В то же время отношения Лескова и Достоевского не были гладкими, характеризовались не только взаимным притяжением, но и отталкиванием – порой в одно и то же время. Так, «после чтения прекрасного рассказа г-на Лескова» (12, 68) «Запечатленный Ангел» у Достоевского возникли сомнения в правдоподобности развязки – перехода артели раскольников в Православие: «повесть г-на Лескова оставила во мне впечатление болезненное и некоторое недоверие к правде описанного. Она, конечно, отлично рассказана и заслуживает многих похвал, но вопрос: неужели это всё правда?» (12, 66–67). В статье «Смятенный вид» содержится прямой выпад в адрес Лескова: «автор не удержался и кончил повесть довольно неловко. (К этим неловкостям г-н Лесков способен <…>). Он, кажется, испугался, что его обвинят в наклонности к предрассудкам, и поспешил разъяснить чудо» (12, 66).

Обвинение в «неловкостях», по словам сына Лескова, – «нечто, глубоко оскорбившее и выведшее из всякого равновесия»[1] – писатель парировал, усмотрев некоторые «неловкости» в текстах Достоевского.

Внук священнослужителя, генетически родственный Православию, блестящий знаток Священного Писания, церковной истории, жизни и быта русского духовенства, Лесков к обсуждению этих вопросов подходил и с художественных позиций, и с позиций энциклопедически образованного учёного-богослова; выигрывал в точности их освещения и мог указать старшему по возрасту и положению в литературе Достоевскому на отдельные его оплошности и промахи.

Лесков любил давать своим произведениям меткие наименования, чтобы «кличка была по шерсти». Статьи-ответы на колкость Достоевского имели названия не только меткие, но и чуть едкие: «О певческой ливрее» (1873), «Холостые понятия о женатом монахе» (1873).

Достоевский немедленно отозвался статьёй «Ряженый» (1873). Полемизируя с «Псаломщиком» и «Свящ. П. Касторским» (псевдонимы Лескова), Достоевский укорил оппонента за искушение уязвить по мелким, незначительным поводам: «Подумаешь, что за страшные преступления натворил этот Достоевский: простить даже невозможно! Духовное лицо, которое, казалось, должно бы быть сама любовь, и то простить не в состоянии!..» (12, 95) – и выдвинул свою программу художественного изображения самой сущности жизни: «Но для повествователя, для поэта могут быть и другие задачи, кроме бытовой стороны; есть общие, вечные и, кажется, вовеки неисследимые глубины духа и характера человеческого» (12, 97).

Не прошло и года после этой полемики, как в «Дневнике Меркула Праотцева» (1874) Лесков «загвоздил» новую «загвоздочку» (XI, 148) в адрес Достоевского, назвавшего последовательниц модного в светских кругах ирландского проповедника лорда Редстока «светскою беспоповщиной». Разобиженные дамы даже вознамерились «ему отвечать на эту дерзость!»[2]. Повествователь упросил их не делать этого, а лучше молиться за Достоевского: «Это вы ему должны простить. Да, как христианки, как матери и как хорошенькие русские женщины, простите ему эту маленькую грубость и помолитесь за него. Он не сообразил, что людей, крещённых в церкви и исполняющих её таин­ства и обряды, нельзя назвать беспоповщиной. Это с ним хроническое: всякий раз, когда он заговорит о чем-нибудь касающемся религии, он непременно всегда выскажется так, что за него только остаётся молиться: "Отче, отпусти ему!”»[3].

Достоевский отвечать не стал. «Спасибо, на этот раз "отпустил” и сам оплошавший», – остроумно заметил Андрей Лесков[4]. Впрочем, Достоевский признавал за Лесковым бесспорный авторитет в освещении жизни и быта русского духовенства, о чём свидетельствует заметка в записной тетради 1880–1881 годов: «Лесков – специалист и эксперт в Православии»[5].

