Дитя, мудрец и шарлатан

Что ж тут, спрашивается, приятного: незваный, непрошеный, в бреду и во сне? В 1923 году, в едва приходящем в себя после голода и ужасов Гражданской войны Крыму? Что хорошего быть поэтом, который совершенно не нужен новой стране? А вот поди ж ты — хорошо.

В ОЖИДАНИИ ЖАР-ПТИЦЫ

Максимилиан Волошин родился в Киеве, но Киева не помнил. Мать его, Елена Оттобальдовна, когда мальчику было 2 года, ушла от мужа — юриста Кириенко-Волошина, уехала в Севастополь, работала телеграфисткой. Сына растила одна; сохранила множество его детских словечек — так что мы легко можем представить себе крупного, румяного и конопатого Макса, который долго не засыпает, потому что мама пообещала ему, что прилетит жар-птица... он ждет, она не прилетает... Утром мама, отдернув шторы, говорит: твоя жар-птица — солнце!

Цветаева, которая в 1911 году жила у Волошиных в Коктебеле, описывала Елену Оттобальдовну так: "...отброшенные нaзaд волосы, орлиный профиль с голубым глaзом... Внешность явно гермaнского происхождения... лицо стaрого Гёте... Первое впечaтление — осaнкa. Двинется — рублем подaрит... Второе, естественно вытекaющее из первого: опaскa. Тaкaя не спустит... Величественность при мaленьком росте..."

Детство Волошина прошло в приморских городах — Севастополе и Таганроге. Море — одно из его первых детских воспоминаний. Впрочем, мама довольно скоро переехала в Москву, и в гимназию мальчик пошел уже в древней столице. Москва именно такой ему и показалась — древней столицей, "из фона "Боярыни Морозовой", как он сам утверждал в автобиографии. Суриков жил в соседнем доме в Новой Слободе, на улице Долгоруковской, и как раз в это время писал "Боярыню Морозову" — и Макс, гуляя с няней, видел, как художник работает.

Стихами Волошин увлекся рано — раньше, чем начал читать. Он сам писал об "опьянении стихами", о своей любви декламировать: "Для этого постоянно стaновился нa стул: чувство эстрaды". Множество стихов он знал наизусть и читал очень хорошо. Читать научился в 5-летнем возрасте — и с упоением взялся за книги. Уже тогда он — будущий оккультист, масон, антропософ — увлекался всем таинственным. Он играл в волшебника, произносил заклинания; однажды, когда он заклинал духов, один из присутствующих поднял его и перевернул вверх ногами; Макс не растерялся и заявил, что это духи его подняли в воздух. Над ним посмеивались, дразнили его. С раннего детства он производил на людей странное впечатление: не то наивный чудак, не то мудрец; не то умнейший человек, не то шарлатан.

ТЕМНЫЕ ГОДЫ

С 10 лет Макс пошел учиться; мама определила его в частную гимназию Поливанова. В первом классе он учился хорошо. К сожалению, частная гимназия была семье не по карману, и во второй класс он пошел уже в 1-ю Московскую казенную гимназию. О времени, проведенном в этом учреждении, Волошин писал: "Это — сaмые темные и стесненные годы жизни, исполненные тоски и бессильного протестa против неудобовaримых и ненужных знaний". Ему было отчаянно скучно, он пытался спорить с учителями; результатом стали плохие оценки не только по предметам, но и по поведению. В третьем классе его оставили на второй год.

Летом он жил на подмосковных дачах. Бродил по лесам, мечтал о юге. Мечты неожиданно сбылись в 1893 году, когда мать переехала в Феодосию и поселилась там с гражданским мужем в небольшом имении. Гимназические дела Макса к этому времени были из рук вон плохи: по всем предметам двойки, по греческому — кол, по поведению — низший балл. "Я был преисполнен всяких интересов: культурно-исторических, лингвистических, литерaтурных, мaтемaтических и т.д. — вспоминал он. — И все это сводилось для меня к неизбежной двойке зa успехи". Когда мать пришла в феодосийскую гимназию договариваться о том, чтобы 16-летнего Макса взяли учиться, директор сказал, что взять его возьмет, но не может обещать, что справится с его идиотизмом.

