В эпоху «безвременья», когда жить «очень тяжело, и что ни день, то становится ещё тяжелее. "Зверство” и "дикость” растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества», Лесков явил новый тип писателя – духовного наставника, носителя «непраздного» учительного слова. Проповеднический пафос, обусловленный стремлением художника донести до ума и сердца читателя слово «Вечной Истины», подкрепляется авторитетом Евангелия, словами Христа: «Говорю же вам, что за всякое слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься» (Мф. 12: 36 – 37).

Литературную деятельность Лесков воспринимал почти как апостольское служение и с болью наблюдал «понижение идеалов в литературе», которой дал весьма нелестную характеристику в письме к И.Е. Репину 19 февраля 1889 г.: «Литература у нас есть "соль”. Другого ничего нет, а она совсем рассолилася». Обращает на себя внимание евангельская образность: «Вы – соль земли,– говорил Христос Своим ученикам. – Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь её солёною?» (Мф. 5: 13). Уместно вспомнить замечание сына писателя о «стремлении к пересолу» в характере отца. «Это уже не проповедь, а исповедание духа, полное веры в <...> силу неустанно любимой им литературы», – писал Андрей Николаевич Лесков.

Вечный конфликт добра и зла, воплощённый в современном мире буржуазно-юридических установлений, представлен в единственном лесковском драматическом произведении «Расточитель» (1867). Вслед за А.Н. Островским, чьи пьесы Лесков высоко ценил, он выступает обличителем «тёмного царства». 60-летний торговец Фирс Князев – «вор, убийца, развратитель». Его антипод – добрый и деликатный Иван Молчанов – предстаёт в роли мученика, жертвы деспотического произвола. Пользуясь своим положением «первого человека в городе» и продажностью суда, старый купец добивается, чтобы Молчанова признали «злостным расточителем» и устранили «от права распоряжения своим имуществом», которое передаётся в опеку Князеву. Молодой человек, обращаясь к своим истязателям, обличает беззаконие: « Вы расточители!.. Вы расточили и свою совесть, и у людей расточили всякую веру в правду, и вот за это расточительство вас все свои и все чужие люди честные – потомство, Бог, история осудят». Хорошо было бы увидеть пьесу великого писателя земли русской в репертуаре российских театров.

Над притязаниями на значительность, над фанфаронским стремлением «блеснуть именем» Лесков иронизировал в очерке «Пресыщение знатностью» (1888): «''Называться'' у нас можно всякому как угодно: это ещё разрешено Хлестаковым Бобчинскому: – ''Пусть называется''». Писателю претил образ человека-марионетки – «чёртовой куклы» , играющей затверженную роль, навязанную социальным положением: «Пусть генералов и торговцев пишут по бумагам как угодно, но пусть люди хранят вне службы свои имена, какие (по Феокриту) ''всяк при рожденье себе в сладостный дар получает''». В то же время нельзя выдумать имени, чтобы к нему не подыскался тёзка. В доказательство этого был создал рассказ «Штопальщик» (в первоначальной редакции – «Московский козырь», 1882).

Герою рассказа улыбнулось счастье – неожиданное, слепое, капризное – именно такое, о каком размышлял Лесков в одной из своих ранних статей: «счастье – дело случая и произвола. Счастливец тот, кому везёт, а везёт не всегда достойнейшему». «А прочно ли ваше счастье?» – спрашивал автор читателя. И сам же в ответ приводил выразительную бурятскую легенду, согласно которой счастье – это «высокая колоссальная баба, которая потеряла своего сына и по всему свету ищет его. У этой бабы только один глаз и притом на темени, а потому, отыскивая своего сына и никого и ничего не видя, она схватывает первого встречного, который только попадается ей под руку, подымает его и подносит к своему темени. Тут видит она, что опять схватила и нашла она не сына своего, а чужого, и потому тот час же с сердцем отбрасывает его от себя».

У лесковского героя, «артиста в своём ремесле» , с детства особенное дарование было – шить и штопать. И хотя старики говорили: «Это мальцу от Бога талан дан, а где талан, там и счастье будет», – благополучие пришло к нему совсем по другой причине – не от его виртуозного швейного мастерства, а просто «случилась удивительная неожиданность». Русский человек из беднейшего сословия, захудалый портняжка Василий Лапутин крепко сумел стать на ноги только тогда, когда по требованию богатого купца-однофамильца изменил вывеску своего заведения в замоскворецком закоулке и стал прозываться «мэтртальер Лепутан» , за что и был щедро вознаграждён и «осчастливлен» кичливым торговцем-самодуром.

