в лампаду чистую Надежды…

В этом году отмечается 230 лет со дня рождения Константина Николаевича Батюшкова (1787-1855) и 200 лет со дня выхода его единственной книги - двухтомника "Опыты в стихах и прозе" (1817). Личность незаурядная - яркая, героическая и трагическая - русский поэт Константин Батюшков занял особое место в истории отечественной литературы. Пушкин считал его одним из своих учителей в поэзии, признал творения Батюшкова поэтическим чудом и в этом смысле назвал "чудотворцем".

Глубокий знаток и ценитель древности Батюшков органично усвоил достижения античной культуры, сделав их "своим сокровищем". Это "сокровище" воплотилось в поэтике его стихотворений как "прелестная роскошь словесности". Кажется, что в лирике Батюшкова собрались все древние боги и богини и все сопровождающие их мифологические существа, герои легендарной истории и античные авторы.

Древность получала новую жизнь не только в сочинениях, но и в самой судьбе и личности поэта. В литературном обществе "Арзамас", куда входили Пушкин, Жуковский, Вяземский, Воейков, Плещеев и другие, Батюшков был наречён Ахиллом. Всерьёз так назвали его друзья-литераторы за приверженность к античности, а в шутку - за невысокий рост и хрупкое телосложение ("Ах, хил!").

Однако Константина Батюшкова и без тени иронии можно уподобить легендарному древнегреческому воину Ахиллу, воспетому Гомером. Русский поэт начала XIX века также совершил свои великие подвиги - "подвиги творческого воображения", для которых потребовалось "величайшее напряжение духовных сил" ⁱ. "Малютка Батюшков, гигант по дарованью...", - отзывался о нём В.А. Жуковский в стихотворении "Ареопагу".

В то же время миниатюрный "Ахилл"-Батюшков был не только поэтом, но и воином - не в метафорическом, а в прямом смысле. Кроме творческих, он совершил подвиги ратные.

Характер сильный, мужественный, волевой проявился в хрупком юноше, когда он без малого двадцати лет отроду в марте 1807 года - вопреки запретам отца - пошёл добровольцем на войну с наполеоновской Францией, против которой выступила Россия в коалиции с Пруссией и Великобританией.

29 мая 1807 года в восточной Пруссии под Гейльсбергом в кровопролитной битве, унёсшей тысячи жизней, 20-летний Батюшков был ранен. Его "вынесли полумёртвого из груды убитых и раненых товарищей" и отправили на лечение в Ригу. "Любезный друг! Я жив, - писал Батюшков своему другу Н.И. Гнедичу. - Каким образом - Богу известно. <…> Я в Риге. Что мог вытерпеть дорогою, лёжа на телеге, того и понять не могу. Наш батальон сильно потерпел. Все офицеры ранены, один убит. Стрелки были удивительно храбры, даже до остервенения".

Уже через год отважный молодой офицер снова в строю. Он становится участником баталий в русско-шведской войне 1808-1809 годов. В награду за храбрость Батюшков получил орден Святой Анны 3-й степени.

В 1810 году он вышел в отставку. Однако отставным офицером пробыл недолго. Отечественная война 1812 года призвала поэта-воина постоять за родную землю и православную веру: "Теперь стыдно сидеть над книгою; мне же не приучаться к войне. Да, кажется, и долг велит защищать Отечество и государя нам, молодым людям", - писал он Вяземскому 1 июля 1812 года.

29 марта 1813 года Константин Батюшков был зачислен штабс-капитаном в Рыльский пехотный полк, стал участником заграничных походов русской армии 1813-1814 годов. В октябре 1813 года он писал Гнедичу о своих военных наградах - двух крестах: "Я представлен к Анне за последние дела и к Владимиру - за первые… Пришли мне Анненский крест, хорошей работы и хорошего золота, с лентою, небольшой величины… Ещё купи Владимирский крест: я к нему представлен за Теплиц… Здесь этого не сыщешь, а при генерале неловко не носить крестов. Не забудь и георгиевских лент для медали". Свои кресты поэт заслуживал собственной кровью: "Что в офицере без честолюбия? Ты не любишь крестов? - иди в отставку! А не смейся над теми, которые их покупают кровью!"

За отвагу в "битве народов" под Лейпцигом - одном из главных сражений с Наполеоном - Батюшков был награждён орденом Святой Анны 2-й степени. Будучи адъютантом генерала Раевского, русский "Ахилл" прошёл победоносный военный путь до Парижа, а затем через Англию, Швецию и Финляндию вернулся в российскую столицу.

"Храбрость без веры ничтожна", - повторял слова Шатобриана Батюшков. Он был убеждён, что Христос-Спаситель сохранил русскую землю; православная вера, упование на Божие заступничество помогли разгромить врага: "с ужасом и с горестию мы взирали на успехи нечестивых легионов, на Москву, дымящуюся в развалинах своих; но мы не теряли надежды на Бога, и фимиам усердия курился не тщетно в кадильнице веры, и слёзы и моления не тщетно проливалися перед Небом: мы восторжествовали. Оборот единственный, беспримерный в летописях мира! Легионы непобедимых затрепетали в свою очередь. Копьё и сабля, окроплённые святою водою на берегах тихого Дона, засверкали в обители нечестия, в виду храмов рассудка, братства и вольности, безбожием сооружённых; и знамя Москвы, веры и чести водружено на месте величайшего преступления против Бога и человечества".

