Воспоминания соловецких узников. Том II, М.В. Осипенко. Пасхальное богослужение в Соловецком лагере

Формально еще 21 июля 1923 г. по представлению Управления Северных лагерей ГПУ Президиум Архангельского губисполкома принял постановление о ликвидации всех находящихся в Соловецком монастыре церквей и об использовании «церковных зданий для жилья, считаясь с остротой жилищного положения на островах в связи с переводом туда лагерей»⁸⁸. Однако, в наследство от совхоза Управлению лагерей осталось не только имущество, но и бывшие насельники монастыря. Им предложено было покинуть острова, с единственным условием – дать подписку с указанием даты выезда и места назначения. В случае отказа дать подписку, было решено «войти с представлением в комиссию при Наркомвнуделе о выселении их в порядке административной высылки как элемента, к пребыванию в Архгубернии политически нежелательного»⁸⁹. В то же время Управлению Северными лагерями было предоставлено право оставить «на работах в целях их нормального хода тех квалифицированных работников, кои кажутся необходимыми, на условиях, установленных соглашением последних ранее с Управлением совхоза, но не иначе как на определенный срок и по обоюдному соглашению обеих сторон»⁹⁰. Таким образом, осталось более 60 человек. Они были включены в структуру лагеря как монашеская община, и, согласно уставу, ежедневно совершали богослужения в церкви преподобного Онуфрия: в 6 часов вечера служили вечерню и утреню, а в 4 утра – Литургию.

До 1925 г. доступ в церковь был категорически запрещен всем заключенным. Затем начальник лагеря Ф.И. Эйхманс разрешил заключенному духовенству не только молиться в церкви, но и служить, что особенно обрадовало Соловецких монахов, так как ссыльные архиереи смогли возглавлять праздничные богослужения и совершать рукоположения. Иногда по разовым пропускам, подписанным лично начальником лагеря, удавалось посещать церковь и мирянам, заключенным в лагере по церковным делам. Такой порядок сохранялся на Соловках до 1928 г., и аналогов ему в других советских карательных учреждениях не было. Во всех лагерях церковные богослужения и требы были строжайше запрещены, а священнослужители использовались на общих работах. На Соловках, по ходатайству архиепископа Илариона (Троицкого), духовенство было в основном сосредоточено в 6-й «сторожевой» роте. Священникам разрешалось не стричь волосы и бороды, носить соответствующую сану одежду, иметь в кельях иконы, лампадки, книги. Столь терпимое отношение к духовенству начальника лагеря объяснялось, с одной стороны, его уважением к твердости их убеждений: «Попов и генералов все равно не сагитируешь, а гнилую шпану и агитировать не стоит»⁹¹, – говорил он, а с другой стороны, им руководил трезвый экономический расчет, так как людьми, которым можно было доверить лагерное имущество, среди заключенных были только священнослужители. Поэтому они и трудились сторожами, кладовщиками, счетоводами, бухгалтерами до 1929 г. Тогда, согласно директиве Кагановича, все религиозные организации были объявлены единственной легально действующей контрреволюционной силой, имеющей влияние на массы. Начался новый этап гонений на духовенство. На Соловках богослужения были запрещены, церковь закрыта, сторожевая рота расформирована.

О жизни монашеской общины и ссыльного духовенства сведений очень мало, поэтому воспоминания о богослужениях в кладбищенском храме имеют особую ценность. Сохранились в основном воспоминания с описанием богослужений Страстной седмицы и Пасхи. Созерцание Страданий Христовых и Его Воскресения переживались особенно остро заключенными СЛОНа, для которых Соловецкие острова стали Голгофой. В этом томе публикуются воспоминания, относящиеся к Пасхальным богослужениям 1926 и 1928 гг.

