Путь писателя позволяет взглянуть на него не только как на творца произведений, но и в какой-то мере как на «творца» своей собственной личности, которую он «выстраивал» с упованием на Всевышнего Творца. В этом смысле в одном из писем Лесков называет себя «добропостроенным»: «Довольно и того, что я остался для знающих меня "добропостроенным и честным человеком”» [3] . На укоризны в его «ошибках», высказанные «коварным благоприятелем» и издателем-предпринимателем А.С. Сувориным, писатель «непостыдной совести» с достоинством отвечал: «я всё работал и ни у кого ничего не сволок и не зажилил. <…> Я предпочёл <…> остаться честным человеком, и меня никто не может уличить в бесчестном поступке. Слава Божию милосердию, сохранившему меня от диавола» (XI, 385).

В конце жизни Лесков выстрадал своё понимание истины - в «раскрытии сердца», в «просветлении духа», «отверзании разумения». «Чей я? - размышлял он незадолго до смерти. - Хорошо прочитанное Евангелие мне это уяснило, и я тотчас же вернулся к свободным чувствам и влечениям моего детства… Я блуждал и воротился, и стал сам собою - тем, что я есмь» (XI, 509). Писатель постиг, что значат слова: «Ты во мне, и я в Тебе, и Он в нас. Во всей жизни только и ценны эти несколько мгновений духовного роста - когда сознание просветлялось и дух рос» (385).

Готовясь пройти в «выходные двери» последнего странствия, он паковал свой духовный багаж, в котором «не значили ничего ни имения, ни слава, ни родство, ни страх». Писатель познал, что «в делах и вещах нет величия» и что «единственное величие - в бескорыстной любви». В то же время Лесков был убеждён: «Пустого и незначительного в жизни нет ничего, если человек не полагает свою жизнь в суете, а живёт в труде и помнит о близкой необходимости снять с себя надетую на него на земле "кожаную ризу” и идти неведомо куда, чтобы нести наново службу свою Хозяину вертограда» (466).

«Пустого и незначительного» для писателя не было и в отношениях с людьми: всё было ценно, требовало внимания, снисхождения, участия. Восстанавливая на склоне лет давно угасшую переписку с сестрой Натальей Семёновной, ставшей в монашестве «сестрой Геннадией», Лесков писал: «в общении людей вижу большую для них пользу, а в отчуждательстве и прекращении сношений - явный и очевидный вред» (466). Ранее не любивший поздравлений с «нарастанием лет», 3 февраля 1895 г. он растроганно благодарит сестру за поздравление с именинами и днём рождения - всего за две недели до своей кончины: «Ведь чуть было не растерялись совсем! Ну и хорошо! Значит, и в новом существовании друзьями встретимся. Хорошо!» (468).

Подкрепляя своё суждение словом Евангелия, Лесков развеивал сомнения сестры в том, принять ли ей предложение поработать в школе без какой бы то ни было оплаты: «Ты думаешь, что заведовать школою без вознаграждения – нехорошо, а это-то и хорошо. За учёбу вообще грешно брать плату. Сказано: "пусть свет ваш светит людям”; и ещё: "вы даром получили – даром и отдавайте” <…> Потрудись, поучи ребяток: они детки Божии, и Богу угодно, чтобы "все приходили в лучший разум и в познание истины ”» (466 - 467).

Именно об этом заботился сам писатель, неся «светоч разумения» большой семье своих читателей и членам своей собственной семьи. Не случайно академик Д.С. Лихачёв назвал Лескова «семейным писателем», произведения которого надо читать всей семьёй, поскольку они имеют «огромное значение для нравственного формирования человека» [4] .

До последних дней Лесков сохранял жизнелюбие, особенно ценил, как последние лучи заката, дружескую беседу, общение с близкими, малейшее радостное проявление жизни вокруг себя. Сын его - Андрей Николаевич - вспоминает, как привёл своего собственного сына - поздравить деда: «4 февраля, в день "списателя канонов” Николы Студийского, в шестьдесят четвёртую годовщину рождения Николая Лескова, поздним утром на мягкой оттоманке у него сидел пришедший поздравить деда 2-х с половиной -летний его внук. Лесков был неузнаваем. Забывая все свои недуги, он ползал по ковру, умилённо поднимая и подавая младшему из Лесковых вещицы, которые последний святотатственно брал со святая святых - с писательского письменного стола! Случайные гости, не веря своим глазам, дивились благорастворенности, светившейся в обычно гневливых глазах хозяина. Сколько бы раз внук ни бросал только что поданную ему дедом безделушку, тот торопился сам разыскать её на полу и снова вручить баловнику. Попытки невестки, опасавшейся утомить больного свёкра, увести сына вызывали горячий протест и трогательные просьбы старика побыть у него подольше» (477 - 478).

