Наталья Боровская. Как подростки ищут счастья и почему боятся себя

Когда я начинала работать в лицее, и у детей, и у родителей возникал вопрос: а для чего нужен этот странный предмет, от которого нет никакой реальной пользы? И главное — зачем нужен предмет, который никуда не сдавать?

А дети и сейчас продолжают спрашивать, в том числе — для чего нужны музеи.

И я им объясняю: музеи нужны, чтобы питать душу. Часто результат у этого ответа бывает совершенно неожиданный: обнаруживается, что с 15-16-летним молодым человеком или девушкой никто никогда не говорил о душе. Дальше уже начинается разговор, часто выходящий за рамки МХК. Например — о красоте, о том, что это такое, зачем она нужна? О том, что музей — пространство красоты, а красота — это, опять-таки, вещь не утилитарная, ее не положишь в карман, не обменяешь на деньги.

МХК — не светский предмет в прикладном смысле слова. Именно поэтому в советское время этого предмета в школьной программе не было: советская школа была атеистической. МХК выносилась за скобки, так как в содержимом предмета есть вещи духовного порядка, которые нельзя обойти. Можно исключить религиозный фактор из целого ряда гуманитарных дисциплин или преподносить его очень негативно, как это делается до сих пор в курсе истории средних веков за 6-й класс. Детям представляют Церковь в средневековой Западной Европе неким монстром, который кроме сожжения людей на кострах и пыток в инквизиции больше ничем не занимается. А упоминания о романских и готических соборах непременно сопровождаются комментарием о том, что эти сооружения «должны внушить простому человеку ужас и показать его ничтожным перед лицом Бога».

А вот при изучении живописи, архитектуры, музыки как главного предмета учебного курса такой картины уже не нарисуешь. Икона «Троица» Рублева прекрасна, и с этим не поспоришь. «Страсти по Матфею» Баха могут довести до слез, и этот опыт многие пережили. Более того, в курсе МХК речь идет не только о христианской культуре. Верующими были строители пирамиды Хеопса, Парфенона, Пантеона, живописцы, расписывавшие пещеры в эпоху палеолита. Фактор религии и фактор веры — господствующий в мировой художественной культуре десятки тысяч лет.

Можно сделать над собой усилие и, скажем, запретить что-то в истории христианской культуры, как сделали в курсе словесности с Достоевским или с Есениным. Можно запретить отдельно взятого автора. Но вообще не говорить о вере и о духовной подоснове культуры и искусства невозможно. Соответственно, вся эта сфера была благополучно изъята из поля зрения советского школьника.

Уважать строителей пирамид

В светской школе мне важно прежде всего показать детям феномен веры как основу жизни человека, как основу бытия культуры. А вера не всегда была христианской, и мы все это понимаем. Очень важно выработать в сознании ребенка адекватный, уважительный подход ко всем нехристианским религиозным системам. Они породили великие произведения искусства, несущие в себе драгоценные крупицы Откровения, дающегося в разное время и в разной форме всем эпохам и народам. И если человек ведет серьезные духовные поиски по направлению к христианству, то без серьезного отношения к опыту, открывшемуся «до нашей эры», его поиски могут увенчаться либо фарисейством, либо фанатизмом. Я глубоко убеждена, что путь ко Христу начинается с уважения к вере строителей пирамиды Хеопса. Тогда на этом пути обязательно наступит встреча с Богом — живой Личностью, а не идеологическим фантомом.

Значительная часть подростков живет вне религии как таковой. Они ничего не имеют против нее, но это не их опыт. Подобно тому, как африканцы, вероятно, ничего не имеют против пингвинов, но не думают о них, так как пингвины в Африке не водятся.

Интересно, что часто старшеклассник бывает чист как слеза в вопросах веры и религии, в то время как маленькие дети, с которыми я изучаю Библию, нередко оказываются напичканы всеми предрассудками, бытующими среди взрослых, которые сегодня идут в церковь, а завтра читают гороскоп.

Расскажу трагикомическую историю. Девочка-третьеклассница с крестиком на шее на Пасху приносит в класс крашеные яички и всех угощает. А на следующий день показывает подарок от мамы на день рождения — роскошно изданную книгу для детей «Гадания и волшебство». Там в популярной форме с картинками на прекрасной бумаге объясняется, как приворожить мальчика, погадать на жениха или на хорошую отметку. Я с мамой потом беседовала. Она смотрела на меня полу-удивленным, полу-возмущенным взглядом и искренне удивлялась: «Какая разница? Это же помогает!»