Однако впечатления идиота юный Волошин в гимназии не произвел. Он с 12 лет писал стихи и уже был готов их показывать. В автобиографии он пишет: "Мои стихи и моя нaчитaнность произвели в педaгогической среде тaкое впечaтление, что ко мне стaли педaгоги относиться кaк к "будущему Пушкину". В гимназии он был признанным поэтом и чтецом-декламатором. Он продолжал рисовать, и рисунки его одобрил сам Айвазовский — попечитель гимназии. Макс пробовал себя и в театре: играл городничего в школьной постановке "Ревизора", сам поставил два спектакля по русской классике — и здесь тоже все получалось.

Его стихи этого времени — обыкновенные, гладкие перепевы народнической лирики — все о борьбе, страдании, готовности служить народу, некрасовские мотивы сквозь надсоновское уныние и надлом. Поэт только собирается быть, растет, пробует силу. Он дает уроки в качестве репетитора, скучает в гимназии, много читает, переводит с немецкого. Окончив гимназию, отправился в Москву — в университет.

ЕВРОПА И АЗИЯ

Поступил он почему-то на юридический, но лекции в основном посещал на историко-филологическом факультете. Увлекался театром. Интересовался политикой, свел знакомство с народовольцами. За подготовку студенческой забастовки был отчислен из университета и выслан в Феодосию.

Семья собиралась путешествовать по Европе, и Макс отправился за границу вместе с родными. Польша, Австрия, Швейцария, Италия, Франция — он едва справлялся с наплывом впечатлений. Ходил по Парижу одуревший, как сам признавался. Пытался проникнуться, напитаться европейской культурой, которой еще не понимал.

По возвращении — восстановился в университете, скоро снова ввязался в студенческие беспорядки. Уехал за границу, вернулся, был арестован в Севастополе и доставлен в Москву. Биограф Волошина Сергей Пинаев приводит любопытный факт: когда Волошин две недели просидел под арестом по подозрению в распространении марксистской литературы, жандармы специально вызывали его мать, чтобы узнать у нее, почему он такой веселый. Мать ответила, что он всегда такой, и тогда они посоветовали его женить. Он и в самом деле был "всегда такой" — круглый, веселый, большой, неунывающий. Как вспоминал один из его знакомых — от него всегда шел ровный теплый свет.

Его исключили из университета и запретили поступать в высшие учебные заведения, жить в столицах и крупных городах. Друг детства, инженер Вяземский, позвал его с собой в Среднюю Азию, где собирались прокладывать Ташкентско-Оренбургскую железную дорогу. Впечатления от этого вояжа оказались совсем необычными: степь, пустыня, поездки верхом, древние крепости, юрты, покупка верблюдов — словно это путешествие не только в пространстве, но и во времени, куда-то в глубину человеческой истории...

Он снова засобирался в Париж. Феодосийской знакомой писал: "Теперь тудa — в прострaнство человеческого мирa — учиться, познaвaть, искaть. В Пaриж я еду... чтобы познaть всю европейскую культуру в ее первоисточнике и зaтем, отбросив все "европейское" и остaвив только человеческое, идти учиться к другим цивилизaциям, "искaть истины" — в Индию и Китaй. Дa и идти не в кaчестве путешественникa, a пилигримом, пешком, с мешком зa спиной, стaрaясь проникнуть в дух незнaкомой сущности... a после того в Россию окончaтельно и нaвсегдa".

Прибыв в Париж в марте 1901 года, он всерьез учится живописи, занимается в нескольких студиях и у русской художницы Кругликовой. Он завел дневник: собирался старательно фиксировать самонаблюдения, но получилась хроника взросления: история первого сексуального опыта, нежной влюбленности в Марию Ауэр и затем горестной — в Маргариту Сабашникову, будущую жену. А еще — это история молодости в лучшем городе мира в его лучшее время. В Париже Волошин много переводил, оттачивая собственный стиль и мастерство. Его стихи становятся четче и строже, обретают изобразительную силу и весомость. В 1903 году он впервые опубликовал подборку своих стихотворений в журнале "Новый путь". Он вчитывался в новую французскую литературу, всматривался в живопись, освобождаясь от эстетики народничества в литературе и передвижничества в живописи. И когда в России Брюсов начал издавать "Весы", первый журнал русского символизма, — Волошин уже многое мог ему предложить. За "Весами" были "Золотое руно" и "Аполлон", тоже непредставимые без волошинских публикаций. Вернувшись в Россию, Волошин оказался в самом центре споров о литературе — и здесь играл роль "округлителя острых углов", как выразился Андрей Белый.

