“У нас могут быть разные взгляды, но мы все держимся за руки”

— Как появилась в Вашей жизни деятельность, связанная с помощью другим людям?

— Один мой друг, который всю жизнь занимался с приятелями помощью нуждающимся, предложил мне возглавить фонд. Он понимал, что помогать нужно контролируемо и адресно, но, занимаясь, в первую очередь, бизнесом, не мог это отслеживать. Это было в 2001 году.

Первая мысль была: «Странно, он же мой друг, как он может мне такое предлагать?». Казалось, что это какой-то отмыв денег и тому подобное. Но всё оказалось не так.

— Что собой представляла первоначальная концепция фонда?

— У  нас был очень маленький бюджет, поэтому сложно было найти какую-то свою стезю. Первоначально мы просто узнавали про людей, которые где-то в регионах нуждались в вещах, и отправляли им эти вещи. Попутно выяснялось, что в этих семьях кто-то болеет — так появилась медицинская программа. Потом мы узнавали, что кто-то из подопечных детей отлично учится, но без материальной поддержки не сможет продолжить образование — так появились стипендии, и так далее. Всё это рождалось из писем, из житейских рассказов этих людей о том, как они закручивают банки и доят коров. Если хочешь помочь, не надо придумывать что-то глобальное — нужно находить в словах человека, который о чем-то просит, то, чем ты можешь реально помочь. Вот и всё.

— А потом случился Беслан…

—   Да. И неожиданно радиостанция «Серебряный дождь» выбрала нас для распределения тех средств, которые им перечисляли радиослушатели.

— И Вы эти средства не взяли. Почему?

— Потому что те слушатели, которые перечисляли деньги, передавали их именно «Серебряному дождю», это им они доверяют, а не мне. Поэтому мы просто помогали: в приобретении оборудования в больницы, где лежали пострадавшие дети, в разработке программы санаторно-курортного лечения и тому подобное. Очень долго мы про наше участие вообще не говорили, но потом нам вручили правительственную награду, и об этом все узнали.

А потом была авария на Саяно-Шушенской ГЭС. И тут же: кто у нас занимается трагедиями? Конечно, фонд «Созидание». И нам пришлось вновь разрабатывать программу помощи пострадавшим, семьям погибших.

В ходе всего этого мы подружились на «Серебряном дожде» с Натальей Синдеевой (генеральный директор медиа-холдинга «Дождь». — Ред.) и решили, что будем вместе помогать — она как руководитель радиостанции и мы как фонд. Мы очень много встречались с компаниями, обсуждали разные проекты.

— Какие решения в работе фонда для Вас самые сложные?

— Наверное, ситуации, когда нужно отказаться от чего-то, понимая, что иначе ты взвалишь непосильный груз на своих сотрудников. Это очень непросто, потому что там деньги, там может быть спасенная жизнь, но здесь у тебя люди, на которых ты рассчитываешь, и они не должны подвергаться невыносимым нагрузкам. Это важно, потому что мы находимся в состоянии действительно единой команды — у нас одна почта на всех, один телефон на всех. И люди относятся к своему делу очень ответственно.

Я однажды приехала 2 января в фонд, привезла какие-то вещи — и увидела, что из четырех наших сотрудников трое сидят и работают — это выходной и мы ни о чем подобном не договаривались. Кто-то приехал что-то доделать, кто-то приехал что-то дописать, чтобы не забыть в течение праздников. У нас очень много работы и очень много предложений, но я в последнее время научилась отказываться, потому что людям, которые со мной работают, должно быть комфортно.

— Да, сейчас семь человек. Из них один мужчина.

— Тенденция, однако… А почему так получается, что в благотворительность, в фонды приходят работать в основном женщины?

— Потому что мужчина должен зарабатывать деньги, а благотворительность — это не способ заработка и не способ самореализации. Поэтому мужчинам в благотворительной сфере, по большому счету, нет места — кроме, может быть, корпоративных фондов и тех единичных мест, где им способны платить достаточно большую зарплату. При этом мужчина в принципе гораздо больше может сделать в благотворительности, поскольку он обычно подходит к ситуации более трезво, а женщина — все равно в первую очередь сердцем.

— Хорошо. А кто ваши жертвователи, есть какой-то обобщенный социальный портрет?