В1926 г. заключенные впервые получили возможность побывать на богослужении в церкви по персональному разрешению начальства. Владимир Алексеевич Казачков, отбывавший заключение на Соловках с осени 1925 г. до ноября 1928 г., рассказывал об этом так: «Пасху 1926 г. я очень хорошо помню, незадолго перед этим новый начальник Управления потребовал, чтобы все, кто хочет ходить в церковь, подали ему заявления. Почти никто из заключенных не подавал заявлений – боялись последствий. Но вот перед Пасхой огромное количество людей подали заявления. Мы все собрались к заутрени: о. Владимир Лозина-Лозинский, о. Иоанн Стеблин-Каменский, о. Михаил Яворский, Антоний Тьевар, Авенир Вадбольский и я.

По дороге к кладбищенской Онуфриевской церкви двигалась огромная процессия, люди шли в несколько рядов. В церкви все, конечно, не поместились. Стояли вокруг, а тем, кто пришел позднее, не было слышно пения. Но мы пришли одними из первых. Рядом со мной стоял мой очень близкий друг – о. Владимир Лозина-Лозинский, он был замечательным человеком, всегда очень спокойным, дружелюбным, веселым, высокоорганизованным.

Службу Пасхальную вели епископы, и среди них старший – архиепископ Евгений Зернов, еще помню епископа Мануила Лемешевского, он как-то объединял всех петербургских священников, они вместе держались, епископа Белевского Игнатия – совсем уже пожилой был.

Когда на Страстной неделе была служба 12 Евангелий, служили ее двенадцать епископов.

После службы все пошли в нашу канцелярскую роту разговляться. Авенир Вадбольский добыл всяческой необыкновенной на Соловках снеди, и все праздновали.

Соловецкой моей первой Пасхи не забыть, грандиозное это было событие в жизни»⁹².

Более подробное описание богослужений 1926 г. содержится в воспоминаниях заключенной, имя которой осталось неизвестным. Воспоминания были впервые опубликованы в Вестнике РСХД в 1949 г. неким Г.Б., который также пожелал скрыть свое имя.

«Я встретился с рассказчицей вскоре после окончания войны. Вместе с множеством русских беженцев, закинутых войной в Германию, приехала и она. В свое время рассказчица была очень близка к церковной жизни пореволюционной Москвы. За эту близость и за церковную работу она подверглась обычным преследованиям со стороны ГПУ, провела около пяти лет в Соловецком концлагере и многие годы в ссылках. Пройдя через все эти испытания, рассказчица, уже в преклонном возрасте, сохранила удивительную внутреннюю бодрость. Когда я спросил ее, как она перенесла тяжкие годы пребывания в концлагере, она с улыбкой ответила: "Это были самые счастливые годы моей жизни”. В этом не совсем обычно звучащем утверждении не было ни капли фразы или рисовки... Я еще лучше понял это из ее рассказов о концлагере и ссылке. В этих рассказах очень редко появлялся привычный тон скорбных воспоминаний о пытках, ужасах и испытаниях, которыми прославились советские застенки. Рассказчица видела и сама пережила все эти мрачные стороны жизни в подъяремной Руси, но не они являются лейтмотивом ее воспоминаний, проникнутых твердой верой в русского человека, в торжество Духа, в ныне совершающуюся победу Церкви над вратами ада. Некоторыми из ее воспоминаний, которые мне удалось записать, я хочу поделиться с читателями Вестника.

Мне пришлось сидеть на Соловках в первые годы советской власти, когда террор не был еще полностью возведен в систему. Однако уже и тогда Соловки были страшны тем произволом, который не давал заключенным никакой уверенности в завтрашнем дне, вырывал из их среды ежедневно десятки жизней, прибавлял отбывшим срок заключения все новые и новые сроки. Непосильные работы, знаменитая Секирка, разврат, тайно поощрявшийся начальством (хотя официально даже встречи заключенных мужчин и женщин были запрещены и карались лагерными правилами) – все эти ужасы были способны сделать жизнь неискушенного концлагерника сплошным адом. Для очень многих она и становилась таковой, калечила человека физически и духовно и доводила до состояния живого трупа. Но нигде в другом месте я не видела с такою мощью проявляющуюся силу Духа и благодатное влияние стихии Церкви. Люди верующие подхватывались этой неземной силой с самого момента ареста. Помню, в момент, когда за мною пришли, у меня было такое ощущение, как будто мне нужно переплыть море в утлой лодке. Я знаю, что нужно переплыть, а лодка не двигается. В момент внезапного ареста бывает одна неприятная минута, и требуется вся наша воля, для подчинения нас воле Божией. После этого милость Божия вступает на место человеческой растерянности, и вы чувствуете, что на вашей лодке поднят парус, несущий ее через пучину моря.