Однако более специализации и богословской начитанности ценил Достоевский сердечное знание христианства. В «Дневнике писателя» он справедливо обратил внимание своих искушённых в догматике оппонентов на «сердечное знание» русским народом Христа: «Знает же народ Христа Бога своего, может быть, ещё лучше нашего, хоть и не учился в школе. Знает, – потому что во много веков перенёс много страданий и в горе своём всегда, с начала и до наших дней, слыхивал об этом Боге-Христе своём от святых своих, работавших на народ и стоявших за землю русскую до положения жизни, от тех самых святых, которых чтит народ доселе, помнит имена их и у гробов их молится. Поверьте, что в этом смысле даже самые тёмные слои народа нашего образованны гораздо больше, чем вы в культурном вашем неведении об них предполагаете, а может быть, даже образованнее и вас самих, хоть вы и учились катехизису» (13, 131–132); «сердечное знание Христа и истинное представление о Нём существует вполне. Оно передаётся из поколения в поколение и слилось с сердцами людей. Может быть, единственная любовь народа русского есть Христос, и он любит образ Его по-своему, то есть до страдания. Названием же православного, то есть истиннее всех исповедующего Христа, он гордится более всего» (12, 44–45).

И всё же, по мнению Лескова, в религиозных вопросах Достоевский проявлял «более страстности, чем сведущности» (XI, 148). Данное представление нашло отражение в статье «Граф Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский как ересиархи (Религия страха и религия любви)» (1883): «Пишущий эти строки знал лично Ф.М. Достоевского и имел неоднократно поводы заключать, что этому даровитейшему человеку, страстно любившему касаться вопросов веры, в значительной степени недоставало начитанности в духовной литературе, с которою он начал своё знакомство в довольно поздние годы жизни, и по кипучей страстности своих симпатий не находил в себе спокойности для внимательного и беспристрастного её изучения»[6]. Это же суждение Лесков развивает в статье «О куфельном мужике и проч. Заметки по поводу некоторых отзывов о Л. Толстом»(1886): «Достоевский же знал Священное Писание далеко не в такой степени, а исследованиями его пренебрегал и в религиозных беседах обнаруживал более страстности, чем сведущности. Поэтому, будучи умён и оригинален, он старался ставить "загвоздочки”, а от уяснений и от доказательств он уклонялся: загвоздит загвоздку и умолкнет, а люди потом всё думают: что сие есть? Порою всё это выходило очень замысловато и забавно» (XI, 148).

Так, творческое взаимодействие Лескова и Достоевского зачастую строилось на полярностях: «влечение друг к другу сменялось отталкиванием, понимание – отчуждением, симпатия – антипатией. Одного лишь никогда не было – равнодушия»[7]. О сложности писательских взаимоотношений, иногда дарующих удовлетворение, иногда – обиду и горечь, часто – то и другое вместе, также говорит следующее упоминание в письме Лескова к П.К. Щебальскому от 16 октября 1884 года, уже после смерти Достоевского: «...в изданном томе писем Ф. Достоевского он говорит даже о какой-то моей "гениальности” и упоминает о "странном моём положении в русской литературе”, а печатно и он лукавил и старался затенять меня» (XI, 295).

Литературная критика XIX столетия в основном подчёркивала и раздувала неприязненную сторону между двумя писателями. В советском литературоведении также за аксиому принималось однозначное суждение В.В. Виноградова о Достоевском и Лескове: «...несмотря на кажущиеся внешние соприкос­новения их литературных позиций на почве своеобразного народничества, оставались чуждыми друг другу по основному направлению творчества» [8].

В действительности оба гения отечественной литературы по основному – христианскому – направлению творчества совпадали. В эпоху трусливого фарисейства, когда жить «очень тяжело, и что день, то становится ещё тяжелее. "Зверство” и "дикость” растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами совершенно бездеятельны до ничтожества» (XI, 477), Лесков и Достоевский явили собой новый тип писателей – духовных наставников, носителей непраздного учительного слова. Проповеднический пафос, обусловленный стремлением величайших художников слова донести до ума и сердца читателя слово вечной истины, подкрепляется авторитетом Евангелия, словами Христа: «Говорю же вам, что за всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Мф. 12: 36–37).

Лесков, не терпевший ни в каком деле «скорохвата», предъявлял чрезвычайно высокие требования к писательскому труду: «добросовестность должна быть во всём, – и прежде всего в писании, – зафиксировал лесковские слова П.В. Быков. – <…> Что может быть хуже "коекакошников” в литературе? <…> Единение, помощь друг другу для самосовершенствования – это ведь тоже относится к добросовестности… У меня рассказов на эту тему довольно… Только они – не глас ли вопиющего в пустыне?»[9]. Писатель с болью и гневом пишет о «родоначальниках журнальной богемы в России», «беспочвенной и безнатурной стае петербургских литературщиков» (X, 362), о тех «псевдолитераторах», которые превратили искусство в грязную «лужу», «доступную всем без патентов и дипломов» [10].