— Нет, это абсолютно разные люди. В их числе, например, родители больных детей, которым мы когда-то помогли. В их числе, как ни странно, заключенные: нам приходят переводы из колоний, порой на какие-нибудь 53 рубля. А еще нам помогают дети, для которых мы совместно с несколькими школами проводим «уроки доброты» — их пожертвования заключаются в том, чтобы подписать открытку ветерану или отправить свои башмаки, которые уже малы, в какое-нибудь далекое село. А иногда это даже выросшие дети, которые сами много лет были подопечными нашего фонда: например, Егор Федорук — инвалид-колясочник, который закончил ГИТИС и на первую же свою зарплату взял стипендиата фонда.

— Вы как-то сказали, что любой человек, независимо от жизненных обстоятельств, может чем-то помочь. Прямо-таки любой? Возьмем, допустим, какую-нибудь задерганную маму с ребенком-инвалидом…

— … и она сошьет нам шарфик.  Знаете, что-то подобное бывает. Я вчера ездила к женщине, она слепая, парализованная, вяжет жилетки. Купила у нее четыре жилетки и уехала, через некоторое время она мне звонит и говорит: «Я хотела бы что-нибудь связать для фонда». Абсолютно любой человек может как-то включиться, мы должны просто предоставить такую возможность.

— …то мы не можем в нем этого воспитать. Может помочь — каждый. Но захотеть помочь или не захотеть — это глубоко личное дело каждого человека.

— А бывает, что кто-то сомневается, не верит, что деньги пойдут по назначению?

— Бывает… У нас был недавно такой случай: семья из одной из стран СНГ, очень обеспеченная, и в ней больной ребенок. Лечение очень дорогостоящее, и деньги в какой-то момент закончились. Мы взяли этот случай, приезжает к нам папа и с порога: «Я знаю, чем вы тут все занимаетесь. Я вообще вам не верю. Бумажки ваши подпишу, но это потому, что жена попросила».  Заполнил все документы, оплатили мы лечение этого ребенка. Он заходит к нам в офис, все сидят, на него смотрят. Он встал на колени и говорит: «Простите меня, пожалуйста, за то, что я не верил».

— Да, и я до сих пор ее очень люблю и мне ее очень не хватает. Мы с ней познакомились в РДКБ, где она занималась помощью тяжелобольным детям, и очень подружились. По уставу фонда они не могли платить за взрослых, и она периодически за кого-то просила, говорила мне: «А если попробовать?». У нас таких ресурсов не было, но ей я не могла отказать. Я знала, что если Галя просит, значит, этому человеку жить. Она находила в каждом то, за что можно зацепиться и вытянуть человека.

Благотворительность — это такая стезя, на которой встречаешь очень много удивительных людей. Порой мои девочки, сотрудницы, говорят о чем-то, недоумевая: «В нашем кругу такого нет». Я им отвечаю: «Потому что у вас особенный круг — хороших людей. Вы выйдите из зоны комфорта и посмотрите, что там».

Нам повезло: с людьми, с которыми мы делаем одно дело, мы всегда на зов друг друга откликнемся. НКО — это огромная сила, потому что они состоят из очень порядочных людей, очень умных людей, активных людей, креативных людей. У нас у всех одни ценности. Мы можем расходиться по политическим взглядам, по каким-то принципиальным позициям, но вместе с тем мы все держимся за руки.

— По сути, ваш фонд «Созидание», как и наш (благотворительный фонд «Православие и мир». — Ред.) занимается всем — и сборами на лечение, и стипендиями, и какими-то особыми случаями, которые под специфику других фондов не подпадают… И это бывает очень непросто. Были попытки как-то сузить и конкретизировать сферу деятельности?

— Когда мы говорим, что занимаемся всем, это, конечно, звучит очень невыигрышно. Всем — значит, ничем, так многие думают. Но когда мы всем попечительским советом сели это обсуждать, то поняли, что ни от одной программы не можем отказаться, настолько все они жизненно важны. И подопечные важны — все; мы  не делим их на христиан и мусульман, русских и не русских, детей и взрослых.