В 1814 году после заграничных военных походов Батюшков создал стихотворение "Тень друга", посвящённое памяти погибшего под Лейпцигом И.А. Петина - "незабвенного друга", "лучшего из друзей", "милого брата", "товарища лучших дней", "воина вечно милого".

Лирический герой покидает "берег туманный Альбиона", на корабле возвращается в Россию с мыслями о родине:

Как очарованный, у мачты я стоял

И сквозь туман и ночи покрывало

Светила севера любезного искал.

Вся мысль моя была в воспоминанье

Под небом сладостным отеческой земли <…>

Мечты об "отеческой земле" прервались видением убитого на войне друга, явившегося из "небесной отчизны":

Мечты сменялися мечтами,

И вдруг... то был ли сон?.. предстал товарищ мне,

Погибший в роковом огне

Завидной смертию, над плейсскими струями.

Но вид не страшен был; чело

Глубоких ран не сохраняло,

Как утро майское, веселием цвело

И всё небесное душе напоминало.

Произведению предпослан эпиграф из элегии Проперция: "Sunt aliquid manes: letum non omnia finit;/ Luridaque evictos effugit umbra rogos". В переводе с латыни это означает: "Души усопших не призрак: не всё кончается смертью;/ Бледная тень ускользает, скорбный костёр победив". Древнеримский стихотворец выразил в поэтическом предчувствии одну из главных христианских заповедей о жизни вечной: "заповедь Его есть жизнь вечная" (Ин. 12: 50); "дар Божий - жизнь вечная во Христе Иисусе, Господе нашем" (Рим. 6: 23). Батюшков осознал, что его любимые античные авторы стояли на пути к христианству: "Лучшие из древнейших писателей приближились к сим вечным истинам, которые Святое Откровение явило нам в полном сиянии" ("Нечто о морали, основанной на философии и религии").

Русский поэт собственной душой ощутил реальность встречи с бессмертной душой погибшего на поле брани друга:

Но сладостный покой бежал моих очей,

И всё душа за призраком летела,

Всё гостя горнего остановить хотела:

Тебя, о милый брат! о лучший из друзей!

Батюшков-"Ахилл" в кругу читателей и друзей также заслуженно имел и другие славные имена: "маленький Овидий", "новый Тибулл". Он делал вольные переводы своих любимых античных авторов, совершенствуя русскую "лёгкую поэзию", переплавляя "звуки италианские" в новаторский "забавный русский слог". В "Речи о влиянии лёгкой поэзии на язык" поэт утверждал общечеловеческое и вечное (вне времени и пространственных границ) значение этой поэзии: "у всех народов, и древних, и новейших, лёгкая поэзия, которую можно назвать прелестною роскошью словесности, имела отличное место на Парнасе и давала новую пищу языку стихотворному" (П 209).

Вслед за классицистом Кантемиром, которого поэт высоко ценил, Батюшков мог бы сказать: я "с вами, греки и латины…" О его полной погружённости в античную поэзию свидетельствует необычное окказиональное словообразование в письме Гнедичу от 7 ноября 1811 года: "Я тибуллю…" ⁱⁱ Глагол "тибуллить", изобретённый Батюшковым, - выразительный знак увлечённости, очарованности литературным источником, который влиял не только на творческие пристрастия, но уже и на сам образ жизни поэта. Этот окказионализм сродни словотворчеству влюблённого в Наталью Гончарову Пушкина, сотворившего к слову "очарован" рифму "огончарован".

"Тибулл, задумчивый и нежный Тибулл" (П 151) - так называл Батюшков своего любимого древнеримского автора. Собственная личность русского поэта - миловидного, задумчивого и нежного (каким донесли нам его облик портреты и автопортрет, воспоминания современников) - оживала в вольных переводах Тибулловых элегий. Здесь затронуты почти все основные темы и мотивы лирики Батюшкова: гимн земной жизни, радости, любви и красоте; тема дома, родного очага; противопоставление войны и мира; религиозно-философская тема жизни и смерти.

Всю художественную ткань Тибулловых элегий пронизывают обращения к высшим силам, заклинание судьбы. Эта древняя языческая форма под пером православного поэта становится глубоко личной, лирической, по-христиански осердеченной. В ней особенно ощутима надежда на спасение от бед, в котором так нуждался Батюшков:

Богиня грозная! Спаси его от бед… (35)

Но ты, держащий гром и молнию в руках!

Будь мирному певцу Тибуллу благосклонен… (36)

О боги! сей удар вы мимо пронесите,

Вы, лары отчески, от гибели спасите! (51)

Скорби, бедствия, страдания, близость смерти - "все ужасы войны", лично пережитые поэтом, - нашли отражение в его лирике:

<…> и бледны Эвмениды

Всех ужасов войны открыли мрачны виды ("К Тассу").

В "Тибулловой элегии X" описан "подземный дом",

Где лает адский пёс, где фурии свирепы

И кормчий в челноке на Стиксовых водах,

Там теней бледных полк толпится на брегах,

Власы обожжены и впалы их ланиты!.. (52)

В зловещих картинах "внутри земли, во пропастях ужасных" у Батюшкова собраны чуть ли не все античные обитатели Аида: "Мегера страшная и Тизифона там/ С челом, опутанным шипящими змеями"; "ужасный Энкелад и Тифий преогромный"; "хищный Иксион, окованный змеёй" (36-37) и другие подобные им мифологические существа.

