Простудишься, заблудишься, упадешь

– Около 30 % людей подвержены так называемым тревожно-фобическим расстройствам. Это изолированные фобии, сфокусированные на определенном процессе, предмете или явлении, на самом деле никакой опасности не несущем (социофобия, акрофобия, арахнофобия, аэрофобия), это панические атаки, общие тревожные расстройства, обсессивно-компульсивные расстройства.

– А какая самая распространенная?

– Аэрофобия. 85 % тех, кто страдает фобиями, боятся летать. Я почти не знаю людей, у которых бы были какие-то фобии, но не было бы аэрофобии. Она – катализатор всех наших психологических слабостей и затыков.

– Потому что появляется там, где есть дефицит доверия: ты вынужден доверять тем, кто тебя везет. Потому что не позволяет заглушать страхи иллюзиями – что вы контролируете ситуацию, что вы можете выжить, «случись чего». Потому что она всегда поражает тех, у кого есть клаустрофобия: если человек боится лифта, боится застрять, задохнуться, сойти с ума, боится панической атаки в лифте, то самолет – это мегалифт, откуда точно никто не вытащит в течение долгого времени. Потому что если у человека есть боязнь высоты, то самолет дает мегавысоту. Получается, что в самолете все со знаком «мега».

– Понятно: это мегафобия.

– Кроме того, аэрофобия свойственна людям, которые не склонны к конкретным фобиям, а страдают навязчивыми состояниями или обсессивно-компульсивными расстройствами. Например, многие думают, что они притянут к себе чудовищную катастрофу, потому что боятся летать. В самолете это особо жестко: а вдруг все боятся, тогда мы все сейчас коллективным разумом все и притянем. Поэтому в самолете сходится множество разных психологических расстройств.

Самолет на сегодня является самым безопасным видом не только транспорта, но и вообще самым безопасным процессом из всех возможных. Нигде человек не находится в большей безопасности, чем в самолете. Ни мытье головы в ванне, ни занятие любовью, ни выход на улицу – ничто не дает тот уровень безопасности, который дает самолет. Поэтому если самолет для человека – целая трагедия, стресс и ужас, это говорит о том, что его нервная система работает некорректно.

– В чем причина появления у человека фобий, панических атак и прочих расстройств?

– Причина в повышенной тревожности. А причина повышенной тревожности в дефиците доверия. Причина же дефицита доверия в том, что в нашем детстве делали с нами наши родители.

– То есть причина всех этих расстройств – только одна?

– И да, и нет. Есть еще генетика. Повышенная тревожность может передаваться генетически, но этого недостаточно, чтобы у человека возникла фобия. Также недостаточно просто тревожной мамы – например, у меня именно такая мама, однако я абсолютно нетревожный человек. Возможно, потому, что отец «гасил» ее тревогу, возможно, ее паттерны тревоги не распространялись на меня.

Но тревожные родители часто тревожно воспитывают детей, излишне беспокоятся за их жизнь и здоровье, переживают по поводу того, правильно ли они поступают, правильные ли эмоции испытывают дети, все время думают о том, что будет дальше с ними, с детьми, постоянно меряют себе давление, всегда ждут подвоха от жизни, перестраховываются сто пятьдесят раз по любому поводу. И ребенок с молоком матери впитывает, что жизнь опасна и ненадежна.

– Это когда на ребенка надевают по три шарфика и, чуть он чихнет, бегут с ним к профессору медицины?

– В том числе и так, но бывает и наоборот. Есть другая разновидность тревоги: «Нечего вокруг него бегать – пацана же растим», например; здесь родители переживают, что пацан вырастет не пацаном. Ему все время транслируют сообщение, что он должен быть сильным, чтобы справиться с угрозами этого мира и этой жизни, – и мы снова возвращаемся к первоначальному родительскому посылу: «Мир опасен и полон подвохов, поэтому пацан должен вырасти сильным, чтобы с этим справляться».

– Да, это классификация типов emotional connection – «эмоциональной связки». Эмоциональные связки бывают нескольких типов. Среди них есть корректные, но в природе они встречаются редко. В основном же связки «родитель-ребенок» являются некорректными.

