мы
подчеркиваем, что восточные римские отцы Церкви никогда не отступали от этого
понимания ветхозаветных богоявлений.
Таково же учение и всех западных римских
отцов, за единственным исключением Августина, который, как всегда, запутанный в
том, чему учат отцы, отвергает как богохульство ту мысль, что пророки могли
видеть Логоса своими телесными глазами, даже в огне, во тьме, облаке и
т.д.
Ариане и евномиане, так же как раньше их
гностики, использовали эту возможность пророков видеть Логоса как
доказательство того, что Он есть существо, низшее Бога, и тварь. Августин
согласен с арианами и евномианами, что пророки видели сотворенного Ангела,
тварный огонь, облако, свет, тьму и т.д., но он возражает им, что ничто
из всего этого не было Самим Логосом, а было лишь символами, посредством
которых Бог или вся Троица может быть предметом видения и слышания.
Августин не терпел того учения, что
Ангел Господень, огонь, слава, облако, огненные языки в Пятидесятницу являются
словесными символами нетварной действительности, с которой общаются пророки и
апостолы. Для него это значило бы, что весь этот язык указывает на видение
Божественной сущности, которая в глазах Иппонского епископа тождественна всему,
что нетварно, и может быть созерцаема только в экстазе души неоплатонического
типа, вне тела, в сфере вневременной и неподвижной вечности, превосходящей
всякое рассуждение. Поскольку же это оказывалось не тем, что он находил в
Писании, то описанные в нем видения являются не словесными символами реального
видения Бога, а лишь тварями, символизирующими вечные реальности. Тварный
словесный символ Священного Писания превратился в тварные символы объективно.
Другими словами, выражения, символизирующие нетварные энергии, как огонь,
слава, тьма, свет, облако, столп облачный или огненный, огненные языки и
т.д., становятся объективно реальными и тварными огнями, облаками,
языками и т.д.
2)Эта неспособность Августина
различать Божественную сущность и нетварные энергии, из которых некоторые
сообщаются друзьям Божиим, привела его к очень своеобразному прочтению
Священного Писания, при котором твари или символы зарождаются с целью сообщить
Божественное откровение, а затем перестают существовать. Таким образом, Писание
оказывается, во-первых, полным неправдоподобных чудес, во-вторых, книгой,
продиктованной Богом.
3)Помимо этого, искажаются также
понятия неба и ада, поскольку вечный адский огонь и тьма кромешная также
становятся тварями, так что в результате получается проблема трехэтажной
вселенной с Богом, пребывающим в некотором месте, и т.д. Все это вызывает
необходимость демифологизации такой Библии для того, чтобы спасти, что
возможно, для современного человека из этой странной христианской традиции.
Однако демифологизации требует не само
Священное Писание, а августиновская, франко-латинская традиция и та карикатура,
которая на Западе сходила за «греческое» святоотеческое богословие.
4)Не восприняв серьезно в качестве
ключа в интерпретации Священного Писания вышеуказанных основ римского
святоотеческого богословия Вселенских Соборов, современные библеисты
использовали предпосылки, которые у Августина были лишь в зачаточном виде, с
такой методической последовательностью, что разрушили единство и тождество
Ветхого и Нового Заветов и увлеклись иудейским истолкованием Ветхого Завета,
отвергнутым Самим Христом.
Так, вместо того чтобы говорить о
конкретном лице Ангела (Посланника) Божия, Господа Славы, Премудрости Божией,
Ангела Великого Совета и отождествлять Его с Логосом, воплотившимся и ставшим
Христом, принимая это как учение о Троице, большинство, если не все западные
ученые пришли к пониманию Христа только как исполнителя ветхозаветного
мессианства; учение же о Троице приравнивается к развитию внебиблейской
терминологии в рамках не святоотеческой, а августиновской перспективы. Таким
образом, так называемые «греческие» отцы и теперь еще читаются в свете
Августина.
5)Другим крайне разрушительным
результатом Августиновых предпосылок о Филиокве является упразднение
пророческого и апостольского понимания благодати и замена его целой системой
тварных благодатей, изобретенных духовенством в латинском христианстве.
Согласно Священному Писанию и святым
отцам, благодать есть нетварная слава и царственность Бога, виденная пророками,
апостолами и святыми, которой приобщаются верные последователи пророков и
апостолов. Источником этой славы и царственности является Отец, Который, рождая
Логоса и изводя Духа, сообщает Им эти славу и царственность, так что Сын и Дух
по природе Своей также являются вместе с Отцом единым источником благодати.