В купцах-«пупцах» – разбогатевших «прибыльщиках и компанейщиках» – писатель увидел самых мелочных и ненасытных честолюбцев: «купец постоянно в знать лезет, он ''мошной вперёд прёт''». А «щекотливость по поводу тождества имён» проявилась при условиях смешных и поучительных. Парадоксы и несообразности русской жизни, которые не уставал показывать Лесков, здесь особенно зримы, выпуклы: под французской вывеской «Maitr taileur Lepoutant» притулилась другая – с изображением армяка и поддёвки и с полуграмотной надписью: «Делают кустумы русского и духовного платья».

«Сюрпризы и внезапности» на этом не заканчиваются. Тщеславный «благодетель» и его «щекотинистая» жена преждевременно посчитали, что навсегда открестились от низкородного однофамильца, «прикрыв» его французской вывеской. Однако «анекдотическому Лапутину» было уготовано последнее «злострадание»: судьба опять уравняла его с простым ремесленником, снова сделав их однофамильцами. На французском кладбище Пер-Лашез разорившемуся купцу был поставлен скромный памятник с надписью «Лепутан».

Размышляя на ту же тему, в очерк «Пресыщение знатностью» автор «кстати» включил маленький рассказ из личных воспоминаний. В доме пожилой хозяйки – помещицы Кромского уезда – даром, что она урождённая княгиня Масальская, был принят тесный кружок людей самых разных званий. Казалось бы, ничто под гостеприимным кровом не должно нарушить дружеской атмосферы, но всё-таки порча компании чуть было не произошла по той же причине, что и в гоголевском «Ревизоре». Неожиданно доложили, что заехал новый гость – высокопоставленный чиновник из столицы, прибывший будто бы с инструкциями от самого государя. Гости мгновенно пришли в замешательство, закопошились, стали охорашиваться, послышалось величание «его превосходительством», даже дамы «запревосходительствовали». Разрушила этот марионеточный театр, возвратив услужливым «маскам» человеческие лица, только мудрость и деликатность хозяйки. Она предложила называть нового гостя просто по имени-отчеству, объяснив ему на прощание: «у нас разговор в другой форме не в обычае. За хлебом за солью все равны».

Лесков, имевший, по его признанию, «сознание человеческого родства со всем миром», мечтал соединить людей, разлучённых административно-социальным неравенством, чтобы «все были равны во имя всех создавшего Бога».

Герой последней лесковской повести «Заячий ремиз» (1894) Оно­прий Перегуд видит «цивилизацию» в сатанинском коловращении «игры с болванами», социальными ролями, масками. Всеобщее лицемерие, бесовское лицедейство, замкнутый порочный круг обмана и насилия над личностью отразился в Перегудовой «грамматике», которая только внешне кажется бредом сумасшедшего и заканчивается молитвой «за всех»: «Пожалей всех, Господи, пожалей!» В этой «прощальной» повести, не опубликованной при жизни писателя, Лесков на новом духовном и эстетическом уровне подвёл итоги темам и проблемам, которые он разрабатывал на протяжении всего писательского пути. Внутреннее прозрение героя в финале «Заячьего ремиза» знаменует обостренную духовную зоркость и самого автора.

Картина грозовой «воробьиной ночи», развернутая в эпилоге в христианско-философское обобщение, приобретает поистине универсальный, космический масштаб. Громаднейшие буквы «Г» и «Д» – литеры, именуемые в азбуке « Глаголь » и « Добро », вырезанные Перегудом, – осветились «страшным великолепием» грозы и отразились повсюду. Так в последнем произведении Лескова метафорически исполняется мечта писателя – проповедника добра и истины, – преследуемого цензурой: настоящее изобретение не печатный станок Гуттенберга, ибо он «не может бороться с запрещениями», а то, «которому ничто не может помешать светить на весь мир <…> Он всё напечатает прямо по небу».

Знаменателен также мифопоэтический образ жар-птицы – «золотой» небожительницы нового «Небесного града», символизирующей в новом контексте духовную просветлённость, вознесённость к идеалу.

Лесковское понимание истины – в «раскрытии сердца», «просветлении духа», «отверзании разумения». В Евангелии нашёл он «глубочайший смысл жизни». «Во всей жизни только и ценны эти несколько мгновений духовного роста – когда сознание просветлялось и дух рос» , – признавался Лесков. Всей «художественной проповедью» своего творчества он сам стремился приблизиться к уяснению «высокой правды» и исполнить то, что «Богу угодно, чтобы "все приходили в лучший разум и в познание истины” ».

Незадолго до смерти Лесков говорил: «Я отдал литературе всю жизнь <…> и я не должен "соблазнить” ни одного из меньших меня и должен не прятать под стол, а нести на виду до могилы тот светоч разумения , который мне дан Тем, пред очами Которого я себя чувствую и непреложно верю, что я от Него пришёл и к Нему опять уйду».