Юрий Яковлев: «Звезд много, артистов нет»

25 апреля Юрию Васильевичу Яковлеву исполнилось 85. Он по-прежнему — вот уже седьмой десяток лет — играет в родном Театре имени Евгения Вахтангова, живет в тихом арбатском переулке. Журналистов избегает. Тем более мы признательны Юрию Васильевичу за то, что для «Культуры» он сделал исключение.

культура: Когда я уговаривала Вас на интервью, Вы сказали, что хотите поговорить о родном городе. Начнем?

Яковлев: Люблю его беспредельно — его эклектику, старинные усадьбы и кривые переулочки.

Яковлев: По ним вошла однажды в меня довоенная Москва, так до сих пор и не отпускает. Но сколько грусти навевают утраты милого «старья», безжалостно сметаемого с лица земли. Я-то помню еще Страстной монастырь на Пушкинской площади — такой гордый, с пятиглавым храмом. Уничтожили многое, но, к счастью, не все. Стоит в Подсосенском переулке доходный дом с красивым декором, где я родился и начал ходить. Там дружно жила наша большая семья: мама, ее сестра и два брата. Один из них, мой любимый дядя Ами. Работа заставляла его скитаться по российским городам: Ростов, Таганрог, Москва — из столицы его забрали в Питер, в Ленинград, где он попал в объятия Сергея Мироновича Кирова и стал его помощником. Дядя-то и получил квартиру в Колобовском переулке, в двух шагах от Каретного ряда и садика «Эрмитаж», куда мы въехали всей семьей. Это был новый дом, построенный как филиал Дома на набережной. Там прошли мое детство и юность. Уехал из Колобовского я только в 1955-м, когда в первый раз женился.

культура: Что самое дорогое в переулках детства?

Яковлев: Дворы. Особая примета Москвы. Каждый двор — свой мир, маленькое хозяйство, отдельное государство, которому мы были преданы до самозабвения. Детское население каждого двора жило по своим законам и правилам. Напротив, наискосок от нашего дома № 8, в доме № 7, жили наши оппоненты — шаляпинцы.

культура: Оперой увлекались?

Яковлев: Что вы! Их предводитель носил фамилию Шаляпин. То была каста неинтеллигентных товарищей, в их государстве любили исподтишка напакостить. В открытые драки мы никогда не вступали, но отношения выясняли. Наш дом был населен ответственными советскими работниками, одно время там проживала семья Николая Булганина. В 37-м начались аресты, ночами раздавались шаги на лестнице и кого-нибудь забирали. В каждой семье гадали — за кем придут в следующий раз.

культура: Неужели помните?

Яковлев: Конечно, мне же было девять лет. А мамины бессонные ночи — разве можно их забыть? Она не могла спать, боялась ночных звонков в дверь. Дядю арестовали в 37-м и тогда же расстреляли. На нашей лестничной площадке жил некто Громов, у него была собака Грета — помню, как ночью она вдруг истошно залаяла на визитеров и тут же замолчала. Ее пристрелили.

Мама работала в Кремлевской поликлинике, диетсестрой в столовой на углу Воздвиженки и улицы Грановского. Она называла тех, кто там питался: Тухачевский — с ним дружил дядя, Межлаук, многие важные военные и государственные деятели. Когда начались аресты, главврач Александр Михайлович сказал: «Лелечка, вам лучше уволиться, а то заберут». И этим советом спас маме жизнь.

Лелечкой маму звали до последних дней жизни. В молодости она была хорошенькая, потом — красивая, всегда оставалась удивительно женственной, отзывчивой и жизнерадостной. Маму я любил до беспамятства. Отца толком не знал — родители развелись, когда мне исполнилось четыре года, у меня был «воскресный папа», навещал меня по четвергам. Жил в общежитии, только после войны получил комнату в коммуналке. Но так больше и не женился. И мама не вышла замуж.

культура: Вы — единственный ребенок?

Яковлев: Единственный, но существовала тайна, которую мама тщательнейшим образом скрывала. До меня был еще один, первенец — умер то ли при появлении на свет, то ли спустя несколько дней после рождения. Мама не любила об этом говорить, и мы не будем. Лучше вернемся к московским дворам.

Когда ломали старинные особняки, наш район — Трубную площадь, Петровские ворота, Петровку, «Эрмитаж», Каретный ряд — не тронули. К счастью, очерченная невидимой линией территория, где мы играли в казаков-разбойников, оказалась неприкосновенным местом. Бегая друг от друга, мы осмеливались добираться только до Каретного ряда — и то не по переулкам, а через дворы. Играли еще в штандер и двенадцать палочек.