В статье «Первенец богемы в России» (1888) Лесков указал на высочайший поучительный образец бескорыстного, самоотверженного служения литературе в лице Достоевского: «В литературе известен такой случай: тайный советник Мережковский повёз к Ф.М. Достоевскому сына своего, занимавше­гося литературными опытами. Достоевский, прослушав упражнения молодого человека, сказал: "Вы пишете пустяки. Чтобы быть литератором, надо прежде страдать, быть готовым на страдания и уметь страдать”. Тогда тайный советник ответил: "Если это так, то лучше не быть литератором и не страдать”. Достоевский выгнал вон и отца и сына»[11].

В этой статье Лесков комментирует записки своего земляка-орловца, ставшего петербургским «борзописцем»[12], Владимира Бурнашева (литературный псевдоним – Виктор Бурьянов). В отличие от самого Лескова, независимая позиция которого в стремлении к истине принесла писателю многие «злострадания», «первенец богемы в России» Бурнашев «не терпел и не желал ничего претерпеть ни за какое убеждение; литература у него не была искусством и служением исповедуемой истине или идее, а у него она была средством для заработка, и только» [13]. Лесков остерегает желающих стать литераторами ради материальных благ и выгод: «Как средство к жизни литература далеко не из лёгких и не из выгоднейших, а напротив, это труд из самых тяжёлых, и притом он много ответствен и совсем неблагодарен . <…> Кто не хочет благородно страдать за убеждения, тот пострадает за недостаток их, и это страдание будет хуже, ибо оно не даст утешения в сознании исполненного долга <...> Кто не любит литературу до готовности принести ей в жертву своё благополучие – тот лучше сделает, если вовсе её оставит»[14].

Достоевский и Лесков – величайшие художники слова, знатоки жизни и русского духа – чутко и внимательно прислушивались к позициям друг друга. Лесков заочно вёл с Достоевским большой диалог по проблемам русской народной религиозности и русской Церкви – об их развитии и взаимовлиянии. Вслед за Достоевским он проводил в своих произведениях идею о необходимости взаимного братского доверия – «взаймоверия» – людей, как детей общего Отца Небесного.

Народные христианские упования в духе Достоевского получили отражение в лесковском очерке «Обнищеванцы (Религиозное движение в фабричной среде)» (1881), опубликованном в год смерти писателя-пророка.

Памяти Достоевского хотел посвятить своё произведение Лесков. Он писал 13 февраля 1881 года славянофилу И.С. Аксакову, редактору газеты «Русь», изъявившему желание опубликовать очерк: «есть практический ответ на профетские <пророческие. – А.Н.-С.> вещания покой­ного Достоевского, и я думаю: не посвятить ли рассказ его памяти?.. Как вы думаете? Я предоставляю это вашему усмотрению и спорить и прекословить не буду. Если по-вашему это хорошо, – допишите: "посв. памяти Фед. М. Достоев­ского”» [15].

Впоследствии Лесков отказался от этой мысли, чтобы не давать предубеждённой критике повода для кривотолков: «Посвящения Достоевскому не хочу. Столько толков и от таких истолкователей, что мне это решительно претит. Эпиграф и упоминание о нём в первых строках – это гораздо более относится к делу и гораздо целомудреннее. Вся эта историйка есть иллюстрация к его теориям. Н. Л.»[16].

Лесковские письма, связанные с созданием и публикацией этого произведения; желание посвятить его памяти «недавно почившего собрата»; эпиграф, в котором варьируется идея Достоевского из «Дневника писателя», – всё это убедительно свидетельствует о солидарности позиций двух великих русских писателей.

Совсем незадолго до смерти Достоевский в «Дневнике писателя» за январь 1881 года высказал свои заветные мысли о доверии к русскому народу: «На это есть одно магическое словцо, именно: "Оказать доверие”. Да, нашему народу можно оказать доверие, ибо он достоин его. Позовите серые зипуны и спросите их самих об их нуждах, о том, чего им надо, и они скажут вам правду, и мы все, в первый раз, может быть, услышим настоящую правду. И не нужно никаких великих подъёмов и сборов; народ можно спросить по местам, по уездам, по хижинам. Ибо народ наш, и по местам сидя, скажет точь-в-точь всё то же, что сказал бы и весь вкупе, ибо он един. И разъединённый един и сообща един, ибо дух его един» (14, 491).