Лесков до последнего вздоха горел полнотой жизни не только в кругу домашнем, но и в общественном, литературном. «Когда, бывало ни зайдёшь к нему в его маленькую уютную квартирку на Фурштадской, - вспоминал критик М.О. Меньшиков, - всегда застанешь его чем-нибудь взволнованным, расстроенным или восхищённым: каждая низость в общественной жизни делала его больным на несколько дней <…> зато и каждый признак свежей, чистой жизни в литературе, политике, обществе приводил его в умиление: он радовался, как ребёнок, и "носился”, как говорится, с хорошею новостью, спеша всем её сообщить и расславить. К молодым писателям, обнаруживающим дарование, он питал просто отеческую нежность: он первый писал им письма, приглашал их к себе и часто захваливал до преувеличения <…> В Лескове, который по возрасту и заслугам мог бы считать себя "литературным генералом”, не было и тени этого противного генеральства: он был необыкновенно для всех доступен и со всеми одинаково прост и любезен <…> За что негодовал он на писателей, и старых и малых, это за недостаток мужества, за стремление к наживе, за подделывание себя ко вкусам рынка, и в этом он был несговорчив, неумолим» [5] .

В то же время Лесков был скромен и не любил помпезного шума вокруг своего имени. В наступившем 1895 году исполнялось 35 лет его литературной работы. Ранее писатель отклонял перспективы празднования и двадцатилетнего, и тридцатилетнего юбилеев его служения литературе. В письме 1890 г. в редакцию газеты «Новое время» Лесков просил «оставить без исполнения» мысль об устройстве его «юбилейного праздника»: «С меня слишком довольно радости знать, что меня добром вспомянули те люди, с которыми я товарищески жил, и те читатели, у которых я встретил благорасположение и сочувствие. "Сие едино точию со смирением приемлю и ничесо же вопреки глаголю”. А затем я почитаю мой юбилей совершившимся и чрезвычайно удобно и приятно для меня отпразднованным» (XI, 244). 3 января 1895 года писатель посылает письмо редактору «Исторического вестника» С.Н. Шубинскому: « Уважаемый Сергей Николаевич! Очень может быть, что к Вам обратятся с какими-нибудь предложениями по поводу исполнения 35 лет моих занятий литературою. Сделайте милость, имейте в виду, что я не только не ищу этого (о чём, кажется, стыдно и говорить), но я не хочу никого собою беспокоить, и не пойду ни в какой трактир, и у себя не могу делать трактира. А поэтому эта праздная затея никакого осуществления не получит, и ею не стоит беспокоить никого, а также и меня. Преданный Вам Н. Лесков » (XI, 606).

Когда дни Лескова были уже сочтены - 12 февраля 1895 года - в Прощеное воскресенье - к его дому пришёл, не решаясь переступить порог, «злейший его враг и ревностный гонитель, государственный контролёр в министерском ранге» Тертий («Терций») Иванович Филиппов, упорно и много вредивший писателю. Сцену их встречи в знаменательный день, когда православным положено «каяться друг перед другом во взаимно содеянных грехах и гнусностях» (478), Лесков взволнованно передавал сыну Андрею:

«- Вы меня примете, Николай Семёнович? - спросил Филиппов.

- Я принимаю всех, имеющих нужду говорить со мною.

- Перечитал я Вас всего начисто, передумал многое и пришёл просить, если в силах, простить меня за всё сделанное Вам зло.

И с этим, можешь себе представить, опускается передо мною на колени и снова говорит:

- Просить так просить: простите!

Как тут было не растеряться? А он стоит, вот где ты, на ковре, на коленях. Не поднимать же мне его по-царски. Опустился и я, чтобы сравнять положение. Так и стоим друг перед другом, два старика. А потом вдруг обнялись и расплакались… Может, это и смешно вышло, да ведь смешное часто и трогательно бывает <…> всё-таки лучше помириться, чем продолжать злобиться <…> Врагов у меня всюду много, а вот только один понял меня и пришёл утешить. Много ли даже в литературе-то найдётся лиц, перечитывающих меня в настоящее время, чтобы судить более правильно обо мне и придти ко мне с миром? <…> Я очень взволнован его визитом и рад. По крайней мере кланяться будем на том свете» (478 – 479).

В последние годы писатель страдал тяжёлым недугом сердца. Первый приступ болезни он испытал на лестнице суворинской типографии, где печаталось собрание его сочинений, в знаменательный день 16 августа 1889 года, когда Лесков узнал о цензурном аресте шестого тома его сочинений. С тех пор он не мог не думать о «великом шаге» , постоянно ощущал «истому от дыхания недалеко ожидающей смерти», сжился с мыслью о ней. «Распряжки» , как Лесков называл смерть, и «вывода из оглобель» он не страшился. Затронув вопрос о неизбежном, старался ободрить и близкого человека. «Может быть, так легко выпряжешься, что и не заметишь, куда оглобли свалятся» (468), - писал он сестре Геннадии.