Всем этим мрачным образам смерти контрастно противопоставлены картины жизни - яркой, солнечной, благодатной. Молоко и мёд - среди излюбленных в поэтике Батюшкова знаков-символов Божией благодати и живительной земной силы:

Мёд капал из дубов янтарною слезою,

В сосуды молоко обильною струёю

Лилося из сосцов питающих овец…(35)

Это основные приношения человека богам. В "Тибулловой элегии X" в дар "священному лику домашнего Пената" "девы красные" приносят "из улья чистый мёд", "Сот мёда с молоком - и Маин сын <Гермес. - А.Н.-С.>/ Тебе навеки благосклонен!" ("Из антологии"). К жертвеннику Муз приносит эти дары и сам лирический герой Батюшкова в стихотворении "Беседка муз":

Спешу принесть цветы, и ульев сот янтарный,

И нежны первенцы полей;

Да будет сладок им сей дар любви моей

И гимн поэта благодарный! (88-89)

Как и в других творениях Батюшкова, земной мир в "Элегии из Тибулла" сверкает всеми переливами прозрачных красок: тёплыми ("янтарная слеза"), прохладными ("в лазоревых морях", "в тени зелёной"), нежными ("на розовых конях". Этот необычный поэтический образ: "Проскакал на розовом коне" - отзовётся в лирике Есенина), ослепительно-яркими ("с сидонским багрецом и золотом бесценным" - эти цвета напоминают пушкинские "в багрец и золото одетые леса"). Палитра мирной жизни во всей её полноте и красоте в вольных переводах из Тибулла противостоит войне и смерти.

Своеобразным божеством для Тибулла в переводах Батюшкова является также мир как антипод войны:

Сын неба! Светлый Мир!..

Ты благодать свою на нивы проливаешь

И в отческий сосуд, наследие сынов,

Лиёшь багряный сок из Вакховых даров (52).

Поэт несколько раз воспроизводит художественный образ "чаши круговой", "весёлых чаш с вином". Он желал бы видеть только этот "багряный сок" виноградных гроздьев, вобравший тепло солнечного света и мирного труда (в стихотворной сказке "Странствователь и Домосед" встречается замечательный образ - "румяное вино"), в противовес зловещим красным брызгам крови на полях битвы - "Марсовых полях".

Вино, веселье, любовь - все эти "брызги" беззаботного наслаждения жизнью рассыпаются в анакреонтической лирике Батюшкова искрящимся фонтаном, переливаются через край символической "полной чаши".

В то же время реальный человеческий облик поэта, его собственный "внутренний человек" расходился с тем образом, что был создан творческим воображением. Мемуарист, близко знавший Батюшкова, характеризовал его как "кроткого, скромного, застенчивого" человека, который "отличался девическою, можно сказать, стыдливостью и вёл жизнь возможно чистую" ⁱⁱⁱ.

В систему ценностей земной жизни в вольных поэтических переводах органично входит образ родины, родной земли, отечества. Вот как звучат заклинания лирического героя: "Отдай, богиня, мне родимые поля,/ Отдай знакомый шум домашнего ручья…" (35); "О боги, если б я/ Узрел ещё мои родительски поля!" (52). Родина и домашние божества - последний якорь спасения: "Спасите ж вы меня, отеческие боги, / От копий, от мечей!" (51).

Эти лирические переживания, очень близкие самому Батюшкову, оторванному наполеоновскими войнами от родины и от дома, нашли отзвуки также в его переписке. Удивительно, насколько античные литературные источники оказались приближенными к обстоятельствам жизни русского поэта начала XIX столетия. Например, в "Тибулловой элегии XI" образы легендарной мифологии соседствуют с бытовыми деталями, напоминающими о собственных "пенатах" Батюшкова: "Когда на пиршествах стоял сосуд святой/ Из буковой коры меж утвари простой" (50). В стихотворении "Мои пенаты" описаны "Всё утвари простые,/ Всё рухлая скудель!" (91). В вольном переводе элегии из Тибулла, на первый взгляд, неожиданно, возникают образы русской природы, русской зимы и даже приметы простонародного русского быта:

При шуме зимних вьюг, под сенью безопасной

Подруга в тёмну ночь зажжёт светильник ясный

И, тихо вретено кружа в руке своей,

Расскажет повести и были старых дней (37).

Лирическая атмосфера этого стихотворения угадывается в созвучиях исконно русских пушкинских стихов "Зимний вечер", "Няне".

Известно, что в Италии, среди её пышной природы Батюшков грустил о глубоких русских снегах. Перед отъездом из России в страну своей юношеской мечты он делился сокровенными предчувствиями: "Я знаю Италию, не побывав в ней… Там не найду счастия: его нигде нет; уверен даже, что буду грустить о снегах родины и о людях мне драгоценных". В письме к А.Н. Оленину поэт восхищался умением адресата "в снегах Отечества лелеять зыбких муз" (294). Лирический герой Батюшкова в стихотворении "Пленный" просит вернуть ему "край отцов,/ Отчизны вьюги, непогоду,/ На родине мой кров,/ Покрытый в зиму ярким снегом!" (68)

Какие радости в чужбине?

Они в родных краях;

Они цветут в моей пустыне

И в дебрях, и в снегах (68).

Так образ родины, русские пейзажные приметы включаются "новым Тибуллом"-Батюшковым в строй представлений о прекрасной, совершенной жизни.

