Конец каникул

Каникулы кончились. Мы выбираемся из своих праздничных берлог и отправляемся к рабочим местам. Ветер разбрасывает по утренним улицам рваный серпантин, с прилавков по дешевке распродаются бумажные сундуки, вагончики и башни, набитые конфетами, а мы идем на работу. Из праздничной отрешенности мы погружаемся в будничную вовлеченность. Наступает подходящий момент для того, чтобы спросить себя о том, что для нас значит наш повседневный труд. С какими чувствами и мыслями мы приступаем к тому, что нам, в силу биографии, образования и, в конце концов, личного выбора надлежит выполнять каждый будний день?
Бывает так, что время, проведенное на работе, мы в меньшей степени считаем полноценной жизнью, чем досуг, выходные, праздники, отпуск. По пути на работу мы как будто умираем, чтобы вечером снова воскреснуть. Такое мышление — верный способ обокрасть себя примерно на треть собственной жизни (учитывая, что среднестатистический человек проводит на рабочем месте третью часть суток).
Отношение к работе как к безрадостной принудиловке, невыполнение которой чревато гневом начальника, увольнением, нищетой, и в итоге — социальной гибелью — это, во многом, следствие использования труда как средства наказания, практиковавшееся повсеместно: от исправительных лагерей до начальной школы. Еще одно последствие этого же — отношение к работе, свободное от каких-либо нравственных обязательств, профессия без профессиональной этики, использование работы только и лишь как средства достижения личного материального или репутационного благосостояния.
Каким может быть отношение православного христианина к повседневному труду? Есть ли у нас свой вариант пресловутой протестантской этики, из которой, по Максу Веберу, вырастает дух капитализма?
Яркие примеры, позволяющие задуматься о православной трудовой этике, нам могут подарить две монашеских истории. Возможно, покажется странным, что мы обращаемся к опыту людей, отрекшихся от мирской деятельности, для того чтобы что-то понять о ней же. Однако не будем забывать о том, что монастырь — это возможность испытать человеческую ситуацию в чистоте.
Как пишет исследователь аскетической традиции С. С. Хоружий, монастырь предоставляет «лабораторные условия, в которых наиболее чистым образом протекал бы процесс реализации человеческого в человеке». Монастырь — территория поиска не исключительности, но нормы, это место где человек ищет себя таким, какой он задуман. Именно поэтому монастырский опыт может сказать нам нечто важное о нормальном человеческом отношении к работе.
Итак, две истории. Первая из них довольно известна в многочисленных пересказах. В одном монастыре жил монах, который был искуснейшим резчиком по дереву. Из-под его резца выходили прекрасные деревянные изделия, которые становились украшением православных храмов. И вот этому брату приснился сон, будто стоит он на краю оврага, на дне которого в беспорядке разбросаны все искусные вещи, которые он с такой любовью и старанием создавал всю свою жизнь. А рядом стоит Богородица, которая говорит ему, указуя на дно оврага: «Ты монах, и мы ждали от тебя не этого, а покаяния и молитвы»!
Вторая история произошла с моим знакомым монахом, которого отец эконом одного большого монастыря отправил трудиться в трапезную в разгар трудническо-паломнического сезона. В обители был огромный наплыв людей, и дел на кухне оказалось невпроворот. Только одни вставали из-за столов, как тут же приходили другие, чтобы за них сесть. Тут уж не до молитвы и не до мира душевного. Одним словом, брат смутился и внутренне возроптал. Приходит он к отцу-эконому и просит дать ему другое послушание, поскольку в таком печальном положении нет у него никакой возможности для исполнения своего главного монашеского предназначения — молитвы.
Отец эконом неожиданно соглашается и отпускает монаха с кухни. Довольный брат думает: «Ну, теперь, наконец, помолюсь от души»! Он идет в храм, встает перед иконами и вдруг ощущает и понимает, что Божья благодать его оставила, а в душе — глухая пустота. Монах тут же бросается к отцу эконому и просит разрешения вернуться на кухню, что тут же и исполняется.
Эти две истории дают нам возможность прикоснуться к двум полюсам православной трудовой этики. Первый из них можно условно назвать принципом не отождествления себя со своей работой. Думаю, что проблема монаха из первой истории заключалась не столько в самом факте его занятий, сколько в том, что он слишком отождествился со своей деятельностью, утеряв память о стяжании Духа Святого как основной цели христианской жизни.
Вторая история в каком-то смысле показывает нам обратную ситуацию. Мы видим человека, который, стараясь избежать полного растворения в деятельности, просто бросает собственное дело. Опасаясь за собственное духовное состояние, он снимает с себя ответственность за то, чтобы работа была сделано вовремя и хорошо.
Где же правда? На одном полюсе или на втором? На полюсе полной и ответственной включенности в то, что ты делаешь или на полюсе отрешенности от деловой озабоченности? Видимо, правда — на оси, которая соединяет эти полюса между собой. Правда присутствует между деятельностью и созерцанием, практикой и теорией, Марфой и Марией. В парадоксальной встрече одного и второго, так же как и во встрече небесного и земного, телесного и духовного, человеческого и Божьего мы и встречаем сияющую реальность христианства.