|
Мотивы «рождественского рассказа» Николая Семёновича Лескова «На краю света» (1875) различимы в
«святочном рассказе» Владимира Галактионовича Короленко «Сон
Макара» (1883).
В некоторых вопросах религиозной веры и познания о
Боге маститый писатель в чём-то совпадал с Короленко. «Думаю и верю, что "весь
я не умру”, но какая-то духовная постать уйдёт из тела и будет продолжать "вечную
жизнь”, но в каком роде это будет, – об этом понятия себе составить нельзя
здесь, и дальше это Бог весть когда уяснится. – писал Лесков А.К. Чертковой в
1894 году, за год до смерти. – Мне очень понравилась фантазия Короленки "Тени”, присоединённая в конце к
книжечке о Сократе. Я тоже так думаю, что определительного познания о Боге мы
получить не можем при здешних условиях жизни, да и вдалеке ещё это не скоро
откроется, и на это нечего досадовать, так как в этом, конечно, есть воля Бога»
(XI, 577).
«Вещи и явления,
которых мы не можем постигать нашим рассудком, вовсе не невозможны от этого... – размышлял Лесков. – Я признаю
священные тайны Завета и не подвергаю их бесплодной критике. К чему, когда
инструмент наш плох и не берёт этого?» Идея о непознаваемости Бога человеческим
разумом сочетается у писателя-христианина с богопознанием путём интуитивного открытия
человеком Божественной премудрости: «Куда ни глянь – всё чудо: вода ходит в облаке,
воздух землю держит, как пёрышко; – радуется «дивотворному» благоустроению мира
«маленький монашек» отец Кириак в повести «На
краю света», – вот мы с тобою прах и
пепел, а движемся и мыслим, и то мне чудесно; а умрём, и прах рассыпется, а дух
пойдёт к Тому, Кто его в нас заключил. И то мне чудно: как он наг безо
всего пойдёт? Кто ему крыла даст, яко голубице, да полетит и почиет?» (V, 464).
«Хоть нам не дано ясно "ответчиво” знать о том высшем
горизонте бытия, в который имеет претвориться человек, – размышляет современный
философ, – но мы знаем твёрдо, что самое стремление человека к этому высшему
горизонту есть не что иное, как стремление к преодолению смерти, к избавлению
от обречённости Ничто. В этом – последний и самый глубинный смысл духовной
работы человека: смысл эсхатологический» [2].
Встреча героя рассказа Короленко – полудикого жителя
якутской тайги – с Богом, «большим Тойоном» (по представлениям Макара) происходит,
когда Макар замерзает в тайге в самый канун Рождества.
Этот художественный ход – смерть обездоленного человека под Рождество – известен в святочной
литературе («Девочка со спичками» Андерсена, «Ёлка сироты» Рюккерта, «Мальчик у Христа на ёлке» Достоевского
и др.). Но в отличие от героев названных произведений Макар у Короленко не
сразу попадает в объятия Божественного милосердия. Сначала ему предстоит
строгий суд Всевышнего, и приговор
беспощаден: «Вижу, что ты обманщик, ленивец и пьяница <…> Отдать
этого ленивца трапезнику в мерины, и пусть он возит на нём исправника, пока не
заездит…» [3].
Здесь «Большой Тойон» напоминает скорее представления
полудиких жителей «края света», «куда Макар телят не гонял», о «сильном
божестве», гнева которого надо опасаться. Деревянная чаша весов с грехами
Макара перетянула золотую чашу добродетелей. Присутствующие здесь Ангелы – «молодые
Божьи работники» в белоснежных одеждах, у каждого из которых «на спине
болтались большие белые крылья», и Макаров знакомый добрый попик Иван, умерший несколько
лет назад, не в силах помочь.
Но за грешника вступается Милосердный Сын сурового Бога. Согласно рождественской концепции «Христос
рождается прежде падший восставити образ». Господь Бог не хочет вечных мук и смерти грешника, является в мир
для искупления и очищения падшего человека. Сын Божий просветляет тёмное сознание забитого Макара, наделяет его рождественским даром. Здесь это дар слова – с тем, чтобы безропотный, бессловесный человек, загнанный
угнетателями всех мастей, возродился, самовосстановился и смог бы оправдаться
перед Богом, дать «ответ в день суда:
ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Мф. 12: 36–37).
Короленко неслучайно выбирает здесь форму несобственно
прямой речи, проникнутой авторским пафосом, поскольку также полон сочувствия к бедняку-страдальцу:
«Да, его гоняли всю жизнь! Гоняли старосты и старшины, заседатели и исправники,
требуя подати; гоняли попы, требуя ругу; гоняли нужда и голод; гоняли морозы и
жары, дожди и засуха; гоняла промёрзшая земля, злая тайга!» (26).
Бесхитростным рассказом о своей мученической жизни
Макар приводит «Большого Тойона» в замешательство. Это совершенно новый,
непривычный ход в святочной беллетристике, когда не сразу срабатывает важнейшая
мотивировка чуда рождественского спасения. Не только лесковский архиерей в
рассказе «На краю света», но и
Всевидящий «Большой Тойон» в рассказе Короленко не сразу разглядел за грубой и
неприглядной оболочкой чистую душу. «Большой Тойон» задумался: «– Что же это, –
сказал Он, – ведь есть же у Меня на земле настоящие
праведники… Глаза их ясны, и лица светлы, и одежда без пятен… Сердца их
мягки, как добрая почва <…> А ты посмотри на себя…» (27).