Если говорить о материальных средствах, естественно, медицина у нас на первом месте, больше всего денег идет на нее. Дальше идут образовательные программы: у нас есть уникальная образовательная программа «Сокровища большой страны», в рамках которой люди из маленьких поселений, до десяти тысяч человек, могут получить маленькие гранты, до тридцати тысяч рублей, на развитие детского творчества, на сохранение культурного наследия. Кто-то в небольшом поселке с ребятами собирает роботов, кто-то оцифровывает летопись своего села, кто-то с детьми из социально-реабилитационного центра ставит спектакли, и им нужна поддержка на костюмы и декорации. В этом году мы дали 33 гранта, в том числе в дальние регионы — в Якутию, на Сахалин. Кроме того, для небольших населенных пунктов у нас есть проект «Читающая Россия» — это на сегодняшний день 600 сельских библиотек.

В рамках медицинской программы у нас есть уникальное направление: мы совместно с одной лабораторией проводим генетический анализ для детей с некоторыми формами заболеваний оболочки глаз — дело в том, что в этих случаях часто выявляется предрасположенность к раку почки. Из тридцати протестированных детей у семи она была выявлена, и теперь родители на страже и знают, что им регулярно надо ребенка обследовать. Сейчас мы с экспертным советом докторов обсуждаем еще несколько программ — по эпилепсии, по хирургии. И наряду с этим продолжаем заниматься отдельными историями, когда либо лечение прямо сейчас, либо всё.

И, конечно, у нас действует уже десять лет стипендиальная программа — это наша гордость. Начинали мы с шести человек, а сейчас в ней 258 детей. Все они отличники — максимум с одной четверкой, и все из малоимущих семей. В этом году из двадцати двух стипендиатов-выпускников шестнадцать поступили в лучшие вузы страны — МГИМО, «Баумановку», «Плехановку»… И их родителям не пришлось продавать корову, чтобы их отправить в Москву.

— Никак, они могут потратить эти деньги на всё что угодно. Могут, например, маме холодильник купить, потому что если в малоимущей семье сломался холодильник — это всё, беда. Кто-то тратит на то, чтобы ездить в город на занятия. Кто-то покупает дополнительные книги, учебники. Помимо этого у стипендиатов много бонусов: это, например, поездки в англоязычные лагеря, которые обеспечивают наши дарители. Есть еще интересный бонус «Мой первый учитель»: ребята пишут эссе о своем первом учителе, сами ничего не получают, а учителя и школу мы награждаем премиями.

— Как вы относитесь к тому, что стипендии теперь появились и у других фондов? То есть кто-то у вас увидел эту идею и позаимствовал…

— Вы думаете, у нас только стипендии «утащили»? Нет, и смородиновые вечеринки, и многое другое. Делают все то же самое, а называют как-то по-другому. И меня это совершенно не смущает: чем больше всего этого, тем лучше.

— Я правильно понимаю, что все эти средства на обширную деятельность — исключительно частные пожертвования и то, что вы как фонд зарабатываете сами?

— Да, мы не сотрудничаем с властью, мы не получаем гранты, мы не берем денег от партий, у нас нет ресурса в лице федеральных СМИ. Поэтому нам никто никогда не дает пятьдесят или сто миллионов, или даже десять. У нас нет такого, чтобы просто полагаться на кого-то.

— И какими способами зарабатываете?

— Проводим, например, аукционы, в том числе в интернете. На одном из последних предлагали бизнес-ланч на четверых из блюд таджикской кухни: суп, плов и кисель. У меня няня-таджичка, она всё это делает замечательно. Один человек сказал: «Я тебе плачу 15 тысяч, но привезешь сама лично». Я поехала, жалко что ли. Причем за два часа мне надо было еще метнуться домой и всё это забрать. Вот примерно так зарабатываем…

— И у Вас не возникает вопроса «зачем мне, руководителю, этим заниматься, эффективно ли это?».

— По поводу эффективности… У меня вчера было четыре встречи, и я ехала мимо Семеновской. Там я взяла сумку, которую должен был бы забрать сотрудник фонда. Дальше в одном месте передала чашку, в другом — две чашки, в третьем — пакет с носками, это было всё по пути. Это гораздо эффективнее, чем отнимать у подчиненных время и гонять их по Москве, а мне это не сложно.

— Только вот как у Вас всё в голове держится…

— Ужасно, я ничего не помню. Но у меня есть в фонде прекрасная Анечка, она мне пишет бумажку, кому, чего и как. А так — не помню даже про встречи и всегда боюсь что-нибудь забыть.

— Я всегда об этом знала. Но тем не менее закончила институт физкультуры и получила сразу несколько дипломов: врач ЛФК, массажист, тренер по прыжкам в воду и учитель физкультуры. А потом уже закончила МГУ.