П.А. Плетнёв в стихотворении "К портрету Батюшкова" был прав, замечая о "потомке древнего Анакреона":

 Ни вьюги, ни снега, ни жмущий воды лёд

Не охладили в нём воображенья…

Культ мечты: "Мечтанье есть душа поэтов и стихов..." - один из главных в батюшковской лирике с её романтическими устремлениями. С мечтами поэта о прекрасной жизни "вполне гармонировали" "мечты о красивой смерти" ^iv, за которой последует воскресение в жизнь вечную. Батюшков создаёт потрясающей силы и глубины образ смерти-воскресения, которого удостаиваются только любящие сердца. Так образуется философско-символическое кольцо: любовь - смерть - воскресение - любовь, которая соединяет начала и концы, "мертвит и оживляет" ("Разлука").

В загробный Элизий - обиталище блаженных душ - помещает Батюшков особо чтимого им "нежного певца" Горация. В надписи "К цветам нашего Горация" древний поэт предстаёт как "бог лиры, бог любви". В "Подражании Горацию" Батюшков создаёт свой вариант стихотворного "Памятника" (эту античную традицию блистательно развил Пушкин, воздвигший "памятник себе <…> нерукотворный"), где утверждается царственность, божественное происхождение поэтической лиры: "Я сам на Пинде царь!/ Венера мне сестра" (221).

К творчеству и судьбе Горация Батюшков обращался и в своих прозаических опытах. В статье "Вечер у Кантемира" выделена "страсть к древним писателям" (П 220) видного русского классициста, который "только ощупью и с Горацием в руках" (П 231) пытался отыскать истину. В "Заметках о Горации" Батюшков размышлял о личности и судьбе "счастливейшего из всех стихотворцев" (П 247). Самому автору "Заметок" очень близка мысль "мудреца" и "тонкого философа" Горация о том, "что человек не может быть совершенно счастлив, что сердце наше есть источник вечных желаний" (П 247). Это размышление во многих стихах русского поэта воплотилось в форме поэтических афоризмов: "Как счастье медленно приходит,/ Как скоро прочь от нас летит" ("Элегия") (157); "Но радость наша - ложь, но счастие - крылато" ("К Тассу") (199); "А счастие лишь там живет,/ Где нас, безумных, нет" ("Послание к Н.И. Гнедичу") (184-185).

Батюшков был солидарен с И.М. Муравьёвым-Апостолом, который признавался в том, "что не выпускает Горация из рук, что учение сего стихотворца может заменить целый век опытности, что он всякий день более и более открывает в нём не только поэтических красот, но истин, глубоких и утешительных" (П 248).

"Гораций никогда не хотел продать свою вольность за золото. Он отказался от почестей, страшился забот, любил уединение" (П 248) - эта позиция становится личной и творческой установкой самого Батюшкова. Многочисленные подтверждения - в его судьбе, письмах, стихах. Послевоенная гражданская служба не задалась: "К гражданской службе я не способен. Плутарх не стыдился считать кирпичи в маленькой Херонее; я не Плутарх, к несчастию, и не имею довольно философии, чтобы заняться безделками", - писал Жуковскому Батюшков. Поэт не гнался за продвижением по карьерной чиновничьей лестнице, "ибо поистине он не охотник до чинов и крестов".

 Но я и счастлив, и богат,  

Когда снискал себе свободу и спокойство,

А от сует ушёл забвения тропой! ("Мечта") (83)

 Обращаясь к Гнедичу, Батюшков говорит и о себе: "ты не хотел потерять свободы и предпочёл нищету и Гомера" (П 158).

"Песней царь" Гомер постоянно занимал творческое сознание русского поэта: "Омер и книги священные говорят о протекшем. На них основана опытность человеческая. Вечные кладези, откуда мы черпаем истины утешительные или печальные!" (П 118) Батюшков ощущал параллель между трагической судьбой "царя духа" Гомера и его героев со своей собственной участью: "Вот моя Одиссея, поистине Одиссея! Мы подобны теперь Гомеровым воинам, рассеянным по лицу земному" (П 303).

Древнегреческие образы были переосмыслены Батюшковым в романтическом и автобиографическом планах. Здесь очень много лирического, лично пережитого. В стихотворении "Судьба Одиссея" различимы этапы жизни русского поэта: его военный опыт ("средь ужасов земли и ужасов морей" "стопой бестрепетной сходил в Аида мраки"), его бытовая неустроенность, бесприютность ("Блуждая, бедствуя, искал своей Итаки/ Богобоязненный страдалец Одиссей") (57). В основе композиции произведения - романтическая ситуация разлада мечты и действительности: "казалось - оказалось", связанная с разочарованием, утратой иллюзий:

 Казалось, победил терпеньем рок жестокой

И чашу горести до капли выпил он;

Казалось, небеса карать его устали <…>

Проснулся он: и что ж? Отчизны не познал (58).

В то же время лирическому герою Батюшкова - мечтателю, воину, страннику -после его Одиссеи нелегко оставаться дома:

Как трудно век дожить на родине своей

Тому, кто в юности из края в край носился... ("Странствователь и Домосед")

 В связи с "божественным даром" Гомера упоминаются почти все олимпийские божества: "твой гений проницал в Олимп: и вечны боги/ Отверзли для тебя заоблачны чертоги" (71). Художественная образность элегии представлена в ключе древнегреческой стилистики: "Внемлите, народы, Эллады сыны,/ Высокие песни внемлите!" (70); "Твой глас подобится амврозии небесной,/ Что Геба юная сапфирной чашей льёт" (72). Появляются сложные и необычайно красивые эпитеты: "коней легконогих по звонким полям" (69), "там скачущих оленей/ И златорогих серн" ("Мечта") (79).