С родителями вообще сложнее, чем с детьми. Как правило, ребенок, если учитель ему не противен, а тем более — интересен, готов услышать его. Причем во всех вопросах, начиная от фундаментальных и кончая житейскими и дисциплинарными.

Но родители часто приходят в школу совсем не за ответами на вопросы. Более того, к школе у них, как у матросов, нет вопросов. Они приходят учить нас жить.

Хотя есть и такие, с которыми, наоборот, мы вместе работаем, вместе ищем выходы из проблемных ситуаций. Есть родители, которые рады, что духовным и культурным развитием их детей кто-то занимается. Но даже если приходят люди, с которыми мне нелегко, я стараюсь их не осуждать. Они много работают, и на какие-то важные для их детей вещи у них не хватает сил. Им сложно понять своих детей, потому что часто не хватает времени на то, чтобы разобраться в себе. Поэтому им хочется, чтобы школа как-то облегчила им жизнь, что, к сожалению, невозможно. Особенно если именно в школе у их ребенка пробуждаются первые настоящие духовные поиски.

Некомфортный возраст

У меня есть своя иерархия желаний, надежд от преподавания предмета, соотносимых с возможностями.

Есть желания узкопрофессиональные — просветительские: дать детям знания и навыки, позволяющие им свободно ориентироваться в музее, в незнакомом городе, где есть какие-то архитектурные достопримечательности. Они должны знать художников, архитекторов, композиторов, понимать их творчество и неповторимые особенности их пути. Это очень важный момент, потому что культурное невежество чудовищно уродует духовную жизнь.

Стоит передо мной задача и чисто человеческая. Не просто показать детям искусство, а сделать так, чтобы рядом с искусством им было психологически комфортно. Во-первых, возраст, с которым я, в основном, имею дело — старшие классы, — сам по себе психологически некомфортный. Переходный, тяжелый даже на уровне физиологии. У них внезапно на уроках поднимается и падает давление, им становится плохо. Мне, конечно, хочется, чтобы МХК, который у многих час в неделю, был предметом, где бы ученики психологически отдохнули. То, что МХК никуда не сдавать, в данной ситуации работает на нас, а не против, потому что они снимают с себя гнетущий груз ответственности за ЕГЭ.

Конечно, есть задача духовная — помочь ребенку осознать, что у него есть душа, постоянно ищущая Бога. И то, что я работаю в светской школе, для меня не имеет никакого значения. У меня сложные отношения с понятием «светский». Строго говоря, светского пространства как некой территории, где у Бога кончаются Его права, не существует. Он — повсюду, и постоянно идет на поиски человека. А школа — это особое духовное пространство, где за душу формирующегося молодого человека идет очень серьезная борьба.

На каждом уроке применительно к каждой теме и применительно к каждой, отдельно взятой аудитории, я вижу свои цели по-разному.

Например, с гуманитарными классами мы можем общаться на очень высоком уровне. Во-первых, открыто говорить о вере, потому что гуманитарное образование формирует в человеке внимательное отношение к любому духовному явлению. И независимо от наличия или отсутствие веры у себя, ученик-гуманитарий может интересоваться верой другого, особенно если этот «другой» — художник.

С биологами, с информатами, с экономистами в других классах у меня задача, с одной стороны, проще, с другой — сложнее: научиться феномен веры уважать. «Компьютерному» ребенку еще надо доказать, что вера и произведения искусства на духовный сюжет заслуживают уважения, и что это очень важная часть жизни, а не ерунда, вбитая в головы ловкими менеджерами от религии. Помню, когда я рассказывала на факультете информатики, как египтяне переписывались со своими умершими родственниками, мальчик поднимает руку и говорит: «А они не понимают, что их разводят, как лохов?». Класс хохотал, казалось, урок безнадежно испорчен, но я была довольна — у 14-летного человека возник настоящий серьезный духовный вопрос.