Господь сподобил меня отбывать мой срок на Соловках, когда там находился в заключении цвет русского епископства и духовенства. Большинство из них были подлинными и большими подвижниками, и, несомненно, их соучастие в наших тяготах делало для нас эти тяготы не только переносимыми, но подчас и радостными. Иначе нельзя объяснить тот факт, что мы воистину чувствовали себя, по словам преосвященного Иувеналия, "отроками в пещи огненной”. О Соловецком монастыре один из посетивших его епископов сказал: "Это монастырь гигантов”. Действительно, все, начиная от суровой мощи природы, огромных валунов монастырских стен, размаха монастырского хозяйства и кончая суровыми и коренастыми фигурами монахов, подтверждало эти слова. Это было до революции.

Мне пришлось побывать в монастыре уже после революции, когда он не был прежним монастырем, а Соловецким лагерем особого назначения (СЛОН). В первые годы, когда Соловецкий монастырь был взят ГПУ и обращен в концентрационный лагерь, там еще оставались монахи, во главе с одним из игуменов (потом сожженным в Архангельске архимандритом Вениамином). Своеобразное монастырское хозяйство имело много секретов, известных только монахам. Поэтому ГПУ и приходилось, скрепя сердце, терпеть старых насельников монастыря в качестве заведующих многочисленными монастырскими предприятиями: литейным заводом, керамическим, механическим, мельницей и рыбным промыслом. Игумен, церковник, уставщик и все схимники числились на иждивении работающих. В их распоряжении была маленькая кладбищенская церковка прп. Онуфрия. Богослужения совершались в 4 часа утра и 6 часов вечера. В отношении заключенного духовенства лагерные правила постоянно менялись. Иногда священнослужителям разрешалось ходить в Церковь и даже служить на Рождество и Пасху, иногда они получали право служения в каждое Воскресенье, иногда – в свободное от занятий время, т. е. до поверки в 6 часов утра. Потом неожиданно совсем запрещалось, а через месяц разрешалось снова. Соловецкое начальство строго следило за тем, чтобы в Церковь допускались только осужденные по церковному делу. В Церковь же, за очень редким исключением, тянуло всех арестантов. В застенках ГПУ, где люди уже не верят, что выйдут на свободу, а ежечасно ждут смерти, когда в свободу даже не верят, если ожидаемый смертный приговор заменен 3-мя, 3-ю или 10-ю годами концлагеря, вера в Бога возвращается не только в сердца ее утратившие и равнодушные, но и в сердца настоящих преступников. Последних в концлагере не так много: на несколько тысяч заключенных вы не найдете и более десятка убийц. О том, как в тюрьме люди возвращались к Богу, можно написать тома.