культура: Штандер — это когда перепрыгивают через мяч, который отскакивает от стены?

Яковлев: Да, девчонки особенно любили, смысл игры крылся в виртуозности: не задеть мяч, прыгнуть выше, изящнее, быстрее, с поворотом, бросить мяч в стену через плечо или из-под ноги… А «двенадцать палочек» — вариация игры в прятки: на кирпич клали доску, на край доски — спички. Кто-то нажимал на другой край, спички взлетали вверх и рассыпались. Пока тот, кто водит, собирал палочки, все разбегались и прятались.

культура: Ваша взрослая жизнь связана с Арбатом, когда Вы там оказались?

Яковлев: На Арбат я попал, поступив в Щукинское театральное училище при Театре Вахтангова. Тогда по Арбату уже ходили троллейбусы, а я-то помню арбатские трамваи. Маршрут № 15.

культура: Как у Михалкова: «потому что до Зацепы водит мама два прицепа…»

Яковлев: На арбатском трамвае мы ездили в гости к маминой приятельнице Лидочке — вдове дипломата Юрия Вдовина. После его гибели она вышла замуж за Курта, сына Карла Либкнехта. Лидочка жила на Дорогомиловке, в доме, где до сих пор находится кинотеатр «Пионер». Ехали на двух трамваях: сначала «Аннушкой» по Бульварному кольцу, потом по Арбату на 15-м.

культура: Строительство Нового Арбата пережили с трудом?

Яковлев: Не пережил до сих пор. Жуткая катастрофа: ломали на глазах, очень быстро, сносили не дома — целый мир. Арбат был низкорослым, с цветными окошками — от абажуров. Когда пробивали новый проспект, сметая с лица земли старинный район, я уже в театре работал.

культура: А к новому — пешеходному — Старому Арбату привыкли?

Яковлев: Сейчас — да, но его тоже испортили страшно. Из окна моей квартиры видны уродливые здания, их построили не так давно, на месте особнячков. Напротив стоял трехэтажный старинный домик, во дворе я гулял с первой нашей собакой Тедди. И домик, и двор безжалостно снесли, чтобы возвести на их месте жуткого монстра — дом архивов МИДа.

Арбатские переулки знаю наизусть. Когда в первый раз женился, переехал к жене в Зачатьевский переулок, что бежит от Остоженки, тогда Метростроевской. Жили в одной комнате с ее родителями, в полуподвальном этаже. Окна выходили на уровень тротуара — несколько лет только и видел из них мелькающие ноги и нижний край ворот Зачатьевского монастыря. До Театра Вахтангова доходил минут за пятнадцать, но можно было добежать и за пять. Такое случалось, когда я просыпал и опаздывал на утренний спектакль. Бывало, звонок по телефону прерывал молодой сон: «Юрий Васильевич, в чем дело? У вас спектакль». Вскакивал и дул со страшной силой: с Зачатьевского на Лопухинский переулок, мимо Академии наук, Дома ученых, потом — Власьевский, Староконюшенный… Догадались, чей это путь? Булгаковская Маргарита летела примерно этим маршрутом над арбатскими переулками и Театром имени Вахтангова.

культура: Вы признавались в любви к Стиве Облонскому, которого сыграли в кино. Спустя четверть века в спектакле «Без вины виноватые» появился Ваш князь Дудукин. Не кажется ли Вам, что он — постаревший Стива?

Яковлев: Знаете, есть большая разница между героями, которых любит зритель, и теми, кто дорог мне. Общепринято вспоминать моих Мышкина, Ивана Васильевича, Буншу, Ипполита, а я-то люблю Стиву. Он для меня — воплощение дворянства из фамусовско-грибоедовской Москвы, из тех, кто умел жить с удовольствием, в полную силу. Московский барин, не петербургский — это важно. Степан Аркадьевич близок мне какой-то внутренней теплотой, мягкостью, добротой бесконечной. Не безгрешный — совсем наоборот. Нахулиганил довольно сильно — с чего и начинается роман «Анна Каренина». Конечно, грешен, батенька, всю жизнь грешил и каялся, грешил и каялся. Но как искренне! Истинно русская душа. Мне приятно жилось со Стивой, легко было с ним справляться. А господин Дудукин — из другой барской категории, из меценатской, которая обожала актерскую братию. Он нежно предан закулисью… Вы почти правы, когда говорите, что он — постаревший Стива Облонский. Поутихнувший Стива — мой Дудукин, они, конечно, одной породы. Оба близки мне.

культура: Как же так получилось, что Вас не приняли во ВГИК?