У нас в стране, к сожалению, нередка ситуация, когда люди, еще сами ни во что не уверовав, уже знают, что в духовной сфере правильно, и что — нет. У меня в этом плане были совершенно чудовищные ситуации, когда дети-старшеклассники на темах, связанных с западной культурой, могли выдать сентенцию вроде: «А это неправильный храм, потому что он католический, а правильный наш, православный». Я одного такого оратора спрашиваю: «Наш — это твой? Тот, в который ты ходишь?» И получаю ответ: «Я что, дурак, чтобы в церковь ходить?». И страшен отнюдь не этот диалог. Собеседник — подросток, у которого впереди немало времени и шансов во всем разобраться. Страшно, что тысячи взрослых вокруг него так жизнь прожили.

Когда рассказываешь детям о каком-либо произведении, нередко ловишь себя на том, что постоянно приходят какие-то новые мысли. Я не говорю уже о том, что постоянно открываются новые нюансы в понимании текста Священного Писания, который мы часто читаем на уроках МХК. Для меня это очень важный момент, когда речь идет непосредственно о христианском искусстве и об эпохах господства христианской тематики в искусстве Европы и России. Обсуждение интерпретации библейского текста художником, сравнение разных подходов к одному и тому же сюжету — одна из ключевых задач всего курса. А чтобы понять в данном случае мысль художника в его диалоге с Писанием, для начала было бы неплохо прочесть текст.

Взаимоотношения человека с Библией в российском христианском пространстве вызывает у меня много вопросов. Ко мне в аудиторию запросто может прийти верующий, воцерковленный ученик или студент, который Евангелие не открывает. От родителей приходилось слышать «перлы», вроде: «Читать Библию самостоятельно — гордыня». «Меня батюшка не благословил, потому что читать Библию в светской школе — грех». И так далее.

Бывало, что студент или старшеклассник-атеист чаще заглядывал в Писание, чем ревностный «раб Божий». И понимал его глубже, поскольку, в отличие от «раба Божьего», привык думать и иметь свое мнение. Поэтому я огромное внимание уделяю произведениям искусства на библейские темы. Мы читаем фрагменты текстов и смотрим разных мастеров. Нередко разбираем произведения в игровой форме и даже сами изображаем эти композиции — тогда материал становится для детей живым и психологически актуальным.

На самом деле, это одна из задач преподавания мировой художественной культуры — чтобы человек открыл Библию. Будет он верующим или не будет, от меня не зависит. Триста раз скажи «халва», во рту сладко не станет. В таких вопросах последнее слово за Богом. Как ты ни крутись, как ты ни веди какую-то работу, можно назвать ее как угодно — просветительская, миссионерская, какая хотите, все равно вера — это дар. Но я могу пробудить в ученике желание этим даром обладать. А такое желание, как известно, никогда не остается без ответа.

Мы смотрим разное христианское искусство — православное, католическое, потом, с 16 века на горизонте возникает искусство протестантское — Рембрандт, Бах. И во всех случаях разговор о произведениях выходит на размышления о разных духовных традициях, о едином корне, эти традиции питающем — о Личности Христа. Как загораются глаза у подростка, когда он вдруг открывает, что глаза католика, православного, протестанта единовременно устремлены на Него, и что истинная жизнь христианского мира не имеет ничего общего с той уродливой картиной, которую он привык наблюдать!

Как дети спускались с небес на землю

Дети хотят быть счастливыми, хотя им очень сложно понять, что это такое. Им кажется, что счастье — в сиюминутном гедонизме, в получении быстрого удовольствия. Кому-то кажется, что счастье в социо-материальном благополучии, и они очень серьезно нацелены на то, чтобы этого добиваться прямо здесь и сейчас. Поступать в престижные вузы, изучать только то, что надо и так далее.

Но все равно подросток — существо ищущее, правда, он не всегда четко понимает, что он ищет. Важно помочь ему понять, чего он хочет. В МХК есть в этом плане еще одна счастливая возможность — постигая искусство, человек постигает себя. Когда меня спрашивают: «Зачем ходить в музеи?» Я часто говорю: «Чтобы лучше знать самого себя». «А это зачем?», — слышится в ответ. Они интуитивно сами себя боятся. Возможно, потому что они очень хорошо видят, как боятся себя взрослые, как они боятся остаться с собой наедине. Им кажется, что это чревато потерей счастья.

Я четко помню, что был такой период, где-то в конце 1990-х, когда дети примерно к одиннадцатому классу начинали звездные войны с родителями на предмет поступления. Очень многие готовы были биться всерьез за право поступить в вуз по душе, выбрать факультет, который интересен, а не тот, который диктует конъюнктура. Они боролись за право поступать не в юридические или только что появившиеся менеджерские учебные заведения, куда их толкали родители, а туда, куда им хотелось.