Некорректных связок несколько. Есть, например, under care – «незабота», безразличие. Вот иллюстрация: я гуляю с дочкой в Сокольниках, на самокате едет мальчик лет четырех, падает в лужу, и мама, ни на секунду не останавливаясь, говорит: «Вставай, сам виноват!» – и просто уходит. А ребенок лежит, плачет в этой луже, ему обидно, больно, печально, мокро и грязно. Этот случай – свидетельство того, что никакой эмоциональной связки между ними нет.

Эмоциональный under care – это когда родители не понимают эмоциональные потребности ребенка и не разделяют их. И маме можно сразу дать скидку на лечение у ее ребенка фобий, потому что лет через 20-25 он вырастет абсолютным перфекционистом, скорее всего, с кучей всяких тревожных расстройств, потому что это, судя по всему, происходит у них ежедневно. Причем самое интересное, что когда я подошел к этому ребенку и стал его успокаивать, вокруг собралась толпа, которая набросилась на меня, что, мол, нечего вмешиваться, правильно мать поступает, мужика растит. Это говорит о том, что в российском обществе существует такая установка, которая воспринимается как норма.

– Когда ребенка не понимают и, по сути, понимать не хотят?

– Взрослые абсолютно слепы и глухи к его потребностям, а это первая ступень к развитию у ребенка всяких невротических проблем в будущем.

– Потому что в ситуации, когда его потребности вообще никого не интересуют, ребенок вырастает без ощущения собственной ценности?

– Да. Это называется «низкая самооценка». А низкая самооценка приводит к перфекционизму. Если у тебя низкая самооценка, ты говоришь себе: «Меня можно любить и нужно любить, когда я очень хорошая девочка. ОК, я буду очень хорошей девочкой всю жизнь, и тогда все меня будут любить».

– И ребенок старается хорошо себя вести, получает пятерки, делает то, что говорят родители?..

– Да.

– И почему это плохо?

– Потому что четверка – это тоже хорошо, но ребенку транслируют, что он получит кусочек любви только за пятерку. Поскольку родительская безусловная любовь равна безопасности, значит, безопасность становится условной: когда я идеальный, я в безопасности. Около 90 % моих пациентов – это перфекционисты, они обязаны быть идеальными, обязаны идеально себя вести, у них всегда должно быть идеальное состояние – только тогда они будут чувствовать себя в безопасности. И свое неидеальное состояние они воспринимают как угрозу всему.

– Вторая после under care – over care, «сверхзабота». Это «туда не ходи», «это не делай», «никуда от меня не отходи, тебя дядя заберет», «никуда не залезай», «здесь тебя продует», «шапочку надень», «еще один шарфик надень», «здесь везде сквозняк, везде дует».

– То есть в этой связке взрослого, по сути, тоже абсолютно не интересует, что ребенку надо и хочется, он находится в своих каких-то невротических переживаниях?

– Да, он в каких-то своих страхах, которые проецирует на ребенка. Это как в классическом анекдоте о еврейской маме: в Одессе мальчик гуляет на улице, мама из окна: «Изя!» – «Что, мама, я замерз?» – «Нет, ты голодный». Это классический over care. Этим часто страдают еврейские женщины, армянские.

– Почему?

– Генетическая память, геноцид.

– Ясно. Какой третий вариант нарушения эмоциональной связки?

– Третий – это так называемый rational care, «рациональная забота». Родитель видит в ребенке продолжение своих каких-то мыслей, чаяний, надежд. Мальчик будет математиком, и никому не интересно, что он хочет быть скрипачом. Мальчик будет играть на скрипочке, и неважно, что он хочет быть футболистом: будет так, потому что я играю на скрипочке и дедушка играл на скрипочке.

– Или наоборот, я не играю на скрипочке, а всю жизнь мечтала.

– Да-да, и ребенок здесь опять же понимает, что его желания, эмоции и потребности ничего не стоят.

– Получается, что эта фраза относится ко всем трем ситуациям?

– По большому счету, да.