Яковлев: Набирали курс Герасимов и Макарова. Я сдал все экзамены, набрал необходимую сумму баллов. Оставалось последнее — собеседование и кинопроба. Собеседование прошло весьма благополучно, Сергей Аполлинариевич — с виду потрясающий, любопытствующий мужик — стал расспрашивать про старого французского лирика (уж забыл фамилию), чье стихотворение я читал. В отличие от Герасимова, Тамара Федоровна не задавала вопросов и, не мигая, в упор смотрела на меня холодными глазами. Я сразу отметил, что она очень интересная женщина, но интересна холодной красотой. Герасимов мной явно заинтересовался и сказал, потирая руки: «Ну что ж, будем работать!» Вопрос, казалось, был решен. Предстоящая кинопроба выглядела уже чистой формальностью.

культура: В чем она заключалась? Что-то сыграть?

Яковлев: Ни-че-го. В углу небольшой комнаты стояла кинокамера, и нужно было из другого угла пройти на нее, выйти на крупный план, повернуться: профиль один, профиль другой, посмотреть в объектив, улыбнуться. Зарубили. «Некиногеничен» — такой выдали вердикт. Понял, что кино закрыто для меня навсегда. Что делать? Испытывал чувства, похожие на те, что у Егора Глумова в пьесе Островского «На всякого мудреца довольно простоты», когда он говорит про полную панику и о том, что все валится в пропасть. Экзамены в театральные вузы завершены, куда податься? Какой-то студент-старшекурсник подходит: «Старик, не переживай. Еще прослушивают в Вахтанговское училище. Дуй туда». И я ничтоже сумняшеся «дунул». Конкурс в тот год был 600 человек на место, представляете, что творилось в крохотном Николо-Песковском переулке? Людское море. Меня прослушали и тоже не выразили особой охоты умножать мною студенческие ряды. Только Цецилия Львовна Мансурова воскликнула: «Как его можно не взять? Посмотрите, какие у него глаза!»

культура: Вы попали на мансуровский курс?

Яковлев: Да, особая глава моей жизни — Мансурова. Всегда неожиданная и непредсказуемая. Вела курсы всего дважды, ее педагогический опыт начался с нашего — 1948 года — набора. На второй ее набор, через четыре года, попал Вася Лановой. Нас набрали 13 человек — счастливое число, его любили и Вахтангов, и Рубен Николаевич Симонов. Сейчас осталось только трое: помимо меня — Галя Анисимова в Театре Маяковского и Инночка Дровосекова.

культура: Мансурова была терпелива? Ведь это в числе основных педагогических качеств.

Яковлев: Ее секрет был в настоящей любви к студентам.

Наша первая встреча — вступительная лекция — вместо отведенных полутора часов длилась три с половиной. Испытанный восторг остался в нас на всю жизнь. Цецилия Львовна была блестяще образованна — училась на юридическом факультете, пока театр ее не увлек. Сколько историй она знала, как рассказывала о старых вахтанговцах. И все это оседало в нас: заразительность, потрясающее женское обаяние и милое кокетство нашего педагога сражали наповал. Мы влюбились в Цецилию Львовну раз и навсегда, хотя потом, конечно, испытывали и некоторую снисходительность по отношению к ней, не буду скрывать. Могли с сомнительной отвагой залепить: «Целюша затрепалась!» Хотя приворожила она нас абсолютно.

Мало того, что я «сын» Мансуровой по моим университетам, так еще дважды становился ей сыном на сцене: в «Живом трупе» я играл Каренина, она — мою маму, в «Филумене Мартурано» тоже был одним из ее, Филумены, сыновей. А двух других играли Толя Кацынский и Миша Ульянов. Она — мать троих детей, а отцы у всех — разные. Как же страстно Рубен Симонов играл сцену, где старался определить, кто из нас его сын…

культура: Сколько лет Вы в театре? Откуда такая преданность вахтанговскому дому?

Яковлев: Пришел в 1952 году, когда труппа вновь переехала на Арбат после того, как восстановили разрушенное бомбой в самом начале войны здание. Идет уже 61-й сезон моей службы в театре. А если прибавить годы учебы, то получится число 65.

культура: Никогда не возникало желания поменять «место прописки»?

Яковлев: По природе своей я страшный и неисправимый консерватор. Терпеть не могу, когда меняют, например, мебель или обои. Как-то умудрился даже манкировать ремонтом — он был необходим, мы затапливали соседей, а под нами жил Тихон Николаевич Хренников, неудобно было. Жена с сыном все делали сами, а я переехал в квартиру Вахтангова на улице Веснина. Сейчас там музей Евгения Багратионовича.

культура: В самом деле жили в музее?