Этой нетварной благодати приобщаются верующие в меру своей подготовленности к
ее приятию, и ее видят друзья Божии, ставшие богами по благодати.
Ввиду того что августиновское Филиокве
предлагает тождество нетварной Божественной сущности и энергии, причастность же
Божественной сущности невозможна, латинская традиция автоматически пришла к
пониманию сообщаемой благодати как тварной, а это повело к ее объективизации и
к распоряжению ею духовенством, так сказать, магически.
6)Чтобы не входить в дальнейшие
подробности, мы закончим этот раздел и все наше выступление указанием на то,
как отразились предпосылки Филиокве на вопросе авторитета в толковании
Священного Писания и догмата.
В святоотеческом предании всякий догмат
или истина познается опытно в прославлении. Высшее прославление —
Пятидесятница, в которую апостолы были Духом Святым наставлены на всяку
истину[10], по обещанию Христа на Тайной Вечери. Со времен Пятидесятницы
всякое прославление святого, другими словами, получаемое им видение нетварной
Божественной славы во Христе как ее источнике, есть продолжение Пятидесятницы в
разных степенях интенсивности.
Опыт этот включает в себя всего человека
в целом, но он в то же время и превосходит всего человека, в том числе и его
рассудок. Таким образом, опыт остается тайной для рассудка и не может быть
рассудочно передан другому. Поэтому и язык может указать на этот опыт, но не
передать его. Так, духовный отец может руководить на пути к этому опыту, но не
может вызвать его, так как он дар Духа Святого.
Таким образом, когда святые отцы
добавляют к общепринятому языку Священного Писания такие термины, касающиеся
Бога и Его отношения к миру, как «ипостась», «природа», «сущность», «единосущный»
и др., они делают это не для того, чтобы исправить обычное понимание по
сравнению с прошлым временем. Пятидесятницу нельзя исправить. Они только
ограждают опыт Пятидесятницы, превосходящий слова, на языке своего времени
потому, что та или иная конкретная ересь уводит от этого опыта, а не ведет к
нему, а это означает духовную смерть для заблуждающихся.
Для святых отцов авторитетом является не
просто Священное Писание, но Писание плюс те, кто был прославлен и обожен как
пророки и апостолы. Писание богодухновенно и непогрешимо не само по себе; оно
становится богодухновенным и непогрешимым в общине святых, потому что именно
они имеют опыт Божественной славы, описанной в Писании.
Предпосылки франкского Филиокве не
основаны на этом опыте славы.
Всякий человек может выражать претензию,
что он говорит с авторитетом и пониманием; однако мы следуем святым отцам и
признаем как авторитет только тех, кто в какой-то степени достиг
пятидесятничного прославления. При таком понимании не может быть никакой
институализированной и гарантированной формы непогрешимости вне предания
духовной жизни, ведущего к боговидению, о котором говорит святой Григорий
Богослов (см. выше).
Как ересь, Филиокве столь же вредно, как
арианство, так как оно порождено тем, что отец этой ереси свел огненные языки
Пятидесятницы к тварному бытию, так же как Арий свел Ангела Славы.
Если бы Арию и Августину было даровано
прославление Пятидесятницы как святым отцам, то они бы знали по своему
собственному опыту, что и Логос, и огненные языки — не твари, что Логос —
несотворенная Ипостась, а языки — общие и тождественные энергии Святой Троицы,
исходящие из присутствия Христа нового рода, присутствия Духом Святым.
То, что мы сказали о Священном Писании,
относится и к Соборам, которые, как и Писание, выражают в символах то, что
превосходит символы и познается через людей, достигших боговидения. По этой
причине Соборы и ссылаются на авторитет не только отцов Священного Писания, но
также отцов всех времен, поскольку все они причастны к одной и той же истине —
славе Божией во Христе.
По этой же причине и папа Лев III сказал
франкам, что отцы не ввели Филиокве в Символ веры не по неведению или упущению,
а по Божественному вдохновению.
Однако последствия франкского Филиокве
были приняты не всеми христианами западных римских провинций, завоеванных
франко-латинским христианством и его схоластическим богословием. Остатки
библейского православия и благочестия кое-где выжили, и, может быть,
когда-нибудь все части воссоединятся, когда в полноте своей откроются
последствия святоотеческой традиции и духовный опыт как основа учения станет
центром наших изучений.
Изд. по: Романидис И., прот. Филиокве // Вестник Русского
Западноевропейского Патриаршего экзархата.
Париж, 1975. № 89–90. С. 89–115. — Изд.
|