— Тем не менее Вас когда-то отдали в большой спорт…

— Меня не отдавали в большой спорт, меня отдали в маленький спорт — просто чтобы я не болела. А в выступления в большом спорте это переросло благодаря моему уникальному тренеру Татьяне Максимовне Петрухиной, которая из любого воспитанника, которого берет, делает не только спортсмена, но и, самое главное, человека. Первое, что мы делали в другой стране, — посещали не бассейн, а, к примеру, картинную галерею. Это остается на всю жизнь. Когда родилась моя дочь Саша, она была первой, кому я повезла ее показать, потому что мне хотелось, чтобы она мной гордилась. Но при этом она тоже всегда знала, что я не буду великой спортсменкой. А мастеров спорта международного класса — много, на самом-то деле, это не какая-то особая заслуга.

— Ага, ерунда… Прыг — и всё, каждый сможет.

— Мне как-то один друг написал в Facebook: «Смирнова, дай другим пожить спокойно!». Живу, говорит, как нормальный человек, но тут она — то кого-нибудь спасет, то кого-нибудь усыновит, то потом еще возьмет и прыгнет откуда-то вниз головой. И понимаешь, говорит, что должен тоже что-то такое делать, чтобы не чувствовать себя серостью.

— А что это была за история с Вашим возвращением в спорт? Но сначала, наверное, когда и почему ушли…

— В 18 лет я вышла замуж. И, в общем-то, на этом спорт закончился. На дворе были тяжелые 90-е, есть нечего было, готовили пятилитровую кастрюлю супа без мяса на неделю. Наше место постепенно занимали молодые спортсмены. Но когда мой первый сын (Павел. — Ред.) начал заниматься прыжками в воду, я пошла плавать. Однако плавать просто так я не могу — туда-сюда, туда-сюда, — мне нужно что-то более  насыщенное. И мне тренер Паши говорит: «А ты иди попрыгай». И я пошла. А потом поехала на чемпионат Москвы среди действующих спортсменов, собрав не просто программу, а самую сложную программу. Там я выиграла и поехала на чемпионат России. После него решила, что всё, хватит, потому что я динозавр — мне на момент возобновления тренировок было уже 28 лет. Но существует спорт по программе «Мастерс» — для тех, кому 30+ и кто более пяти лет не выступал на профессиональных соревнованиях. Это во всем мире достаточно признанная история и это позволяет спортсменам поддерживать форму.

— «То спасет, то усыновит, то в воду прыгнет…» А как Вашим близким с этим — семье, детям?

— Им тяжело от меня, я же больная, я такой ураган… Мужу особенно тяжело. Но он смирился.

— То есть все-таки не Вы подстроились, а он смирился?

— Он просто взвалил на свои плечи все материальные вопросы нашей большой семьи и решает их, безропотно. Он зарабатывает деньги, а я прыгаю в воду.

— Я не покупаю себе всякие «гуччи-смуччи», бриллианты. Мне это не нужно. Но то, что нужно, у меня есть — хорошая машина, хороший дом. И если мне надо на какое-то мероприятие, конечно, я поеду и куплю себе соответствующее платье. Но еще более вероятно, что мне его кто-то даст, поскольку у фонда много друзей, в том числе и в мире одежды.

Мне не нужны погоны, успех и власть, я достаточно состоявшаяся женщина с двумя высшими образованиями, пятью детьми, любимым мужем и верными друзьями. Мне не нужно никому ничего доказывать, ни в материальном плане, ни в каком-то другом, и если я сейчас, допустим, прыгаю в воду, то только для того, чтобы привлечь внимание к фонду, чтобы кто-то таким образом узнал о нас и, может быть, захотел подружиться.

— Когда мне исполнилось сорок, я поняла, что с моим состоянием здоровья не следует уже рожать дальше — это высокий риск. И тогда как-то пришла эта мысль: надо кого-то взять, раз уже сама не могу. А дальше всё вышло практически случайно. У нас был общий проект с фондом Владимира Смирнова — это просто мой однофамилец — и нам надо было оформить нескольких детей на гостевой режим. Для этого мы вместе проходили школу приемных родителей, и после этого я подумала: «Если первый шаг сделан, соберу-ка я, пожалуй, документы». Вообще сбор документов на усыновление — своего рода проверка на вшивость, причем совершенно неправильная, потому что я знаю людей, которые могли бы быть хорошими приемными родителями, но которые просто физически не выдержали бы этот этап. Это очереди, стояние за какими-то бумажками по 4-5 часов… Захожу к психиатру, он спрашивает: «Пьете?». Я говорю: «Иногда». — «Сколько?» Честно отвечаю: «Не считала». — «Не надо мне тут шутить!!!». Когда я вышла оттуда, то просто расплакалась, такое было состояние.