Яковлев: Да, и в распоряжении моей семьи оказались две комнаты и кухня. Только в вахтанговский кабинет нельзя было входить. Сейчас Ирочка, моя жена, директор Музея нашего театра, вместе с коллегами восстановила мемориальную квартиру — там очень интересно.

культура: А Вахтангов выходил из кабинета по ночам?

Яковлев: Думаю, да — какие-то странные звуки раздавались. По теории рукопожатий нас с Евгением Багратионовичем разделяет только одно: Мансурова — любимая ученица Вахтангова, а я — ее первый ученик.

Знаете, у меня был период в театре, когда я ничего нового не репетировал. Начались активные приглашения со стороны. Первым позвонил Олег Ефремов: «Юрка, я тебя жду, во МХАТ берем сразу, Чехов — твой». Предлагали Малый театр. Михаил Иванович Царев позвал на разговор: «Выбирайте все, что хотите. Наш репертуар у ваших ног». Думал, мучился, решал. В итоге сказал себе: «Нет, не будет этого. Не уйду».

культура: Ваш сын Антон — режиссер, гордитесь им?

Яковлев: Вы видели его спектакли?

культура: Только два — «Дуэль» и «Крейцерову сонату». Для меня ценно то, что он не подверстывает текст под свою концепцию, не стремится переиначить классику, а глубоко постигает автора. В Малом театре он сейчас ставит «Село Степанчиково и его обитатели». С Вами, наверняка, делится своими идеями?

Яковлев: Да, но о Фоме Опискине он сам расскажет…

культура: Уже немного рассказал, мы встретились у вашего подъезда.

Яковлев: Да? Антон настолько глубоко погрузился в «Село Степанчиково» сейчас — просто живет среди его обитателей. Погружение — вообще его свойство. С самого первого его спектакля я поражался, как он пробирается в самую суть. У Антона есть благоприобретенное свойство — он научился работать с актером, что и раньше-то мало кому давалось, а теперь и вовсе реликт. Скажу почти крамолу — даже прославленные режиссеры, чьи имена у всех на устах, не умеют работать с актером. Это катастрофа. А он — умеет. Может быть, потому, что сам бывший актер, и усвоил многие уроки на собственной шкуре? Он не деспот и не диктатор, с актером работает уважительно, но и требовательно, умеет добиваться своего. Какая замечательная роль у Пореченкова в «Крейцеровой сонате»! Я изумился, когда увидел. Актер взял и перевернул все свои сериальные роли и, к счастью режиссера, оказался очень податливым, «глинистым» — из таких артистов можно лепить… Я три раза смотрел: два — подряд, а третий — через полгода. Скажу Вам, что спектакль сильно набирает. И вот идет уже пятый год с аншлагами.

культура: Как Вам удалось в вахтанговской семье воспитать мхатовского режиссера? Может быть, имя определило — Вы ведь назвали младшего сына в честь Антона Павловича Чехова?

Яковлев: Он сам себя воспитал, мы удивились, когда он решил поступать в Школу-студию МХАТ. Хотя ничего неестественного в этом нет: мхатовская школа — основа вахтанговской. Они взаимосвязаны.

культура: Нам на театроведческом факультете рассказывали о «вахтанговском зерне», «вахтанговском начале», «вахтанговской сути». До сих пор помню несколько умных определений. И все-таки, в чем оно, «вахтанговское»? Только ли в яркой форме?

Яковлев: Понимаете, вахтанговская школа — это особая природа. Яркая форма? Конечно, она важна для меня, поскольку я по своей сути актер-лицедей. Но «вахтанговское» глубже одного только внешнего проявления. В каждой роли мне интересно быть другим, хотя мхатовское «что я на самом деле» все равно вылезает. И из этого я уже складываю вахтанговскую форму. Ту, которая делает наш театр нашим, но, в Художественном, скажем, выглядит неестественной. Взять, к примеру, «Без вины виноватые» Островского. У нас эту пьесу ставил Петр Наумович Фоменко. Он каким-то образом сразу уловил суть: специально форму не придумывал, но выбирал такие приспособления, которые органичны для вахтанговцев, отличают их от остальных. Смотрите, с чего он начал — с вахтанговской показухи. Мой Дудукин барственно проходит перед зрителями, демонстрируя себя: «Здрасьте, здрасьте…» При этом поет романс, чем сразу располагает к себе. Он хитрый, этот Дудукин, знает, что всеми любим, и ему это нравится, так как дает право доверительно общаться с людьми, которые пришли на спектакль. Дудукин хитрый, и Фоменко хитрый, и я тоже. Чтобы расположить публику сразу и безоговорочно, начинаем с внешнего представления, и только потом переходим к сути. Такое бы не могло пройти во МХАТе, в замечательном старом спектакле «Без вины виноватые» с Аллой Тарасовой и Виктором Станицыным. Театральность разная, разные актерские школы, время, наконец. Но суть персонажа — Дудукина — все та же, от Островского: обожание театра, сострадание и сочувствие актерской братии. Вот и получается, что определение вахтанговской эстетики как погружения во внутренний мир пьесы и героев при яркой театральной форме — верно. Только Вахтангов был разный — он же и «Гадибука» ставил, и «Каина» задумывал…