Склонность «заглядывать за край того видимого пространства, которое мы уже достаточно исходили своими ногами» Лесков всё чаще обнаруживал во многих беседах и письмах последних лет. Писатель имел «ясную веру в нескончаемость жизни». «Но, - писал Лесков, - как ни изучай теорию, а на практике-то всё-таки это случится впервые и доведётся исполнить "кое-как”, так как будет это "дело внове”» (468).

Болезнь Лескова как будто отпустила, и 13 февраля 1895 года, в «чистый понедельник», на первой неделе Великого поста, писатель посетил выставку картин художников-передвижников в залах Академии художеств. Здесь был помещён его портрет кисти В.А. Серова. Во время работы художника Лесков с радостью и шутливой гордостью делился впечатлениями: «Я возвышаюсь до чрезвычайности! Был у меня Третьяков и просил меня, чтобы я дал списать с себя портрет, для чего из Москвы прибыл и художник Валентин Александрович Серов, сын знаменитого композитора Александра Николаевича Серова. Сделаны два сеанса, и портрет, кажется, будет превосходный» (XI, 579).

Однако на выставке портрет смутил писателя, произвел на него тягостное впечатление: изображение было помещено в тёмную раму, которая показалась Лескову почти траурной. Чтобы развеять мрачные мысли и предчувствия, он морозным днём отправился на прогулку в Таврический сад - в любимую свою «Тавриду». С удовольствием вдыхал полной грудью свежий воздух - и простудил легкие. «Непростительная неосторожность», - сказал впоследствии доктор.

21 февраля (5 марта) 1895 г. в 1 час 20 минут сын Андрей нашёл Лескова бездыханным. Писатель скончался во сне, «отрешился от тела скоро и просто». В православном чине отпевания есть слова о безобразии смерти: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть и вижду во гробе лежащую по образу Божию созданную нашу красоту безобразною, бесславною, не имущею вида». Лицо же Лескова, по воспоминаниям современников, приняло самое лучшее выражение, какое у него было при жизни: выражение вдумчивого покоя и примирения. Исполнилось моление о «мирной и непостыдной кончине живота нашего».

В «Посмертной просьбе» Лесков просил похоронить его «самым скромным и дешёвым порядком», «по самому низшему, последнему разряду»; не устраивать церемоний и не произносить никаких речей; не ставить на могиле «никакого иного памятника, кроме обыкновенного, простого деревянного креста. Если крест этот обветшает и найдётся человек, который захочет заменить его новым, пусть он это сделает и примет мою признательность за память. Если же такого доброхота не будет, значит, и прошло время помнить о моей могиле» (492).

Ранее – в своем «критическом этюде» «Карикатурный идеал» – Лесков замечал, что как-то «не по-русски» придавливать могилу «каменным памятником»: «скромному и истинно святому чувству нашего народа глубоко противно кичливое стремление к надмогильной монументальности с дутыми эпитафиями, всегда более или менее неудачными и неприятными для христианского чувства. Если такая претенциозность иногда и встречается у простолюдинов, то это встречается как чужеземный нанос – как порча, пробирающаяся в наш народ с Запада, – преимущественно от немцев, которые любят "возводить” монументы и высекать на них широковещательные надписи о деяниях и заслугах покойника. Наш же русский памятник, если то кому угодно знать – это дубовый крест с голубцом – и более ничего. Крест ставится на могиле в знак того, что здесь погребен христианин; а о делах его и значении не считают нужным писать и возвещать, потому что все наши дела – тлен и суета. <…> русских простолюдинов камнями не прессуют, а "означают”, – заметьте, не украшают, а только "означают” крестом. А где от этого отступают, там, значит, отступают уже от своего доброго родительского обычая, о котором весьма позволительно пожалеть. Скромный обычай этот так хорош, что духовенству стоит порадеть о его сохранении в простом, добром народе, где он ещё держится; а не то, чтобы самим научать простолюдинов заводить на "Божией ниве” чужеземную, суетную монументальность над прахом» (X, 214 – 215) .

В заключительном пункте своего завещания Лесков писал: «прошу затем прощения у всех, кого я оскорбил, огорчил или кому был неприятен, и сам от всей души прощаю всем всё, что ими сделано мне неприятного, по недостатку любви или по убеждению, что оказанием вреда мне была приносима служба Богу, в Коего и я верю и Которому я старался служить в духе и истине, поборая в себе страх перед людьми и укрепляя себя любовью по слову Господа моего Иисуса Христа» (493).

На письменном столе Николая Семёновича остался Новый Завет, раскрытый на словах послания Апостола Павла: «Знаем, что когда земной наш дом, эта хижина, разрушится, мы имеем от Бога жилище на небесах, дом нерукотворный, вечный…»