В самом деле, внешность Макара мало чем отличается от
портрета дикаря, каким увидел его вначале владыка в «На краю света»: «рожа обмылком – ничего не выражает; в гляделках,
которые стыд глазами назвать, – ни в одном ни искры душевного света; самые
звуки слов, выходящих из его гортани, какие-то мёртвые: в горе ли, в радости
всё одно произношение, вялое и бесстрастное <…> Где ему с этими
средствами искать отвлечённых истин, и что ему в них?» (V, 489). Также и в наружном облике
Макара нет никакого благообразия: «глаза его мутны и лицо темно, волосы и
борода всклокочены, и одежда изорвана» (27).
«Не судите по
наружности, но судите судом праведным» (Ин. 7, 24), – эти евангельские
слова, избранные Лесковым в качестве эпиграфа к повести «Владычный суд», как нельзя лучше подошли бы и к рассказу Короленко.
Грешник, считающий себя отделённым от Бога, интуитивно
страшится перехода в план смертного греха и небытия. Но человек, который и был
сотворён для цельного и гармоничного
бытия, обретает искомую полноту и
самодостаточность, устремляясь к единению с Богом, желая превзойти свою
ограниченность.
Небесная «большая дверь, которую раньше скрывали
туманы» (21), для Макара открыта. Здесь снова перекличка с Лесковым, также не
раз размышлявшим о том, кто достоин Царствия Небесного. В «рождественском
рассказе» «На краю света» впервые
появляется образ-символ «билета», развитый
затем в «Братьях Карамазовых» (1881)
Достоевским. «Ну а теперь мы видим, – пишет Лесков, – что рядом с нами туда же бредёт человечек без
билета. Мы думаем: "Вот дурачок! Напрасно он идёт: не пустят его! Придёт, а его
привратники вон выгонят”. А придём и увидим: привратники-то его погонят, что
билета нет, а Хозяин увидит, да, может быть, и пустить велит, – скажет: "Ничего,
что билета нет, – Я его и так знаю: пожалуй, входи”, – да и введёт, да ещё,
гляди, лучше иного, который с билетом пришёл, станет чествовать» (V, 472).
В финале рассказа Короленко сглаживается наметившееся
отступление от традиционных святочных мотивировок. На первый план выступают
главные рождественские мотивы – чудо, спасение, дар.
Макар, всю жизнь страшившийся больших и малых
начальников, не имеющих понятия о
сострадании и жалости к простому человеку, почувствовал у небесных врат милосердное
заступничество Божие, на которое и не смел надеяться. Так, в святочном рассказе
явлена евангельская «сверх надежды
надежда», «ибо мы спасены в надежде» (Рим. 8: 24). Преображение Макара,
полнота его единения с Богом наступают, когда смягчилось сердце героя, хлынули
очистительные слёзы.
В преданиях Восточной Церкви, христианской
«антропологии цельности» сердце является проводником человека к
Богу, средоточием благодати даров Святого Духа. Ещё в первые века христианствасвятой Макарий Египетский учил о необходимости «собрать в любви ко Господу
рассеянное по всей земле сердце». Исаак Сирин учил: «сердце обнимает в себе и
держит в своей власти внутренние чувства. Оно есть корень, а если корень свят,
то и ветви святы, то есть если сердце доводится до чистоты, то ясно, что
очищаются и все чувства» [4].
Это подлинно рождественский финал с торжеством высшей
справедливости, с размягчением сердец и даром благодатных слёз умиления: «И
Макар дрогнул, на сердце его пало сознание, что его жалеют, и оно смягчилось
<…> И он заплакал. И Старый Тойон тоже плакал… И плакал попик Иван, и молодые
Божьи работники лили слёзы, утирая их широкими белыми рукавами.
А весы всё колыхались, и деревянная чашка подымалась
всё выше и выше!» (29).
«Возлюбленные! мы
теперь дети Божии; но ещё не открылось, чтó будем. Знаем только, что, когда
откроется, будем подобны Ему, потому что увидим Его, как Он есть. И всякий,
имеющий сию надежду на Него, очищает себя так, как Он чист» (1 Ин. 3: 2–3). Христианское упование
Иоанна Богослова может служить глубинной метафизической основой святочного рассказа
Короленко «Сон Макара».
доктор филологических наук
город Орёл
ПРИМЕЧАНИЯ
- [1]Лесков Н.С. Собр. соч.: В 11 т. – М.: ГИХЛ, 1956–1958. – Т. XI. – С. 138–139. Далее ссылки на это
издание приводятся в тексте с указанием тома и страниц.
- [2]Хоружий С.С. После перерыва. Пути
русской философии. – СПб.: Алетейя, 1994. – С. 293.
- [3]Короленко В.Г. Повести и рассказы. – М.:
Худож. лит., 1986. – С. 25. Далее ссылки
на это издание приводятся в тексте с указанием страниц.
- [4]Исаак Сирин. Слова подвижнические. – М., 1993. – С. 24.
|