Когда я встретила Василису, то, слава Богу, поняла, что это моя девочка, потому что если бы мы ее не взяли, это было бы огромной ошибкой. Сначала ведь как было? Я такая мать Тереза, мне обязательно надо найти в Якутии или в Бурятии, или на Чукотке — того, кого никто не возьмет. Но до поездки так ни разу и не дошло, всегда оказывалось, что либо у ребенка пять братьев и сестер, либо ВИЧ, либо что-то еще. Поскольку у меня есть кровные дети, у меня были определенные критерии. Я была готова взять больного ребенка, но не с любым заболеванием.

— А дети как отнеслись, кстати, к идее взять брата или сестру из Дома ребенка?

— Паше было восемнадцать, и хотя он самый старший, за его отношение я переживала больше всего. Но, как оказалось, зря: когда Василису принесли, он больше всех ее холил и лелеял. Сашеньке было десять. Артемке и Маше — шесть и пять, и им больше хотелось собачку. По поводу принятия ребенка все были «за», хотя нельзя сказать, что как-то особо активно поддерживали. Но мы вместе смотрели анкеты, фотографии детей. Я хотела усыновить мальчика трех лет. Много раз звонила, но всё это было не мое. И вот однажды, когда я позвонила одному знакомому прекрасному доктору и разрыдалась, что ничего не получается, она предложила посмотреть в ста километрах от Москвы девочку, трехмесячную.

Вы никогда не усыновляли детей? Это ужасное внутреннее состояние: ты не понимаешь, что ты делаешь, не понимаешь, твой это ребенок или нет, полюбишь ли ты его когда-то или нет, не совершаешь ли ошибку, будет ли он с тобой счастлив. Ты берешь на себя огромный груз ответственности. Я всё это испытала. И вот на фоне этого — первая встреча с Василисой. У нее все время был вываленный язык, она жутко кашляла, у нее была куча заболеваний и проблем. У меня есть ее самая первая фотография, я не могу ее удалить, но я боюсь на нее смотреть. Это было просто нечто. Но в то же время она улыбалась, даже хихикала. И я подумала: «Ну, ничего так…» — и стала фотографировать ее с разных ракурсов, несколько сотен фотографий подряд, чтоб хотя бы одну из них отправить мужу. Выбрала наиболее удачную и пишу: «Смотри, дорогой, как на тебя похожа!». А он мне пишет: «Ничего общего».

— Но Вас это не остановило…

— Если бы не сотрудники опеки и не тот самый прекрасный доктор, Наталья Александровна Белова, я бы, наверное, умерла в те дни — от страха, от стресса, от всего. Но они буквально выстроили всё в моей голове в систему, и я поняла, что делаю всё правильно. В следующий раз мы приехали к Василисе с мужем, она лежала одна в палате. Я, когда ее смотрела, даже ни разу не брала на руки, а он как-то сразу подошел, помыл руки и взял. Она прямо вся вжалась в него, и я поняла, что всё. Он сказал, что нечего выбирать, это наш ребенок.

Первые впечатления дома были жуткие: я не знала, что такое развести смесь, поскольку всех детей кормила грудью. Мне было очень страшно, что она не плачет, и только когда она через сколько-то дней заплакала, это напряжение ушло. Она продолжала кашлять, мы долго ее лечили. Ко всему прочему, к нам приходила опека с каким-то очень странным подходом. «У вас кроватка есть?» — «У меня люлька, очень хорошая, за 80 тысяч». — «Так, кроватка — прочерк». «У вас присыпка есть?» — «У меня крем "Деситин”». — «Так, присыпка — прочерк». Потом, слава Богу, они перестали ходить. И со здоровьем у Василисы ситуация нормализовалась, сняли все побочные диагнозы.

— Вы ей рассказывали уже что-то о том, как она появилась в семье?