Впрочем, как сказала одна французская квартирохозяйка, он похож не то на доброго ребенка, не то на магнетизера и шарлатана. И это в нем было, отсюда его тяга к чертовщине, к мистификациям, отсюда прекрасная и трагическая история Черубины де Габриак, кончившаяся дуэлью с Гумилевым — и комическим прозвищем Вакс Калошин.

Первый сборник Волошина, названный "Стихотворения", вышел в свет, когда автору было 33.

РАСПАД ИМПЕРИИ

Кажется, жизнь очень старалась сделать все, чтобы этот большой ребенок повзрослел. Совместная жизнь с Маргаритой Сабашниковой не получилась — ясность и путаница, радость и страдание. Он был радостный и ясный — она путаная, сложная, надломленная. Она влюбилась в Вячеслава Иванова, пыталась войти третьей в его союз с Зиновьевой-Аннибал; Волошин жалел ее и думал, как облегчить разрыв. Это она первая увлеклась антропософией и приобщила к ней Волошина...

Европа, какой ее знал и любил Волошин, уходила; известие о Первой мировой застигло его в Швейцарии; о войне он написал цикл стихов "Anno Mundi Ardentis. 1915″. Началась эпоха великих потрясений — о них следующие два волошинских сборника — "Иверни" и "Демоны глухонемые". И именно сейчас холодные, мастерские, безупречно изобразительные волошинские стихи начинают дышать и жить.

В автобиографии Волошин писал: "Вернувшись в Крым... я уже более не покидаю его: ни от кого не спасаюсь, никуда не эмигрирую. И все волны гражданской войны и смены правительств проходят над моей головой". Имение в Коктебеле Волошины купили еще в 1903 году. Крым для русских поэтов всегда немного Эллада, Черное море — всегда Понт, уводящий дальше и дальше — от Пушкина и Байрона к Овидию и Гомеру, к древним воинам, пахарям и мореходам. Сумеречная, пустынная, печальная и прекрасная Киммерия, где сходятся Восток и Запад, прошлое и будущее, небо и море, где волны говорят гекзаметром, рассказывая о вечно странствующем Одиссее. Волошин достроил крымский миф своим. Еще до революции в коктебельском доме у Макса собиралась богема, смущавшая своими хитонами местных обитателей — они называли себя обормотами, место своего обитания — обормотником. Уже тогда Макс расхаживал в длинной рубахе, с венком полыни на голове. Сердолики на пляже, чертики из выброшенных морем сучков, степные травы. У моря Волошин был гораздо более на месте, чем даже в Париже; многие замечали, что и пресловутый хитон выглядит на нем органичнее, чем фрак. Здесь появилась на свет Черубина, здесь разворачивался роман молодой Цветаевой с Сергеем Эфроном... Затем сюда пришла война и революция, аресты и реквизиции. Волошин, когда-то переболевший революционными идеями, еще во Франции стал задумываться о том, что революционные студенты по своей категоричности и ожесточенности похожи на своих идейных противников; о том, что враги вообще похожи друг на друга... А его не волнует идейное — только человеческое. Недаром он, единственный на всю Россию, сформулировал свой ответ на вопрос: "Ты за белых или за красных?" однозначно, четко и афористически: "А я стою один меж них // В ревущем пламени и дыме // И всеми силами своими // Молюсь за тех и за других".