культура: Лицедейство вахтанговского толка не очень рифмуется с миром Чехова, которого Вы называете своим любимым писателем, не находите?

Яковлев: Чехов — не тот, каким нам его представляют — мягкий, добрый, почти нежный. Он не правдист, не бытописатель. Антон Павлович тоже лицедей. Жесткий лицедей. Еще какой жесткий и трагический — умеет схватить за горло. Врач, знающий цену жизни.

культура: Как отметите свой 85-летний юбилей?

Яковлев: Пройдет спектакль «Пристань», готовится выставка. Решили не представлять в экспозиции послужной список из сыгранных ролей, а взять фотографии домашние, бытовые, веселые, несерьезные — те, что никому, кроме членов семьи, неизвестны. Семья и соберется — театральная. Всех без исключения работников театра после спектакля буду ждать в Малом зале за накрытыми столами. Молодые готовят капустник. Никаких адресов, никакого официоза, никаких оркестров. И, заметьте, ни одного чужого человека.

культура: В годы войны Вы уезжали в эвакуацию?

Яковлев: На несколько лет, в 1943-м вернулись в Москву. Отъезд спас от голодной смерти, правда, вернулся я дистрофиком. Уезжали вместе с отцом, хотя в Москве уже давно жили порознь. У отца был белый билет, на фронт его не взяли, и он вывез нас в далекую башкирскую деревню. Потом переехали в Уфу, где отец получил место адвоката, а мама работала в военном госпитале, куда привозили раненых со всей страны. Помню, что все время хотел помочь ей и стирал километры грязных бинтов.

культура: Вы же выехали не сразу. Помните атмосферу Москвы первых военных дней?

Яковлев: Когда объявили войну, мы обедали. Воскресный день, по радио прервали концерт, и через паузу, показавшуюся очень долгой, прозвучало: «Фашистская Германия вероломно напала на нашу страну». Взрослые испугались. Мы, мальчишки, конечно, не сразу поняли всю катастрофу. Самое удивительное, что мы как-то вдруг повзрослели лет на десять.

Начались налеты, но пока без бомбежек. Москву стали бомбить через месяц, тогда и вышел приказ о затемнении, и все московские окна перечеркнули бумажными крестами, чтобы не лопались стекла. Во время одного из налетов мы с ребятами оказались на чердаке, там стояли ящики и мешки с песком. Помню, что «зажигалка» попала на крышу, засунули ее в песок.

Однажды вышли на улицу и обомлели: повсюду летали черные обгоревшие клочки бумаги, их было дикое количество. Сжигали архивы Петровки, 38. Пожаров от «зажигалок» было много: горела киностудия «Союздетфильм», огонь в нефтелавке напротив Лихова переулка был виден из нашего окна. В саду «Эрмитаж» пылали театральные костюмы — загорелся склад Театра имени Ленинского Комсомола. На площади Свердлова, напротив Большого театра, где позже поставили памятник Карлу Марксу, установили сбитый немецкий бомбардировщик. Бегали на него смотреть, несмотря на запреты старших, не разрешавших удаляться дальше Петровских ворот и Кузнецкого моста со знакомым мне по мирному времени магазином марок. Не слушались — так хотелось посмотреть на настоящий самолет!

культура: Страх был?

Яковлев: Паника началась осенью, когда фашисты взяли Калинин и была перекрыта дорога Москва – Ленинград. Это было в октябре. Люди стремились уехать из столицы, предприятия закрывались, поезда брали штурмом. Все куда-то бежали с криками и слезами…

культура: А День Победы каким остался в памяти?

Яковлев: Днем всеобщего ликования и счастья! Все целовали и обнимали друг друга на улицах, смеялись и плакали от радости. Казалось, что у людей выросли крылья — такими легкими и прекрасными все казались.

культура: Лет двадцать назад в Щелыково кто-то обратил мое внимание на торчащие из-под машины ноги: «Видишь, Юрий Яковлев под своим железным конем лежит…» Ремонтировать машины Вы научились тоже во время войны?