— Ей сейчас три года,  и я время от времени запускаю такую мысль, что есть дети, которые рождаются из животика, а есть те, которые из сердца. Но пока она это всё пропускает мимо ушей. Я не знаю, как именно ей об этом расскажу, но расскажу обязательно. Она будет знать, что у нее была мама, которая в силу тяжелых обстоятельств не смогла ее воспитывать. Но она будет знать также, что когда мы с ней, трехмесячной, встретились в больнице, мы выбрали ее, а она выбрала нас.

— С возрастом перестает мешать. С годами я стала тише, спокойнее и терпеливее. Это раньше рубила на корню, а сейчас не так.

— Какой у Вас режим дня, сколько на отдых?

— Я ложусь в десять вечера, а встаю около девяти утра. Мне нужно очень много времени для сна: если я не высыпаюсь, то буквально не живу в этот день. Вечером довольно долго читаю, как бы примеряюсь ко сну. Но если муж в командировке, приходится вставать в половине седьмого утра, чтобы отправить детей в школу. Если он дома, он их отвозит сам. А остальное на мне — забрать, отвезти в секции. Это всё среди рабочего дня, между делами.

— Расписание кружков и секций в многодетной семье — это отдельная тема, по-моему…

— Да, у нас все выбрали разные занятия, хотя у всех это музыка+спорт. Артем занимается фехтованием, Саша — гимнастикой, Маша — прыжками в воду. А в плане музыки — домра, скрипка, саксофон. Интересно теперь, куда пойдет Василиса — на барабаны какие-нибудь…

— Как организуете жизнь, порядок в доме?

— Вообще у нас очень жесткие правила. У нас нет такого: «Мам, мне сейчас нужна ручка». Что-то нужно — скажи заранее. И поделки ночью, к завтрашнему утру, я им тоже не леплю, считаю это профанацией.

В нашей семье очень охраняется сон: все ходят на цыпочках и разговаривают шепотом. Категорически нельзя обзываться. Если валяются вещи, игрушки, они отправляются в мусорное ведро. И бесполезно потом говорить, что на неубранной кровати лежал человек-паук — его больше нет. В будние дни мы не играем в компьютерные игры, только суббота и воскресенье, по 40 минут в день.

Я не ругаю за плохие отметки, не ругаю за правду, не ругаю за разбитые вещи. Никогда не сгребаю всех под одну гребенку: если мы решили куда-то идти, а кто-то один хочет идти в кино, он идет в кино. Есть вещи, которые меня раздражают, но я их не запрещаю: Маша, например, может очень долго мерить платья, юбки, показывать мне. И я на это смотрю: если ей это так важно — пожалуйста. А Артем может часами говорить про кости динозавров, и я его слушаю.

— Представим такую ситуацию: государство всем всё оплатило, фонды стали не нужны. Чем бы тогда занялись?

— Вязанием. Я уже и спицы купила, причем три пары: одни лежат дома, другие — на даче, третьи — на работе. И всем говорю: «Когда у меня будет десять минут, вы меня поучите вязать?». Но всё пока так и лежит.

— Ваше отношение к жизни и смерти за последние годы изменилось?

— Я не боюсь умереть. Мы с мужем каждый год на 2-3 недели улетаем очень далеко — куда-нибудь в Латинскую Америку — и там вдвоем выключаем телефоны. В последнее время я поняла, что ничего не случится, если нас не будет — у наших детей уже есть некая выстроенная система. Конечно, им будет тяжело, конечно, без родителей плохо: кто им подскажет, кто поведет под венец, кто научит, в конце концов, делать кувырок? Но глобально они очень сильные личности. Переживаю, пожалуй, только за Артема: он очень нежный, доверчивый и всю жизнь, наверное, будет попадать впросак.

Мне кажется очень неправильным моментом в нашем менталитете то, что мы не оставляем завещания, не рассказываем близким, как мы хотим, чтобы нас похоронили. Мои родные, например, знают, что я не хочу желтых цветов на своей могиле. Во всем мире — именно так, то есть человек, понимая, что его жизнь окончится и, может быть, скоро, приводит в порядок свои дела, эта тема обсуждается в семье. А мы никогда не думаем о том, что смерть может ждать нас за углом.

— Если бы Вы писали завещание, то что бы сказали и кому? Если есть что-то не слишком личное…

— Я бы сказала. что мне выпала великая честь жить рядом с такими людьми, как они.