Удивительный оксюморон "Слепец всевидящий!", созданный Батюшковым, определяет суть личности и творчества Гомера - незрячего античного классика. Гению уготована трагическая судьба, но в стихотворении "К Тассу" (Торквато Тассо - итальянский поэт эпохи Возрождения - ещё один "несчастный счастливец", близкий Батюшкову) поэт слагает своим кумирам восторженный дифирамб:

 Но в памяти людей Омер ещё живёт,

 Но человечество певцом ещё гордится,

Но мир ему есть храм… И твой не сокрушится! (200)

 Античность вдохновила Батюшкова на создание вольных переводов "Из греческой антологии" и лирического цикла "Подражания древним" как продолжения антологических переводов. Знаменательно, что это был последний лирический цикл Батюшкова. Так любовь поэта к классическим образцам прошла через всё его творчество - от истоков до финала.

Очень точно определил своеобразие стихотворной ткани батюшковской лирики Н.В. Гоголь: "Самый стих <…> исполнился той почти скульптурной выпуклости, какая видна у древних, и той звучащей неги, которая слышна у южных поэтов новой Европы" ^v. И всё это переплавлялось, как определил сам Батюшков, в "забавный русский слог", в новую поэтическую манеру лёгкости, непринуждённости, прозрачности стиха, в мелодику и музыкальность поэтического русского языка, который у Батюшкова льётся столь же свободно и благозвучно, как язык итальянский. "Звуки итальянские! Что за чудотворец этот Батюшков", - восторгался им Пушкин.

Итальянскому языку Батюшков выучился в годы учёбы в петербургском пансионе итальянца Триполи (1801-1802). Впоследствии в статье "Ариост и Тасс" поэт утверждал: "Учение итальянского языка имеет особенную прелесть. Язык гибкий, звучный, сладостный, язык, воспитанный под счастливым небом Рима, Неаполя и Сицилии" (П 139-140).

В Италию поэт ещё с юности был влюблён заочно. Чувство его усилилось многократно, когда он прибыл в эту страну в качестве секретаря русской дипломатической миссии. Период в жизни Батюшкова, проведённый в Италии с 1819 года по 1821 год, подробно освещён в книге итальянской исследовательницы Марины Федерики Варезе-Росси "Батюшков - поэт между Россией и Италией" ^vi.

Впечатления от Италии, которыми поэт делился с друзьями в письмах, характеризуют его личность, особенности миропонимания и художественного метода. В душе Батюшкова никогда не угасала "прекрасная страсть к прекрасному" ("Чужое: моё сокровище!"). Италия драгоценна русскому стихотворцу прежде всего как "земля классическая", "Отчизна Горация и Цицерона" (П 536), как "библиотека, музей древностей, земля, исполненная прошедшего" (П 553). В статье "Петрарка" Батюшков говорит о любви к Риму как "древнему отечеству добродетелей и муз". "Полуденные страны были родиною искусств… Музыка, живопись и скульптура любят своё древнее отечество" ("Вечер у Кантемира") (П 228). Пространное восторженное рассуждение о "прекрасном наследии древности" у римлян и греков изложено в работе "Прогулка в Академию художеств".

"Земля славы и чудес! Какая земля!" - восклицает Батюшков в письме к Уварову из Неаполя в мае 1819 года. Ещё ранее - в 1817 году - это восклицание прозвучало в стихотворении "Умирающий Тасс" - по лирической сути автобиографической элегии:

 Земля священная героев и чудес!

 Развалины и прах красноречивый! (22)

 В то же время впечатления от Италии формировали новое романтическое сознание поэта: "земля удивительная, загадка непонятная" (П 553). Утончённый мечтатель из "земли льдов и снегов", грезивший об экзотических чудесах "полуденных стран", увидел их наяву. Живописные пейзажи батюшковской лирики, напоённые светом и цветом, звуками, благоуханием, повторяются уже в прозе, в письмах из Италии: "Здесь весна в полном цвете: миндальное дерево покрыто цветами, розы отцветают, и апельсины зрелые падают с ветвей на землю, усеянную цветами…" (П 432) Примерно так же представлял себе поэт прекрасный Элизий в "Элегии из Тибулла":

 Туда, где вечный май меж рощей и полей,

 Где расцветают нард и кинамона лозы;

И воздух напоён благоуханьем розы… (36)

"Земля сия - рай небесный" (П 434), - вторит самому себе Батюшков в письме к Уварову. Так в художественном сознании поэта гармонично соединяются сферы земного и небесного, античного и романтического.

В его "лёгкой поэзии", какие бы темы она ни затрагивала, воскресают образы античности. Но перед нами - именно лёгкая поэзия. Батюшков отказывается от тяжеловесной манеры мифологизирования жизни, свойственной классицизму. И мифологические отсылки в его стихах - вовсе не штампы поэтического языка. Эта образность отличается большой эмоционально-экспрессивной и смысловой наполненностью; может выполнять самые разнообразные функции, как высокие, так и низкие, пародийные. Например, возвеличивая чувство верной дружбы, поэт называет имена легендарных друзей: Тезей и Пирифой, "Атридов сын" (Орест) и Пилад. Лирически выделен "младый Ахилл, великодушный воин,/ Бессмертный образец героев и друзей!" ("Дружество") (47), имя которого было столь дорого Батюшкову, прозванному Ахиллом. Устойчивые образы могут указывать на лирическое чувство, например, грусть: "сам Амур в печали/ Светильник погасил" (160).