– Такие родители часто используют страх как механизм воздействия. Есть два очень нехороших варианта, когда родители делают это в своих «педагогических» целях. Первый вариант, когда механизм страха выполняет роль строгого ошейника с шипами: «Не лезь – упадешь!», «Не подходи к собачке – укусит!», «Потеряешься, заблудишься, разобьешься, убьешься»…

Как правило, страх используется как инструмент, чтобы достичь желаемого для родителей поведения от ребенка. И ребенок выучивает, что то, чего боишься, делать нельзя. А для тех, у кого родители не использовали страх как механизм давления, страх – это обычная эмоция. Эти люди часами стоят в очереди на американские горки и визжат на них.

Для другой группы людей численностью 30 %, которых все детство пугали собачкой, машиной, милиционером, страх – это знак «кирпич»: не ходи, не делай, не лезь, потому что так было с детства. Те, кто страдает фобиями, склонны воспринимать свой страх как нечто ужасное, в то время как страх – это нормальная и даже необходимая человеческая эмоция, и причина – в их детстве.

– Каков второй способ использования страха в воспитании?  

– Он еще хуже. Это когда страх – предвестник беды. Ребенок разбил вазу, и ему говорят: «Подожди, вот придет отец, он с тобой разберется». И ребенок ждет, потом приходит отец, он не в настроении, он «разбирается». Здесь страх – не знак «кирпич», а «предварительные ласки»: сейчас тебе страшно, но знай, что скоро будет больно. Больно не обязательно физически, это может быть эмоционально, ментально, как угодно. Страх – это не знак «кирпич», это знак надвигающейся беды.

– Что порождает этот страх надвигающейся беды в будущем?

– Все то же самое: дефицит доверия к жизни, перфекционизм, глубокую интровертность, запрет себе на эмоции, долженствование и многое другое. А все вместе это приводит к паническим атакам и фобическим расстройствам.

– Почему этот способ использования страха хуже, чем предыдущий?

– Потому что это emotional abuse – эмоциональное издевательство. Еще один классический пример такого издевательства: ребенку полтора года, у него начинается период, когда ему нужно иногда самому что-то делать, но иногда появляется потребность быть с мамой; и вот он сидит играет, а мама к нему лезет: «Улыбнись мамочке» или «Поздоровайся с мамочкой».

Поскольку он занят – он играет, он ей говорит: «Уйди». – «Ах, уйти? Ну, хорошо, позовешь ты меня!» Через 15 минут ребенку нужна мама, он зовет, а мама говорит: «Я к тебе приходила, ты мне что сказал? Уйди! Вот теперь сиди здесь один». Таких вещей бывает очень-очень много, к сожалению.

– Например, физические наказания со стороны родителей. Это дает отдаленные последствия в будущем: если можно ожидать, что тебя ударит мать или отец, то можно ожидать, что тебя «ударит» и пилот, правда, через 30 лет. Ты не доверяешь отцу, который тебя бил, матери, которая тебя не защитила, значит, ты не доверяешь всем. Невозможно не доверять родителям, но при этом доверять командиру летного экипажа. Мать и отец – это гораздо более близкие и понятные для тебя люди. Но тебя научили с детства, что и от них можно ждать подвоха.

– С какого момента у ребенка возникает вопрос доверия к родителям?

– С рождения. «Кормим раз в три часа», «на руки не берем, чтобы не избаловать», «покричит и заснет» – все это вызывает у ребенка недоверие к родителям и демонстрирует ему, что его потребности никого не интересуют.

Более того, невротизация ребенка начинается с мимики тревожной мамы. Ребенок плачет, у мамы встревоженное лицо, и это вызывает у него еще большую тревогу: «Если уж маме страшно, значит, с моими эмоциями происходит сейчас что-то ужасное».

И у ребенка таким образом закладывается понимание, что его собственные внутренние эмоции, если они негативные, источник еще больших переживаний для мамы.

Следующий логический шаг: «Если мои плохие эмоции повышают мамину тревогу, я должен всегда держать их под контролем». И 90 % моих клиентов приходят с манифестом, что они обязаны все эмоции держать под контролем. Почему у нас такое большое количество людей – интроверты? Откуда берется интровертность?

– Потому что человеку комфортнее с собой, чем с окружающими.