Викентий Вересаев писал, что Волошин умел дружить и с белыми, и с красными. "И в то же время он всячески хлопотал перед красными за арестованных белых, перед белыми — за красных. Однажды при белых на одной из дач был подпольный съезд большевиков. Контрразведка накрыла его, участники съезда убежали в горы, а один явился к Волошину и попросил его спрятать. Волошин спрятал его на чердаке, очень мужественно и решительно держался с нагрянувшей контрразведкой, так что даже не сочли нужным сделать у него обыск. Когда впоследствии благодарили его за это, сказал: "Имейте в виду, что когда вы будете у власти, я так же буду поступать с вашими врагами". Эренбург свидетельствует, что Волошин отбил у белых арестованного Мандельштама, сказав, что он большой поэт; самому Эренбургу Макс помог выбраться из занятого Врангелем Крыма. Друзья Волошина так или иначе вспоминают о нем главное: этот большой ребенок и чудак в самые трудные годы оказался самым мудрым и самым надежным.

После революции он по-прежнему готов был принимать у себя в Коктебеле писателей и поэтов. В волошинском доме жили коммуной, денег со своих постояльцев Волошин не брал. В 1924 году у него в Коктебеле гостил Андрей Белый, который написал: "Я не узнаю Максимилиана Александровича. За пять лет революции он удивительно изменился, много и серьезно пережил... с изумлением вижу, что "Макс Волошин стал... Максимилианом"; и хотя все еще элементы "латинской культуры искусств" разделяют нас с ним, но в точках любви к современной России мы встречаемся, о чем свидетельствуют его изумительные стихи. Вот еще "старик" от эпохи символизма, который оказался моложе многих "молодых". В 1924 году у Волошиных побывало в гостях 300 человек. В 1925-м — 400.

Пролетарская культура, которой он искренне пытался быть полезен, объявила его "живым трупом". Местный сельсовет считал его буржуем, а буржуям в полуголодном Крыму не продавали ни еды, ни керосина. Фининспекция не верила, что Волошины не зарабатывают на своих гостях, и требовала налога на доходы от гостиницы. Подкосило Волошина "дело чабанов": местные чабаны потребовали от него компенсации за своих овец, которых, по их словам, разорвали волошинские собаки, добрые, мирные и немолодые. Суд постановил собак убрать; одну пристроили в добрые руки, вторую отравили.

В 1929 году у Волошина случился инсульт, после которого он уже не писал. Вторая жена, Мария Степановна, самоотверженно выхаживала его. А дальше — коллективизация и опять голод. "Вчера за работой вспомнил уговоры Маруси: давай повесимся, — писал Волошин в дневнике в 1931 году. — И невольно почувствовал всю правоту этого стремления". Астма, грипп, недоедание, последствия инсульта — в общем, не это все его добило. Добила, как Блока некогда, духота. Невозможность жить.

ПОЭТ МЫСЛИ

Поэзия Волошина до сих пор в России недооценена, а современники и вовсе в ней не разобрались — даже Цветаева, бесконечно любя Макса, назвала очерк о нем "Живое о живом", целиком сосредоточившись на его человеческой доброте и интеллектуальном обаянии, стихов же не коснувшись вовсе. Мандельштам как минимум дважды пренебрежительно отзывался о поэзии Волошина: сначала — оправдываясь, что взял у него "Божественную комедию" ("Я поэт, мне она нужнее"), а потом — кощунственно пошутив насчет ареста Даниила Жуковского, гениального юноши, сына волошинской соседки по Крыму Аделаиды Герцык: "За что его арестовали? За стихи Волошина? Правильно сделали, Макс плохой поэт". Оно, конечно, Мандельштам шутил, но есть вещи, для шуток малопригодные. Не говоря уж о том, что Макс был отнюдь не плохой поэт.

Макс был, что называется, другое дело — поэт не самой типичной для России, не самой модной и усвояемой традиции. Ранние его стихи не представляют особого интереса — и вообще, надо заметить, многие большие русские поэты ХХ столетия достигли своего потолка именно благодаря революции. Русскую революцию есть за что ненавидеть, но нельзя не признать, что облучение ее оказалось фантастически плодотворным для нескольких поколений: русская литература, наука, философия прыгнули выше головы. Кем был бы Волошин без этой революции? Провинциальным чудаком, создателем антропософской коммуны у моря, куда наезжают на лето столичные декаденты и эксцентричные бездельники.