Итак, как попасть в Церковь? Арестанты народ хитрый. Почти все заключенные мужчины живут в ротах в Кремле, но работают вне Кремля, а потому хоть на минуту забегают в Церковь, постоят, перекрестятся, положат земной поклон и, вздохнув с грустью, но и с тайной радостью, уходят. Получившее право совершать Богослужение, пользуясь любовью на вид суровых Соловецких монахов, заключенное духовенство во главе со своим правящим Епископом (правящий выбирался Собором среди Епископов), служило всенощное бдение и литургию по воскресным дням. Обыкновенно служил один Архиепископ, два Епископа и десять священников. На правом клиросе пели монахи своими особыми распевами, к ним могли подстать немногие. На левом клиросе пел совсем необычный хор. Управлял им Епископ, а певчими были Архиепископы, Епископы, Архимандриты, протоиереи, иереи, диаконы. Церковь маленькая, темная, похожая больше на часовню. Первое время в ней оставалась большая часть мощей Св. Московского Филиппа. Преподобный Зосима, Савватий, Гёрман и прочие Соловецкие Чудотворцы были уже в музее. В этом маленьком храме нет случайно пришедших, есть только молящиеся, и все они, милостью Божиею, чувствуют: "В храме стояще славы Твоея, на небеси стояти мним ”... А уйдя из храма, когда придут в свою роту, где грязь, шум, ругань, долго не будут обращать даже внимания на то, что вокруг них происходит...

Наступают Великие дни Страстной Седмицы и Светлого Христова Воскресения. У большинства заключенных только одна мысль, как бы побывать в храме, как бы причаститься Св. Тайн, как бы хоть раз услышать: Христос Воскресе! Но тут-то начинаются репрессии не прямые, а косвенные: или объявляется всеобщая поверка с запрещением на сутки выхода из своей роты, или санобработка, т.е. баня с дезинфекцией одежды, что заставляет заключенных часами сидеть или в бане или в ожидании своих взятых дезинфекцией вещей и еще многое другое. Несмотря на все это, заключенные умудряются пробраться в Церковь. С каждым днем Страстной Седмицы молящихся в Церкви все больше, даже причастников много.

Помню один год. На утрене Великой Пятницы, 12 Евангелий читают 11 епископов, не потому что нет двенадцатого, а потому, что одно Евангелие читает соловецкий Игумен. Церковь полна народа, но стоять удобно, так как монахи строго следят за порядком, и никто никогда не двигается, а знает свое место. Случайно пришедшие стоят у дверей. Все застыли, углубившись в молитву, и наслаждаясь прекрасными словами, несущимися из Храма.

И вдруг, нарушая порядок, сквозь сплошную массу богомольцев, по направлению к Алтарю, усердно работая локтями и плечами, пробирается 3 молодых "шпаненка” (уголовные преступники, обычно воры) – худые, бледные, оборванные. Монахи их пропускают, и, к недоумению всех молящихся, они всходят на амвон, кланяются правящему Епископу и дрожащими голосами начинают петь "Разбойника Благоразумного”. В первый раз очень тихо и робко, потом смелей и громче, и наконец, в третий, полной грудью, с большим чувством, прекрасно.

Все богомольцы плачут, даже у сдержанных соловецких монахов на глазах появляются слезы. Как выяснилось потом, они приходили к Правящему с просьбой разрешить им пропеть "Разбойника” и выхлопотать для них разрешение прийти в церковь. Владыка заставил их пропеть и умудрился достать пропуск. Что было в их душе во время пения "Разбойника”, где и когда они раньше пели, почему попали на такой страшный путь, чувствовали ли себя хоть в эту минуту разбойниками благоразумными, знает один Сердцеведец.

Утреня Великой Субботы началась в три часа утра. По окончании ее, три Епископа совершили Таинство Елеосвящения, желающие соборовались, но далеко не все – многим было пора идти на работу. Литургия началась в 11 часов, и к ней уже приходил тот, кто смог урвать несколько минут из своего рабочего дня. В 12 часов все пропуска по лагерю были объявлены недействительными.

В женском корпусе заволновались. Там было много заказов на куличи из муки, присланной в передаче. А как их теперь доставить. Выручили медсестры и машинистки. Медсестры вечером пошли сменяться, а машинистки почему-то в лагере работали в две смены, днем и ночью. Кто похрабрей, брал два-три кулича, кто только один, но все было доставлено вовремя.

Те, кому посчастливилось получить пропуск, задолго до начала Полунощницы пришли в Церковь. Духовенство читает Деяния Апостольские. Каждому Епископу и священнику хочется хоть несколько стихов прочитать, и по-особенному звучит это чтение. В Крестный Ход выходят шесть Епископов и множество духовенства.