Рассуждением о необходимости доверия со ссылкой на Достоевского открывает Лесков свой очерк «Обнищеванцы», развивая и обогащая мысль, заявленную в эпиграфе: «Нашему народу можно верить, – он стоит доверия»: «Я очень счастлив, что могу поставить эпиграфом к настоящему очерку приведённые слова недавно почившего собрата. Почёт, оказанный Достоевскому, несомненно, свидетельствует, что ему верили люди самых разнообразных положений, а Достоевский уверял, что "нашему народу можно верить”. Покойник утверждал это с задушевною искренностью и не делал исключе­ния ни для каких подразделений народной массы. По его мнению, весь народ стоит доверия» [17].

Вслед за Достоевским Лесков также настаивает на доверии ко всему народу в целом, признавая несостоятельными порочные попытки «сортировать» народ на «лучший» и «худший»: «это напряжённое рвение к Богу, эта готовность стать за мир, эта вера в призвание своего народа <…> – словом, всё это, что создало такой экстатический порыв, не свидетельствует же о "растленном и безнравственном элементе”, каким любят представлять русского фабричного. О нет, и сто раз нет! Это тот же самый цельный русский народ, с его восхитительным стремлением к добру и к вечности»[18].

В «Обнищеванцах», первоначально задуманных как часть цикла рассказов о праведниках, писатель иллюстрирует своё убеждение примерами духовной практики целого сообщества людей, живущих в соответствии с евангельскими идеалами, заповеданными Христом.

Очерк Лескова публиковался вначале в газете «Русь», а затем в сборнике «Русская рознь»[19]. Название сборника отражало тематическое и жанровое разнообразие представленных в нём произведений: рассказы и очерки. Однако слово «рознь» – в значении разъединение, разобщение, отчуждение – как нельзя более подходило для характеристики капиталистической эпохи, в которую рушились все человеческие связи. Как писал Лесков в повести «Запечатленный Ангел», не только между людьми, но и «с предковскими преданиями связь рассыпана, дабы всё казалось обновлённее, как будто и весь род русский только вчера наседка под крапивой вывела» (IV, 350). Ранее, выражая своё отношение «к людскому разномыслию, разночувствию и разностремлению» (X, 74) в статье «Русские общественные заметки» (1869), писатель говорил о глобальных масштабах этой «розни»: «С тою же основательностью, с какою нападает человек на человека, или сословие на сословие, или даже нация на нацию, нападает даже и одно время на другое» (X, 75).

С «русской рознью» вступает в противоречие идеал взаимного доверия – «взаймоверия» (IV, 375; 381). Лесков впервые употребил это выразительное определение в «Запечатленном Ангеле» и возвёл в этический принцип, способный противостоять всеобщей обособленности и вражде, в очерке «Обнищеванцы».

Главный герой Иван Исаев – Исаич – невымышленный «фабричный пророк», «фрустальный старичок», «сколь чист, сколь мужествен и преподобен!»; «это такая доброта и такой мечтатель, что подобного ему нельзя выдумать. Смирен без меры, но везде ведёт себя с достоинством»[20]. Он явился основателем реального движения питерских рабочих-«обнищеванцев», убедив всю «братию» «обнищать до совершенства»: «Они сделали удивительную штуку на текст Достоевского "нашему народу можно верить”, – они всё истолковали в смысле евангельского нестяжания и устроили кружок "нестяжа­телей”. Всё, что зарабатывали, то и раздавали "слабым”, а себе "ожидали милости от Господа”»[21]. Лесков писал И.С. Аксакову: «Именно "всем можно верить”, – всё способны перетолковать "во славу Божию и славу России”. И не забудьте, что ведь все обеспорточнились до последнего лохмотья!.. И последнее у них обобрала дама, нигилистка»; «А зато жили-то, жили в какой чистоте!»[22]. Герои очерка – «фабричное отребье», «чудаки, но чудаки тёплые и живые. Серьёзное и детское у них так мешается, что не разберёшь» [23] – наделены «духовной доблестью», «страстным порывом к евангельскому совершенству».