Волошин начинал как подражатель парнасцев, но сонет — совсем не его дело. Этот жанр требует парадокса и лапидарности, а Волошин многословен, интересует его не блеск формулы, а истина, афоризмы же стали ему даваться лишь в зрелости, в поэме "Россия". Вообще, его экзерсисы во французском духе напоминают танцы слона: он был типичный русак, с глубокой, тяжело работающей мыслью, с интересом к философии, и франкомания его была данью декадентской моде. Настоящий Волошин — это "Демоны глухонемые", пятистопные переложения Житий, "Усобица", "Стихи о России", поэма "Россия", в которой содержатся поразительные по точности диагнозы и пророчества. Настоящая слава пришла к Волошину как раз тогда, когда пророчества эти сбылись: в 60–70-е годы одним из хитов самиздата была именно эта поэма, оказавшая колоссальное влияние на поэтов той поры, от Бродского до Чухонцева.

Волошин — поэт мысли, а русская лирика избаловалась: ей подавай эмоцию, намек, любовь, разлуку, шепот, робкое дыханье... Традиционные поэтические темы у Волошина либо отсутствуют, либо трансформируются. Волошин — масон, затем антропософ, ученик Штейнера, строивший коктебельскую коммуну как свой вариант Гётеанума, — в любом пейзаже видит намеки на вещий смысл мироздания, который вот сейчас приоткрылся в просвете меж туч или играет вдали на воде, в отражении луны. Отсюда же фантастическое количество волошинских акварелей с коктебельскими пейзажами — неотличимых, казалось бы. Он их раскладывал на столе по три разом и писал одновременно. Только у Рериха столько же почти одинаковых горных пейзажей — зачем столько? Но и антропософу Волошину, и теософу Рериху этот вопрос был бы смешон. Для обоих природа — посредница в разговоре между божеством и людьми; в каждом пейзаже явлен божественный смысл, и в каждом новом освещении он — новый. Коктебель привлек Волошина именно потому, что здесь ему померещилась самая прямая связь с Божеством, без посредников; точка силы, где слышен хор светил.

К Волошину-поэту принято было относиться иронически, трунить над его манерой всех обчитывать и зачитывать стихами; но Макс успевал намолчаться за пять зимних месяцев, когда ему, кроме матери, бывало не с кем словом перемолвиться, да и она далеко не во всем его понимала. Назойливость его в общении с гостями была изнанкой одиночества, но никто не желал часами выслушивать ямбы или антропософские лекции. Над толщиной Макса трунили не меньше: его хитон, веночек, сандалии, высокопарность, трубная, патетическая манера чтения, и все эти домашние концерты на веранде, и все эти эквиритмические танцы на берегу — все это, конечно, по-детски уязвимо, но и как трогательно! Главное же — за антропософскими чудачествами и коктебельскими творческими безумствами пряталась мудрая измученная душа. Волошин многое понимал, почти обо всем догадывался, и его поэзия, полная интеллектуального напряжения, содержит великие метафизические открытия. Метафизическая лирика, догадки о судьбах империй и о великих надмирных бурях, которые управляют земной историей, — все это давно было почитаемо на Западе, но не в России. Философов у нас немного, в литературе же, где самодеятельного философствования хоть отбавляй, попытка мыслить строго и концептуально вызывает насмешку. Но Волошин, при всех своих комических чертах, спас десятки людей во время Гражданской войны в Крыму. В его витийстве и навязчивости было нечто комическое, отлично им самим осознанное, но в этом было нечто от чтимых им русских юродивых. Доброта его и пророческий дар были намеренно снижены. Но когда Макс читал "Усобицу", он походил уже не на мирного коктебельского жителя в хитоне и веночке, но на библейского пророка; и ни один текст этой поры не устарел.

Сегодня, кажется, у нас есть острая нужда в поэзии именно такого свойства — не гадательной, не импрессионистической, но осмысляющей, концептуальной, пророческой. Волошин, чья жизнь прошла на виду, дождался читателя только посмертно. Но не такой ли судьбы он сам для себя ждал, напоминая, что "почетней быть твердимым наизусть и списываться тайно и украдкой"?