Яковлев: Ремонтировать — да, а любовь к машинам родилась с самого детства, но это, наверное, общая для мальчишек страсть. В любви к машинам я остаюсь мальчишкой до сих пор, только — повзрослевшим.

Когда мы вернулись из эвакуации, я пошел учиться в школу рабочей молодежи и начал работать — нужно было маму кормить, потому что ее маленькой зарплаты не хватало. Меня устроили в Американское посольство…

культура: По блату, наверное?

Яковлев: По блату, да, угадали. Блат заключался в том, что наша соседка по коммунальной квартире служила в Американском посольстве и была связана с Бюробином — Бюро по обслуживанию иностранцев, потом его функции взял на себя «Интурист». Звали ее красиво — Ангелина Осиповна Чемберс, она была русской, но носила фамилию мужа-англичанина. Она-то через Бюробин и определила меня в посольство. Сначала выполнял поручения, как мальчик на побегушках, — упражнялся на печатной машинке или отправлялся по разным учреждениям разносить посольскую почту, выкупать билеты. Знаете, тогда в 44-45-м годах Москва жила невероятным театральным бумом: билетов достать было невозможно ни в один театр. Война уже близилась к концу, люди взбодрились духом, чувствовалось общее восторженное восприятие мира, и народ просто повалил в театр… Это — к слову.

Кроме зарплаты, моя работа оказалась серьезным подспорьем в пропитании — я получал американские пайки: яичный порошок, печенье, потрясающе вкусные мясные консервы под названием «Корнбиф». Через несколько месяцев меня повысили — перевели в посольский гараж, но тоже мальчиком на подхвате. Чаще всего заправлял и мыл машины, потом стали доверять мелкий ремонт. Например, такую утомительную задачу, как смазку двигателя, когда лежишь под машиной и качаешь масло. Механиками в гараже работали два симпатичных американца, постарше меня, конечно. Они-то и научили меня всем премудростям автомобильного дела. Мистер Гевер всегда проверял, что я сделал и как, часто улыбался: «Гуд бой!» Знаете, я быстро освоил азы ремонта и научился понимать язык коллег, начал бойко разговаривать по-английски.

Когда впервые попал в Америку в 1960-м, с фильмом «Идиот», то общался свободно, не зная ни грамматики, ни правил. Поездка в Америку тогда считалась событием чрезвычайным — за океан попадали только артисты Большого балета и моисеевцы. Нас с Иваном Пырьевым и Юлией Борисовой пригласила кинокомпания «XX век Фокс». Побывали в Лос-Анджелесе, Вашингтоне и Нью-Йорке. Не только в той поездке, но и на любых гастролях за границей я легко переходил на английский. Все заложенное в детстве остается. Сейчас мне жаль, что не стал заниматься языком серьезно.

культура: Машину водить научились тогда же, работая в гараже?

Яковлев: Конечно там, мне и машину доверяли: ездил на таможню за посылками, чтобы перевезти их в посольский гараж на Спиридоновке, что находился почти напротив, наискосок от знаменитого Морозовского особняка с готическими башенками. Основная стоянка была около американского посольства — огромного здания рядом с «Националем», немножко в глубине, напротив Кремля. Из гаража я ушел в 45-м, когда кончилась война.

культура: Как родилась любовь к сцене? В роду актеров не было, в самодеятельности не играли, в театр попадали нечасто. Двор, гараж, машины, марки, небогатая жизнь, мама-диетсестра… Так почему пошли в артисты?

Яковлев: Много думал об этом. Ведь по природе своей я жутко стеснительный, робкий человек, не люблю публичность, ненавижу тусовки и никогда в них не участвую. Робел всегда и везде — в отношениях с женщинами тоже, хотя тут преуспел — у меня было три брака. Как при такой врожденной стеснительности я стал актером, — не знаю.

культура: Но ведь какой-то импульс или впечатление все равно были? Что-то скрываете?

Яковлев: В моем случае есть какая-то аномалия, как и вообще в актерской профессии. Импульсы и впечатления, конечно, были — и радиоспектакли, от прослушивания которых не мог оторваться: капитан Немо, Робинзон, Гулливер... В кино бегали, в театре бывал, хоть и не часто. Знаете, странное чувство рождалось у меня на спектакле — получал удовольствие от театра как такового, воспринимал театр как зрелище и хотел быть там, в этом процессе. Никогда не говорю: мне спектакль «нравится» или «не нравится». У меня другой критерий: хотел бы я быть «внутри» этого спектакля или нет — в любом качестве…

культура: Фильмы со своим участием пересматриваете?

