Мрачный гений и жестокий талант

Пушкина неоднократно призывали сбросить с корабля современности, но тут вещь понятная. «Тебе, негр преклонных годов, за борт пора», ибо на корабле тесно и кают мало. Но скрежета зубовного «Евгений Онегин» ни у кого не вызывает. Может быть, скуку, но это совсем другое дело. Отчасти скрежещут, даже и сегодня, по поводу «Клеветникам России», но тут опять же «бывало... звук неверный исторгала моя рука».

То же и с Гоголем. «Избранные места» никак не инвалидируют «Мертвые души» и «Ревизора». Равно как и стремление престарелого гр. Л. Н. Толстого пасти народы не порождает желания страстно отрицать «Войну и мир» с «Анной Карениной».

С Достоевским все гораздо более раздражено.

Уже вошло в анналы замечательное схождение между В. И. Лениным и А. Б. Чубайсом. Один вроде бы строил коммунизм, другой заколачивал гроб, в котором коммунизм покоится, но гроб мрачного гения оба заколачивали с большой энергией.

«Все позволено! — с нескрываемым презрением подхватил Ленин. — Вот мы и приехали к сантиментам и словечкам хлюпкого интеллигента, желающего топить… революционные вопросы в морализирующей блевотине. Да о каком Раскольникове вы говорите? О том, который прихлопнул старую стерву ростовщицу, или о том, который потом на базаре в покаянном кликушестве лбом все хлопался о землю? Вам, может быть, это нравится?..»

И нынешний спецпредставитель президента РФ по устойчивому развитию: «Я испытываю почти физическую ненависть к этому человеку. Он, безусловно, гений, но его представление о русских как об избранном, святом народе, его культ страдания и тот ложный выбор, который он предлагает, вызывают у меня желание разорвать его на куски».

Впрочем, были и другие антагонисты, соединявшиеся в неприятии мрачного гения. В. В. Набоков считал Достоевского журналистом (в его устах это было немалым ругательством) и обвинял его в нарочитом мелодраматизме – «драматический сумбур и пошло-фальшивый мистицизм». И. А. Бунин же, не переносивший Набокова (впрочем, взаимно), припечатывал Достоевского, что твой Ленин (которого он тоже терпеть не мог): «Ненавижу вашего Достоевского! Омерзительный писатель со всеми своими нагромождениями, ужасающей неряшливостью какого-то нарочитого, противоестественного, выдуманного языка, которым никогда никто не говорил и не говорит, с назойливыми, утомительными повторениями, длиннотами, косноязычием… Он все время хватает вас за уши и тычет, тычет, тычет носом в эту невозможную, придуманную им мерзость, какую-то душевную блевотину. А кроме того, как это все манерно, надуманно, неестественно». И мало того, что маловысокохудожественно – «Вот откуда пошло все то, что случилось с Россией: декадентство, модернизм, революция, молодые люди, подобные вам, до мозга костей зараженные достоевщиной».

Началось же еще с критика народнического направления Н. К. Михайловского, которого сейчас не всякий филолог-русист вспомнит. Но в 1882 г. (спустя год после смерти Достоевского) Михайловский, бывший тогда кумиром и гуру передовой интеллигенции, объявил о полном забвении, постигшем писателя: «Какие-то совсем другие люди занимают сцену, а «пророка Божия» не поминают в своих молитвах даже те, кто так или иначе хотел примазаться к имени Достоевского на его свежей могиле. Погибе память его с шумом». Что же осталось тогда? – «Жестокий талант» (термин, изобретенный Михайловским), достигающий уровня психопатологии – «Сплошное шатание и сумбур, в котором есть, однако, одна самостоятельная, оригинальная черта: ненужная, беспричинная, безрезультатная жестокость». И далее в унисон с Чубайсом: «К тому страстному возвеличению страдания, которым кончил Достоевский, его влекли три причины: уважение к существующему общему порядку, жажда личной проповеди и жестокость таланта».

Может быть, талант был взаправду жестокий, но то, как посмертно копытили Достоевского люди самых разных направлений и вкусов, тоже большим гуманизмом не назовешь. Такого поношения в истории русской культуры, пожалуй, и не припомнить.

Но в его разномастных критиках есть одна общая черта. Все они – от Михайловского до Чубайса – нехристи.

Слово тут употреблено не в ругательном смысле (типа «Врешь, анафема!»), а в чисто констатирующем. Достоевского поносили люди достойные или не очень, но равно чуждые христианской веры. От слова «совсем». Имя Христово для них не значило ничего.

Тогда как для Достоевского оно значило все. Если нет Христа, то и все писательство наше напрасно.

Можно издеваться над такой напряженной верой, можно даже, подобно Ленину, испытывать чисто физиологическое неприятие – «Братьев Карамазовых» начал было читать и бросил: от сцен в монастыре стошнило», – но тут уже вопрос не эстетический, а религиозный.

И плоскому материалисту, поклоняющемуся богу Кислороду и классовой борьбе, и утонченно-холодному эстету, как Набоков, и язычески чувственному Бунину, и поклоннику бр. Стругацких с их домодельной премудростью – писатель христианский, причем горячо христианский и должен быть чужд. Тут одно из двух. Либо понимание того, почему Достовский так горяч и во имя Кого он так горяч, либо видеть во всем лишь «архискверное подражание архискверному Достоевскому».

Мрачный гений (с ними такое бывает) не оставлял – и не оставляет – места и возможности смотреть на его творчество теплохладно-остраненно. Или пророк Божий, или злобный автор, совавший Христа во все свои бульварные романы.

Западным читателям проще. Они могут видеть во всем загадочную русскую душу с ее бесконечными надрывами и восхищаться экзотикой – что они и делают.

Но людям русской культуры – а и Ленин, и Набоков, и Чубайс они же не какие-нибудь эсперантские – не остается выбора. Или понимать и принимать, или ненавидеть – вплоть до желания разорвать его на куски.

Так что Федору Михайловичу двести лет, а прямо как он пророчествует сегодня. Со всеми проистекающими от того проблемами.