Как и в своей лирике, Батюшков в личной переписке также часто использует форму заклинания древних богов, но уже с шутливым оттенком: "Да будет Феб с тобой" ("К Ж<уковско> му") (104).

Античные образы иногда переосмысливаются Батюшковым иронически. Блистательные примеры - в знаменитых стихотворениях "Видение на брегах Леты", "Послание к стихам моим", "Певец в Беседе любителей русского слова", в эпиграммах. Поэт высоко ценил крупных мастеров классицизма ("Вечер у Кантемира", "Разные замечания"); советовал: "Читай Державина, перечитывай Ломоносова, тверди наизусть Богдановича, заглядывай в Крылова" (П 240), - но был беспощаден к его эпигонам, ядовито высмеивал неискусных литераторов, в том числе и русских поэтесс, мнивших себя "новыми Сафами". В шутливых мадригалах "Мелине" и "Новой Сафе" поэту удаётся быть не только насмешливым, но и изящным. Обыгрывая легенду о Сафо, бросившейся со скалы в море из-за неразделённой любви к Фаону, Батюшков пишет:

 Ты Сафо, я Фаон; об этом и не спорю:

 Но к моему ты горю,

Пути не знаешь к морю (129).

И, конечно же, во всех стихотворениях Батюшкова присутствуют античные божественные покровители творчества - Музы, "Граций круг", "Аполлон с Парнасскими сестрами". В статье "Прогулка в Академию художеств" есть значимое в концепции батюшковского творчества замечание о "божественном Аполлоне, прекрасном боге стихотворцев": "Имея столь прекрасного бога покровителем, мудрено ли" не возвыситься самому. Поэт цитирует немецкого историка античного искусства Винкельмана: "взирая на Аполлона, я сам принимаю благороднейшую осанку" (П 104). Таким образом, творческое обращение к античным источникам не означает у Батюшкова ухода в прошлое, наоборот - это шаг вперёд, по пути совершенствования мира и человека.

"Чувства добрые", благородство, "отзывчивое и чуткое сердце" - суть творческого бытия поэта. Он особенно ценит тех, кто "лишь для добра живёт и дышит" (из письма к А.Н. Оленину) (294). Таков и сам Батюшков, полный сочувствия к людям, заботливости, понимания.

Перечитывая Батюшкова, мы никогда не почувствуем себя запертыми в пыльном библиотечном хранилище или в музее древностей среди застывших античных статуй. Классические образцы воскресают в новом поэтическом бытии. Эта тема возрождения намечена и в первой строке стихотворения о Байе, написанного после посещения руин некогда роскошного древнеримского города: "Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы…" (180)

Античные источники помогали Батюшкову добиться классической стройности, чёткости и ясности форм его творений. Именно к классическим образцам обратился поэт для того, чтобы выразить своё новое миропонимание, ибо, по словам М.Н. Муравьёва, с которым был солидарен Батюшков, "нет ни одной черты величественного и чудесного стихотворства, которая не была бы в сокровищнице древних".

В то же время духовный идеал поэта - не в языческой древности, а в христианстве, в православной вере, в которой Батюшков искал и находил утешение.

В духе христианской антропологии выстраивались представления поэта о сущности человека, предназначении его жизни. В одном из писем Жуковскому Батюшков утверждал: "я сотворён по образу и подобию Божьему". В то же время человек - это "луч Божества, заключённый в прахе; существо, порабощённое всем стихиям, всем изменениям нравственным и физическим": "и ты человек, и ты заплатил человечеству дань пороков, слабости и страстей; ты не ангел, ты и не чудовище". Поэтому, размышлял Батюшков, "смертному нужна мораль, основанная на Небесном Откровении, ибо она единственно может быть полезна во все времена и при всех случаях: она есть щит и копьё доброго человека, которые не ржавеют от времени" ("Нечто о морали, основанной на философии и религии"). Духовные доспехи христианина - Небесные "щит и копьё" - это буквально евангельские образы "всеоружия Божия", о котором говорил апостол Павел: "Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней диавольских" (Еф. 6: 11); "а паче всего возьмите щит веры, которым возможете угасить все раскалённые стрелы лукавого; и шлем спасения возьмите, и меч духовный, который есть Слово Божие" (Еф. 6: 16-17).

Вооружившись "словом Божиим" как "мечом духовным", Батюшков размышлял об ущербности, о неполноценности всех философских систем от античности до современности, если они не основаны на вере в Христа: "Вот почему все системы и древних и новейших недостаточны! Они ведут человека к блаженству земным путём и никогда не доводят. Систематики забывают, что человек, сей царь, лишённый венца, брошен сюда не для счастия минутного; они забывают о его высоком назначении, о котором вера, одна святая вера ему напоминает <выделено мной. - А.Н.-С.>. Она подаёт ему руку в самих пропастях, изрытых страстями или неприязненным роком; она изводит его невредимо из треволнений жизни и никогда не обманывает: ибо она переносит в вечность все надежды и всё блаженство человека".