Яковлев: Постольку поскольку. Специально нет. Но если показывают по телевизору, то немного, одним глазом, могу взглянуть. Всегда смотрю с удовольствием двухсерийную ленфильмовскую картину «Друзья и годы» — очень уж добротно и хорошо фильм сделан, хоть и порезан жутко.

культура: Вам мешает, когда на улицах узнают?

Яковлев: Нисколько. А потом, и не узнают уже. Раньше немного обременяло, но, понимаете, во мне есть сдерживающее начало, и оно людей немного останавливает. Могу себя поставить так (не специально, конечно), чтобы поклонники были рядом, но не близко.

культура: Актеры говорят, что театр им очень многое дает для работы в кино. А кино помогает работе на сцене?

Яковлев: Совсем разные виды искусства. Иные способы подачи материала, принципы игры. Кино научило меня собранности и моментальной готовности. Это великие помощники в нашем деле. Я способен отключаться и внутренне закрываться от всего внешнего. Могу пребывать в полной расслабленности, что бы вокруг ни происходило. На съемочной площадке полный бардак: рабочие стучат, операторы орут, осветители матерятся — я ничего не слышу и ничего не вижу, отключен. Мне все равно, я — в профессиональной готовности. Встаю перед камерой — могу все. Благодаря этому качеству, как правило, выдаю все на максимум с первого дубля. Чаще всего режиссеры и брали мои первые дубли. Полной собранности и полной отдаче научил меня кинематограф. В кино ведь съемки начинаются с любого фрагмента — пожалуйста, я готов. Работа над фильмом «Необыкновенное лето» началась в Саратове с финальных сцен, поскольку уже уходила летняя натура. Мой герой поручик Дибич сначала умирал, а уже потом снимали всю его жизнь...

А вообще ближе мне театр. Конечно. Как можно сравнивать? Я слышу его дыхание. Самое ценное — тишина в зрительном зале. Это такое блаженство! Я зависим от зрителей полностью. Недавно спектакль «Пристань» снимали для телеканала «Культура». Привычный возглас: «Мотор!» Начинаю говорить текст и понимаю, что вхолостую — нет зрителя, я его не чувствую. Без публики нельзя в театре. Как я могу существовать отдельно от зрителя? Жуть… Выхожу на сцену для публики, и мне приятно, когда играю хорошо, и ей нравится то, что я делаю. Тщеславие, конечно.

культура: С кем из кинорежиссеров Вам было комфортно? Какие съемки чаще вспоминаются?

Яковлев: Вспоминаю работу с Леонидом Гайдаем, Георгием Данелией и, конечно, Эльдаром Рязановым. Эльдар — особая статья. По-моему, «Ирония судьбы, или С легким паром» — один из лучших его фильмов, такой гимн лирике и признание в любви к актерам. Да и «Гусарская баллада» любима.

С Данелией было легко, я его понимал с ходу, мы очень подружились по-человечески. Интеллигентный, добрый, мягкий и всегда отлично знал, чего хочет. Если требовал, то довольно упорно, упрямо, но очень спокойно. Друг с другом во время съемок мы общались через знаменитое «Ку»: сколько разных смыслов в него вкладывали! Знаете, что вышла мультяшка «Кин-дза-дза»? Очень хочу посмотреть.

А Гайдай — вещь в себе, никаких внешних проявлений. По-особому занимался с актерами: ничего не говорил, только немного показывал, намеком, чуть-чуть. И все сразу становилось понятно. Леонид Иович часто пропадал: стульчик Гайдая стоит на съемочной площадке, а его нет, исчез. Никто не замечал — когда, и никто найти не мог. Он по-тихому уходил, присаживался на какое-нибудь бревно и в одиночестве, мрачный и неулыбчивый, придумывал смешные трюки. Для Гайдая Чаплин — любовь и источник вдохновения. От него у Гайдая страсть к комедии положений, Чаплин ведь придумывал все трюки сам, как и Гайдай для «Ивана Васильевича».

На галерее Кремля в Ростове Великом снимали погоню. Стражники несутся за мной и Куравлевым. Смотрим вниз — высоко, уровень третьего этажа, и оба, одновременно, делаем попытку спрыгнуть, но в последний миг замираем, а стражники бросаются вниз без промедления. Мы же, наоборот, после предпринятой попытки прыгнуть бежим дальше.

У Гайдая — особая манера съемок: сцену отрепетировали — сняли, но команды «Стоп, снято!» не раздается. Текст уже весь вышел, все сыграли, что делать дальше — неизвестно, а камера работает и работает. Гайдай никогда не останавливал ее, доводил каждый дубль до упора, пока все не доиграют до конца, ждал послевкусия сцены, проверял, как актеры себя поведут. Этот «хвостик» был ему интересен и нужен.