– А почему? Ведь человек социальное животное, живет в социуме, в городе, в общине. Потому они столкнулись с ситуацией, где им объяснили: а засунь-ка ты свои эмоции куда-нибудь подальше. Однажды (или не однажды) человек понял, что эмоции показывать нельзя, потому что огребал за это – в семье ли, в детстве ли, в отношениях ли, – и решил: надо держать все в себе.

В этом одна из причин того, что мужчины живут меньше, инфаркты у них случаются чаще. Мужчины больше предрасположены к тому, чтобы держать все в себе. Они не плачут, не капризничают. «Ты же мужик, ты не должен». Ну вот они все не должны, и живут по 50 лет.

– То, что доверие ребенка к родителям связано с ношением на руках и кормлением по требованию, как-то подтверждается научными исследованиями?

– Да. Например, был такой эксперимент, когда шестимесячных детей, которые только-только научились ползать, ставили на коленки и предлагали проползти по столу, к концу которого был прикручен кусок прозрачного поликарбоната, то есть было видно, что под ним стола нет.

Брали детей, которых эти шесть месяцев целовали во все места, носили на руках, сюсюкали и говорили: «Ты моя радость, ты мое солнышко», кормили по требованию и так далее, и детей, у которых все было жестко по часам и без лишних сюсюканий, и предлагали им проползти по столу. Мать стояла у конца прозрачной части, ребенок к ней полз. Когда он доползал до начала стекла, где уже не было опоры, он вопросительно смотрел на мать. Мать звала его к себе. Дети, которых нежили-ласкали, ползли дальше, а дети, которых кормили по часам и особо с ними не миндальничали, не ползли.

Это говорит о том, что уже в возрасте шести-семи месяцев у первой группы доверие к матери есть, а у второй нет. И если человек не доверяет матери, как он будет доверять другим людям?

Это будет бесконечная психологическая матрешка: никому не верю, все буду делать идеально, спасусь от всего только за счет того, что я идеальный. Но это все будет работать до того момента, как они окажутся неидеальными. И если они неидеально себя почувствуют, например, в самолете, у них разрушится весь мир, на котором они основывали свою безопасность. Я буду идеальным, тогда я буду в безопасности, а тут я не идеальный, значит, я не в безопасности. Значит, надо либо срочно стать идеальным, либо выйти из этой ситуации. Выйти невозможно, стать идеальным не получается, результат – паническая атака.

– Страх – это всегда норма. Как раз важно объяснить ребенку, что страх – это нормально. Мы с младшей дочкой были в парке аттракционов, там были лабиринты, какие-то горки – она боялась одна с этой горки ехать, и я ей сказал: «Это нормально, поехали вместе». Она сказала: «Хорошо, поехали».

– Это тоже важный момент воспитания – объяснять ребенку, что страх – это нормально?

– Важный момент воспитания – объяснять ребенку, что любая эмоция – это нормально.

– Страх, злость, раздражение?..

– …усталость, гнев, капризность – неважно что. Это основы здоровой психики.

Если ребенок понимает, что любая эмоция – это нормально, что тебя все равно любят, какую бы эмоцию ты сейчас ни испытывал, даже если это некомфортно окружающим, то он растет со здоровой психикой.

Недавно мы с младшей дочкой ехали в машине, и она капризничала: «Хочу домой, хочу домой, хочу домой». Понятно, что какая-то ее потребность была нарушена. Очень хотелось сказать: «Прекрати!» Очень хотелось, но я этого не сделал, потому что работаю восемь лет с тысячами людей, у которых не все в порядке с механизмами эмоционального саморегулирования, и я знаю, что единственное, что нельзя делать ни в коем случае, – это донести до ребенка, что его эмоции неприемлемы. Мы можем об этом дискутировать, мы можем просить, мы можем попытаться договориться.

– …Попробовать отвлечь, поиграть в слова…

– Да-да. Но если это не помогает, сказать: «ОК, ты хочешь покапризничать, ты можешь покапризничать, ты имеешь право». И это работает. А «Перестань!», «Немедленно прекрати!» не работает.

– Но «Перестань!» обычно летит впереди твоего разума, это эмоциональная реакция на действительно сильное раздражение, вызванное назойливыми звуками.