Те же раздумья, ту же святую веру выразил Батюшков и на поэтическом языке. В мечтательном поэте-романтике проявился зрелый христианский мыслитель. В стихотворениях Батюшкова раскрывается абсолютное соответствие поэзии религиозно-философским "опытам в прозе".

Так, стихотворное послание "К другу" можно назвать поэтическим переложением статьи "Нечто о морали, основанной на философии и религии", в которой Батюшков размышлял над "больным" вопросом человечества "Где же истинное блаженство?": "Мы испытали, что эпикурейцы не обрели его за чашею наслаждения, ни стоики в бесстрастии и в непреклонной суровости нравов (ибо человек создан любить). Никто не нашёл блаженства: ни умный, ни сильный, ни богатый в чертогах, ни бедный в хижине своей; ибо и тот, кто блистает в пурпуре, и тот, кто таил всю жизнь свою в убогом шалаше, говорит Гораций, не могут назваться счастливыми. Где же это совершенное благополучие, которого требует сердце, как тело пищи?"

Те же неотступные вопросы: "Но где же сии сладости, сии наслаждения беспрерывные, сии дни безоблачные, сии часы и минуты, сотканные усердною Паркою из нежнейшего шелка, из злата и роз сладострастия? <…> Где и что такое эти наслаждения, убегающие, обманчивые, непостоянные, отравленные слабостию души и тела, помрачённые воспоминанием или грустным предвидением будущего? К чему ведут эти суетные познания ума; науки и опытность, трудом приобретённые?" - встают и настойчиво повторяются в стихотворении "К другу":  

Скажи, мудрец младой, что прочно на земли?

Где постоянно жизни счастье?

Мы область призраков обманчивых прошли;

Мы пили чашу сладострастья:

Но где минутный шум веселья и пиров?

В вине потопленные чаши?

Где мудрость светская сияющих умов?

Где твой Фалерн и розы наши?

Где дом твой, счастья дом?.. Он в буре бед исчез

И место поросло крапивой.

Но я узнал его: я сердца дань принес

На прах его красноречивой.

На все эти вопросы "Нет ответа, и не может быть!" - восклицает Батюшков. В статье он пишет: "Так создано сердце человеческое, и не без причины: в самом высочайшем блаженстве, у источника наслаждений, оно обретает горечь", "ибо ни дары счастия, ни блеск славы, ни любовь, ни дружество - ничто не удовлетворит его вполне"; в стихотворении продолжает:

Минутны странники, мы ходим по гробам;

Все дни утратами считаем;

На крыльях радости летим к своим друзьям, -

И что ж? их урны обнимаем.

<…>

Так всё здесь суетно в обители сует!

Приязнь и дружество непрочно! -

Но где, скажи, мой друг, прямой сияет свет?

Что вечно чисто, непорочно?

<…>

Так ум мой посреди сомнений погибал.

Все жизни прелести затмились;

Мой Гений в горести светильник погашал

И Музы светлые сокрылись.

Но "истина на земле одному Богу известна", - убеждён Батюшков, обращаясь к Всевышнему с горячей верой: "Боже великий! что же такое ум человеческий - в полной силе, в совершенном сиянии, исполненный опытности и науки? Что такое все наши познания, опытность и самые правила нравственности без веры, без сего путеводителя и зоркого, и строгого, и снисходительного? <…> Кто заблуждался более в лабиринте жизни, неся светильник мудрости человеческой в руке своей? Ибо светильник сей недостаточен; один луч веры, слабый луч, но постоянный, показывает нам вернее путь к истинной цели, нежели полное сияние ума и воображения".

Конфликты внешние и внутренние разрешаются, "стоит только взглянуть на происшествия мира и потом углубиться в собственное сердце, чтобы твёрдо убедиться во всех истинах веры":

Я с страхом вопросил глас совести моей…

И мрак исчез, прозрели вежды:

И Вера пролила спасительный елей

В лампаду чистую Надежды.

"Человек есть странник на земли, - говорит святый муж, - чужды ему грады, чужды веси, чужды нивы и дубравы: гроб его жилище вовек", - писал Батюшков, имея в виду поучение святителя Димитрия Ростовского о духовном странничестве человека в земном мире: "И как странник проходит мимо города и селения, горы и дола, поля и леса, и лишь только посмотрит на красоту места, идёт дальше, - так и жизнь наша проходит мимо всех благ земных, хотя и кажется нам, что мы ими наслаждаемся, их при себе удерживаем... Где же для смертного человека его родина? Где его наследство? Родина для человека - я разумею по плоти, по телу, а не по духу, - его родина - гроб, земля, персть; тело наше из земли сотворено, там и его родина, туда и возвращаемся все по Суду Божию: "земля еси, и в землю отыдеши” (Быт. 3: 19). И как душа, от Бога человеку данная, по исшествии из тела возвращается, если она праведна, к Богу, как своему Отцу, на небо, как в родную страну, - так и тело, от земли взятое, возвращается в землю, как к своей матери".

Лирический герой Батюшкова освобождается от надетой на него на земле бренной "кожаной ризы", духом возлетает к Творцу в Его Небесное Царствие:  

Ко гробу путь мой весь, как солнцем, озарен:

Ногой надёжною ступаю;

И с ризы странника свергая прах и тлен,

В мир лучший духом возлетаю.