культура: Наверное, с Пырьевым, чей характер не отличался мягкостью, было тяжеловато?

Яковлев: Да уж, пырьевский характер — жесткий и нетерпимый. Он же из беспризорников, знаете? Пырьев отличался требовательностью, орал на всех, употреблял ненормативную лексику — все в страхе сжимались. Его резкость подчасраспространялась даже на Юлю Борисову. Но на меня ни разу в жизни не повысил голос, даже не смел делать мне резких замечаний. Говорил: «На него нельзя кричать. Он — святой». Конечно же, не я, а герой. Просто свою любовь к князю Мышкину режиссер перенес на меня. Так мне повезло.

культура: Самые счастливые Ваши годы в театре?

Яковлев: Звездный час Театра имени Евгения Вахтангова связан с руководством Рубена Николаевича Симонова. В самом соку было старшее поколение: Елизавета Алексеева, Цецилия Мансурова, сам Рубен Симонов, Николай Гриценко, Николай Плотников. Мое поколение — Юля Борисова, Миша Ульянов, Пашковы Галина и Лариса — тоже удивительное. Так, целыми поколениями выпускников школы, театр и пополнялся. Никто не считал себя звездами, такого понятия и не существовало. Говорили — хороший актер, или — очень хороший. Миша Ульянов пользовался огромным авторитетом и всенародной любовью, но представляю, что бы он устроил, если бы его назвали звездой. А сейчас молодые и популярные — те, кто снимается в сериалах и «светится» на обложках, не стесняются за кулисами, между прочим, с юморком, называть себя звездами… Эпидемия какая-то: держаться так свободно, вне элементарных норм приличия, как подчас некоторые молодые артисты на репетициях, раньше даже самые гениальные старики себе не позволяли. Звезд много, артистов нет.

культура: Желания преподавать не появлялось? Сами бы сеяли умное, доброе и вечное в подрастающем поколении.

Яковлев: Предлагали. Попробовал, посидел на нескольких занятиях со студентами и ушел. Зачем заниматься педагогикой, если нет дара? Не могу понять, как молодым внушить театральные истины. Вот у Фоменко был талант педагога, он умел вытащить из студентов лучшее, то, что другим вообще не заметно, да и им самим неведомо. И актеров он так же точно открывал. Сегодня режиссеры работой с актерами не занимаются, им интереснее манипулировать пространством. Манера, правда, была у Петра Наумовича странная: сначала привести человека в расстроенное состояние, а потом начать репетировать. На себе испытал.

культура: Почему Вы перестали сниматься в кино?

Яковлев: Уже не хочется. Да и не предлагают.

культура: А чего хочется?

Яковлев: Книжки читать, телевизор смотреть — только выборочно. Потому что устал от показов дико неустроенной нашей жизни. Смерти, убийство, воровство в государственных масштабах — все на экране, я уже даже не могу этим возмущаться. Душа стала пустой. То, что показывают, — полная катастрофа. Возможно, все это есть, но зачем смаковать? А вот сейчас на дачу хочется.

культура: Вы же городской человек, какой гимн Москве пропели!

Яковлев: Не просто городской, а московский. Но с одной оговоркой — обожаю цветы и грибы. И то и другое не растет на асфальте. Так что летом либо дача с цветами, которые высаживаю сам, либо Щелыково — сказочное место, открытое драматургом Александром Николаевичем Островским недалеко от Кинешмы, где в густых костромских лесах дивные грибы водятся!

культура: А море, солнце, песчаные пляжи, загорелые люди?

Яковлев: Конечно, и это прекрасно. Но я люблю среднюю полосу, а Подмосковье просто обожаю. У Чехова в воспоминаниях есть чудная мысль о том, с каким интересом его приятель Левитан уезжал в Ялту в первый раз и с каким огромным удовольствием вернулся оттуда. Так и я. Хотя люди очень изменились, как много лиц-масок с пустыми глазами, как много равнодушных, буквально на глазах предавших родные традиции. Но что-то я не о том?

Пора на дачу — там мы с Бусом (потрясающей красоты и воспитания спрингер-спаниель присутствовал и даже участвовал в нашем разговоре. — «Культура») будем гулять. Видите, он все понимает. Иногда даже страшно становится — Бус ловит не только интонацию и настроение, но понимает текст. Подчас лучше людей…

культура: Есть ли кто-нибудь, кроме Буса, кому позволено вить из Вас веревки?

Яковлев: Есть, но не вьет. Внучка Машенька — очаровательная девочка, красавица. Она моментально вызывает у меня положительные эмоции, и я сразу плыву.