– Да, но это твое раздражение, а ребенок тут ни в чем не виноват. У него есть какие-то причины, по которым он так себя ведет. Иногда он не может их сформулировать, они у него в подсознании. В том, что ребенок капризничает, ничего вредного, кроме того, что нас это бесит, нет. Вредно будет, если я попытаюсь задавить его эмоцию.

– Вы говорили о том, что без конца дергать ребенка «не ходи туда, не делай этого» вредно. Но есть же реальные вопросы безопасности детей? Как найти золотую середину, чтобы из ребенка не вырастить невротика и чтобы он знал, чего действительно стоит бояться?

– Наша задача как родителей, помимо прочего, – это обеспечение физической безопасности ребенка. Но если родители говорят о том, что все опасно, то, с точки зрения ребенка, ничего не опасно. Если «здесь тебя продует», «здесь ты упадешь», «тут ты прищемишь руку», «там тебя украдут», «здесь дядя тебя заберет», «здесь цыгане ходят…» – ребенок глобально от этого устает и перестает воспринимать, что действительно опасно.

Другой вариант: у него возникает протест типа «Родители, вы задолбали: все опасно, давайте я попробую то и это и проверю, потому что невозможно жить в мире, где все опасно; я хочу понять, где вы мне врете». Чтобы этого избежать, я рекомендую транслировать ребенку мысль, что глобально мир безопасен, но есть точечные вещи, которые очень опасны.

Моей младшей дочери Соне 3,5 года. Мы ей сообщили пока только о трех опасностях, с которыми реально можно столкнуться: опасно подходить к открытому окну, опасно трогать розетку и опасны машины на улице. Сейчас мы потихоньку объясняем про чужих дядей: если ты гуляешь на площадке и какой-нибудь чужой дядя тебя зовет куда-то, то идти никуда с ним не стоит, надо сказать об этом няне или маме. Причем чужие дяди появились только сейчас, а машины – совсем недавно: до этого она ездила на машине или в коляске, и ее способность убежать на дорогу была очень низкой. Я считаю, что нужно очень осторожно и дозировано давать информацию о реальных опасностях окружающего мира, и тогда ребенок воспринимает их как угрозы.

Непрерывно говоря «это не делай, здесь не трогай, здесь упадешь, здесь не лезь, здесь тебя убьют, здесь тебя схватят, здесь это, здесь это», – ты либо, как я уже сказал, убираешь понимание того, что действительно опасно, либо делаешь ребенка таким же невротиком, как и ты: он будет везде видеть подвох и угрозу, и да здравствуют фобии и панические атаки. Конечно, может, он и проживет дольше других, хотя, если уж на то пошло, вероятность умереть от рака, не дожив до старости, – 1:5, и это на порядки, на тысячу порядков более вероятно, чем любой другой сценарий. Заметьте – при этом мы особо не переживаем по этому вопросу, пока это не случится, конечно.

Поэтому надо подходить к проблеме дозированно и аккуратно. Ребенок должен знать минимум действительных опасностей. И объяснять надо не с помощью категории «умрешь», потому что тогда вам придется объяснять и что такое «умрешь», а в этом возрасте такая информация может поранить психику еще больше, если он не знает, что такое смерть. Лучше говорить, что это очень больно. Это все знают, тут ничего объяснять не надо, никто не хочет, чтобы ему было больно, а от этой опасности может быть очень-очень сильно больно. Соня знает, что розетка – это очень больно. Этого достаточно, чтобы она к ней никогда в жизни не подходила. Та же самая история с окном.

– Есть ли какой-нибудь универсальный совет, который защитит детей в будущем от тех проблем, о которых мы говорили?

– Когда у Януша Корчака спросили, нужно ли баловать детей, он ответил: «Конечно». На вопрос «Почему?» он ответил: «Никогда не знаешь, что им уготовила жизнь». Любите своих детей просто так, а не за что-то. Цените и уважайте их эмоции и личность, позволяйте им быть разными. Это – залог здоровой психики в будущем.

 

КСЕНИЯ КНОРРЕ ДМИТРИЕВА