В "мире лучшем" происходит духовное обновление, возрождение от "праха и тлена" в жизнь вечную.

Земная юдоль Батюшкова разделилась на две равные части - по 34 года каждая. 34-хлетнего поэта настигла наследственная психическая болезнь, им овладела мания преследования. Господь каждому даёт свой крест. Батюшкову было послано два креста: ноша крестная поэтических и ратных подвигов первой половины жизни, второй крест - душевное заболевание, продолжавшееся более 30 лет. Скорбную ношу крестную второй половины жизни, как и первый свой крест, посланный Промыслом Божиим, поэт сносил терпеливо и мужественно. В этой связи вспоминается наставление святителя Феофана Затворника: "Мужайся! Спеши из того извлечь врачество, чем хотят нанесть рану; крест Спасителя всепрощение знаменует" ^vii.

Больного Батюшкова навестил Пушкин. Существует мнение, что под впечатлением этого посещения родилось полное трагизма стихотворение "Не дай мне Бог сойти с ума…", в котором Пушкин представил безумие как величайшее из несчастий, обратившись к Господу с молитвой пронести мимо эту чашу:

Не дай мне Бог сойти с ума.

Нет, легче посох и сума;

Нет, легче труд и глад.

Не то, чтоб разумом моим

Я дорожил; не то, чтоб с ним

Расстаться был не рад:

Когда б оставили меня

На воле <…>

Да вот беда: сойди с ума,

И страшен будешь, как чума,

Как раз тебя запрут,

Посадят на цепь дурака

И сквозь решётку, как зверка,

Дразнить тебя придут.

Религия могла бы утешить и успокоить Батюшкова. Известно, что он подавал прошение государю о пострижении в монашество и разрешении "немедленно удалиться в монастырь на Белоозеро или в Соловецкий". Просьба не была исполнена.

В последние годы сознательной жизни и творчества поэт имел живой дух христианской веры, не уставал говорить и писать о ней - "как написано: я веровал и потому говорил" (2 Кор. 4: 13). Он утверждал: "Вера и нравственность, на ней основанная, всего нужнее писателю"; "одна вера созидает мораль незыблемую". В "истинах Евангелия, кротких, постоянных и незыблемых, достойных великого народа, населяющего страну необозримую", обрёл Батюшков "свет спасительный": "Священное Писание <…> есть хранилище всех истин и разрешает все затруднения. Вера имеет ключ от сего хранилища, замкнутого для коварного любопытства, вера обретает в нём свет спасительный".

"Якорь веры" давал поэту силы неустанно прославлять и благодарить Бога. В статье "О лучших свойствах сердца" Батюшков утверждал: "Первый наш долг: благодарность к Творцу". Поэт преисполнен благодарности в стихотворении "Надежда":

Мой дух! Доверенность к Творцу!

Мужайся, будь в терпеньи камень!

Не Он ли к лучшему концу

Меня провёл сквозь бранный пламень?

На поле смерти чья рука

Меня таинственно спасала

И жадный крови меч врага,

И град свинцовый отражала?

Кто, кто мне силу дал сносить

Труды, и глад, и непогоду,

И силу в бедстве сохранить

Души возвышенной свободу?

Кто вёл меня от юных дней

К добру стезёю потаенной

И в буре пламенных страстей

Мой был вожатый неизменной?

Он! Он! Его всё дар благой!

Он есть источник чувств высоких,

Любви к изящному прямой

И мыслей чистых и глубоких!

Всё дар Его, и краше всех

Даров - надежда лучшей жизни!

Когда ж узрю спокойный брег,

Страну желанную отчизны?

Когда струёй небесных благ

Я утолю любви желанье,

Земную ризу брошу в прах

И обновлю существованье?

"Земную ризу" в сумеречном состоянии сознания поэт носил ещё 34 года до конца дней своих, пережив многих друзей-литераторов. Знаменательно, что после смерти Константина Батюшкова его родственники "на умершем нашли два креста, один весьма старинный, а другой - собственной его работы" ^viii.

Надежды поэта во Христе "обновить существованье" исполнились - по слову апостола Павла: "Посему мы не унываем; но если внешний наш человек и тлеет, то внутренний со дня на день обновляется" (2 Кор. 4: 16), "дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную" (Ин. 3: 15).

1. Шаталов С.Е. Поэзия К.Н. Батюшкова // Ахилл, или жизнь Батюшкова. – М., 1987. – С. 234– 235.
2. Батюшков К.Н. Стихотворения. – М., 1987. – С.280. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте с указанием номера страницы.
3. Сушков Н.В. Обоз к потомству с книгами и рукописями // Раут: Исторический и литературный сборник. – Кн. 3. – М., 1854. – С. 277–278.
4. Розанов И.Н. Русская лирика. – М., 1914. – С. 253.
5. Гоголь Н.В. Собр. соч.: В 7 т. – М., 1986. – Т. 6. – С. 332.
6. См.: Marina Federica Varese. Batjuskov. Un poeta tra Russia e Italia. – Padova, Liviana Ed., 1970.
7. Святитель Феофан Затворник. Письма о христианской жизни. Поучения. – М.: Московский Сретенский монастырь, 1997. – С. 359.
8. Власов А.С. Подробные сведения о последних днях Константина Николаевича Батюшкова. Публикация Т.Л. Латыповой (Современник о годах, проведённых поэтом в Вологоде (1833–1855)) // Наше наследие. – 2002. – № 61.