В последних выпусках «Дневника писателя» Достоевский размышлял: «народ русский в огромном большинстве своём – православен и живёт идеей Православия в полноте, хотя и не разумеет эту идею ответчиво и научно. В сущности в народе нашем кроме этой "идеи” и нет никакой, и всё из неё одной и исходит, по крайней мере, народ наш так хочет, всем сердцем своим и глубоким убеждением своим. <…> Я знаю, надо мною смеялись наши интеллигентные люди: "той идеи” даже и признавать они не хотят в народе, указывая на грехи его, на смрад его (которым сами же они виной были, два века угнетая его), указывают на предрассудки, на индифферентность будто бы народа к религии, а иные даже воображают, что русский народ просто-напросто атеист. Вся глубокая ошибка их в том, что они не признают в русском народе Церкви» (14, 488); «Говорят, русский народ плохо знает Евангелие, не знает основных правил веры. Конечно так, но Христа он знает и носит Его в своём сердце искони. В этом нет никакого сомнения» (12, 44).

Заветные пророческие раздумья Достоевского: «Я говорю про неустанную жажду в народе русском, всегда в нём присущую, великого, всеобщего, всенародного, всебратского единения во имя Христово <...> Он верит, что спасётся лишь в конце концов всесветным единением во имя Христово» (14, 489) – на устах и в мыслях лесковского героя «о счастии всечеловеческом – о безгнев­ности во едином Богопознании»; о деле братского единения, «которое, должно начаться с преславныя державы Российския <…> только через неё может произойти святое дело – объединение всего мира»; «путь ко всеобщему спасению всего мира через русских людей».

Готовя очерк к печати, Лесков писал И.С. Аксакову: «Любителям настоящего, не раскрашенного духа народного это может нра­виться, потому что тут все в своём соку, и умность, и темнота, и главное, – вера неодолимая, и стремление непременно обнять и спасти "весь мир”»[24].

Через обнадеживающие примеры «взаймоверия» Лесков показывает моменты духовно созидательного взаимного отклика общего и индивидуального, целого и части, мира и личности, «ибо без доверия друг к другу жить невозможно <выделено мной. – А.Н.-С.>»[25]. Эта идея стала одной из наиболее плодотворных в системе религиозно-философских и социально-этических взглядов Лескова и получила наиболее полное художественное выражение в рассказах о праведниках.

В «Обнищеванцах» просматривается несомненное родство размышлений Лескова и Достоевского о характере народного религиозного чувства и его роли в духовной жизни человека и общества. Автор очерка сближается с Достоевским во взглядах на «народ-богоносец». Важно в этой связи отметить, что Лесков выпустил книгу повестей, дав ей название не просто выразительное, но принципиально важное, православное – «Русские богоносцы» (1880).

Прочную опору в хаотическом мире «разгильдяйства и шатаний» (XI, 300), когда духовные ценности и сами понятия о добре и зле становились размытыми, относительными, оба писателя обрели в христианстве, усмотрев в нём смысл не догматический, а вневременной, вечный (внесоциальный и внеисторический). Достоевский и Лесков видели в Православии не одну только догматику и обрядовую сторону, а прежде всего «живое чувство», «живую силу». «Вникните в Православие, – призывал Достоевский, – это вовсе не одна только церковность и обрядность, это живое чувство, обратившееся у народа нашего в одну из тех основных живых сил, без которых не живут нации. В русском христианстве, по-настоящему, даже и мистицизма нет вовсе, в нём одно человеколюбие, один Христов образ, – по крайней мере, это главное» (13, 302). Лесков, как и Достоевский, считал Православие «не только верою, но и своего рода духовным знаменем русской народности»: «простая, прямая и тёплая душа» ищет «опоры в вере народной, народнее которой для русского человека – нет, как наше родное Православие, во всей неприкосновенной чистоте и здравости его учения» (VI, 125), учения, соответствующего трансцендентной сущности человека как образа и подобия Божия.

В то же время, по убеждению Достоевского, «сделаться человеком нельзя разом, а надо выделаться в человека» (14, 53). Оба писателя были глубоко уверены в том, что основой нравственного преобразования человека и общества должно явиться христианское самосовершенствование личности как путь к «торжеству любви, правды и мира»[26]. Совершенствование, считал Лесков, – первостепенная цель бытия на земле – для должного приуготовления себя к жизни вечной: «существование наше всё-таки не случайность, а школа, воспитательный период, никак не более, и затем состояние, какого "не видел глаз и не слышало ухо”» (X, 439). Писатель цитирует здесь духовное откровение апостола Павла: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2: 9).

Великих русских художников слова сроднило стремление к истине, явленной Христом и сохранённой православной верой.