Потом, в 2000-е появилась жуткая тенденция (сейчас она выражена несколько меньше, по крайней мере, у моих учеников), когда родители ничего не имели против истфака или филфака, но ребенок сам загонял себя в «престижную» специальность.

Это был страшный момент. Я помню один выпуск за другим: 2003 год, 2004-й, 2005-й, помню таких 17-летних старичков, которые мне говорили: «Надо прочно стоять на ногах, надо спуститься с небес на землю». Некоторые строили маниловские планы: «Я сначала получу специальность для жизни, потом, как второе высшее пойду, для души, на филфак» — например. Или: «Я сначала получу специальность, которая даст мне возможность зарабатывать, а потом теоретической физикой займусь». Очень многие сами себя за шиворот тащили на нелюбимый факультет, на неинтересную им специальность, потому что они старательно спускались с небес на землю.

Однажды я встретилась с одной бывшей нашей ученицей в Библиотеке иностранной литературы. Я сидела, обложенная книжками по искусству. Она там тоже занималась, увидела книги, с которыми я работала, и расплакалась: «Я так хочу быть искусствоведом!». А она училась на втором курсе, по-моему, на факультете экономики или социологии, в общем, где то, где спускались с небес на землю. Отвечаю: «Ты понимаешь, что еще не все потеряно. Ты не мальчик, в армию не идти. Можешь даже с потерей года перевестись, куда тебе торопиться?». Я ожидала, чего угодно, только не этого: девочка расплакалась еще больше и закричала на весь зал: «Но искусствовед — это же так непрестижно!»

«Всем лечь на пол!»

Отдача на самом деле всегда есть, даже от самых тяжелых классов. Даже от самых, казалось бы, непробиваемых детей. Вопрос только в том, чтобы ее увидеть. Очень часто она выглядит как песчинка. Один раз руку поднял на уроке «трудный» ученик, и я уже прекрасно понимаю, что до ребенка что-то дошло. Пусть после ответа он опять играет в телефон, но это уже другой вопрос — все равно он высказал свою мысль, это было.

Да, бывает тяжело. Иногда бывают ситуации, когда очень хочется, как в фильме «Брат», надеть пятнистую форму и крикнуть: «Всем лечь на пол!». Однажды я была к этому состоянию очень близка, и даже уже подумывала: «Нет, все, я пойду к директору, напишу заявление с отказом от этого класса». А дело было под 8-е марта. Ко мне пришли малыши, восьмиклашки, принесли конфеты и открытку с подписью: «Ваш любимый 8-й класс ИТ» (информационных технологий). И вот ученики, от которых я отказываться собиралась, подходят и говорят: «Это как это — любимый класс? Мы — ваш любимый класс! Чего эта мелюзга претендует?» Парни, которые только что сорвали мне урок, совершенно искренне говорили, как им нравится искусство.

Однажды я заплакала, не выдержала. Мальчишки, которые довели меня, радостно сказали на это: «Ой, а что, уже можно идти? Ребята, пошли в буфет!» Встали и пошли в буфет.

Я часто хочу сбежать. Но не могу. Потому что вхожу в класс не одна. После участия в Евхаристии я уже ничего в одиночестве не решаю. Я иду следом за Тем, Кто хочет видеть их глаза и зажечь в их душах свет Вечной Жизни. Я только помогаю, как умею. И хотя помощи от меня, может быть, мало, Ему она нужна. Когда я училась музыке, то очень любила играть со своим педагогом по фортепиано в четыре руки. Я не в силах отказаться повторить это еще раз. Бог живет в этих детях, хотя многие из них об этом не подозревают. Но я могу посветить им фонариком под названием МХК — и рано или поздно они Его обязательно увидят.

Бывают такие ситуации, когда ученики потом осознают, что был такой период в их жизни, и они сами себе не рады. Им ведь тоже плохо в такой момент, когда они буйствуют. Но должна сказать, что все-таки с каждым годом подобного становится меньше. Например, сейчас таких классов, где мне реально тяжело, мало. Зато больше учеников, которым интересно все, что происходит на уроках

Может быть, это и есть та самая отдача?