Сразу по выходе из церкви неприятно поражает, что кругом расставлена охрана из конвойных. Кого они охраняют и зачем – непонятно. Но все привыкли к непонятному и спокойно ждут, что будет дальше. В сторонке стоит несколько человек из главного лагерного начальства. Конвойные стоят небрежно и курят. Вдруг слышится грозный голос из группы начальства: Конвойные, вы что поставлены стеречь заключенных или курить?” – конвойные бросают папиросы и подтягиваются.

А что потом было в Храме – Светлое Христово Воскресение. Пасха, Господня Пасха. Во время чтения Евангелия ярко светило северное солнце. А днем, в шестой роте, где находилось более десяти Епископов и множество священников, беспрерывно слышалось пение "Христос Воскресе”. Все поздравляли друг друга, и, ходя из камеры в камеру, считали своим долгом пропеть тропарь»⁹³.

Немного отличающееся описание богослужения Страстной седмицы на Соловках было опубликовано в 1956 г. в апрельском номере журнала «Доброволец» за подписью А. Борман.

«Маленькая кладбищенская церковь Св. Онуфрия была до отказа полна. По случаю Страстной недели было выдано больше разрешений, чем обыкновенно. Пятнадцать епископов присутствовали на чтении 12-ти Евангелий. Одиннадцать из них по очереди читали евангелия, а двенадцатое было прочитано престарелым игуменом монастыря, которого советское начальство еще не изгнало, боясь, что за ним уйдут и монахи специалисты.

Епископы бросили между собой жребий, кому из них читать евангелия. Четверо из них стало на клиросе и вместе с не служившими священниками составили прекрасный хор. О. Петр⁹⁴ пел своим красивым баритоном.

Плечо к плечу, неподвижно стояли богомольцы в храме, стараясь не проронить ни одного слова Евангелия, описывающего страсти Господни. Только иногда то там, то здесь раздавался глубокий вздох. Архиепископ Никодим⁹⁵ читал ясно и отчетливо: "Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить его. И воины сплели венец из терна, возложили Ему на голову и одели Его в багряницу. И говорили: "радуйся Царь Иудейский”, – и били Его по ланитам”.

Свечей не хватало; они были в руках далеко не всех. Их желтое пламя стрелками поднималось вверх.

"Воскреснет Христос”, – неожиданно вырвалось у кого-то из богомольцев.

Вдруг три молодых ссыльных – все в них узнали трех уголовных – начали энергично расталкивать богомольцев, прокладывая себе дорогу вперед к алтарю. Вот они поднялись на амвон и стоят в ожидании.

Кончилось чтение восьмого Евангелия, между ним и девятым должен быть пропет "Разбойник”. Молящиеся ждут архиерейского хора. Но звуки песнопения льются не со стороны хора. "Разбойника” поют три уголовных ссыльных.

"Разбойника благоразумного во единем часе раеви сподобил еси, Господи, и мене древом крестным просвети и спаси”...

Первый раз звук раздается немного неуверенно. Но у певцов сильные, молодые голоса; они вкладывают в эти слова все свое чувство. Они сами и есть разбойники благоразумные, просвещенные видом страдающего Христа.

Только позже молящиеся узнают, что они получили разрешение от старшего архиепископа исполнить это песнопение.

Третий и последний раз уверенно и сильно раздаются торжественные слова. Впечатление у всех огромное. Архиепископ Никодим старается принять суровый, сосредоточенный вид, но стоящие около него богомольцы видят, как блестит слеза у него на щеке».

Описание Пасхального богослужения 1927 г. приведено в воспоминаниях Бориса Ширяева в первом томе настоящего издания. Это празднование было исключительно торжественным, так как владыка Иларион исходатайствовал у Эйхманса разрешения всем желающим заключенным побывать на Пасхальном богослужении: «Из широко распахнутых врат ветхой церкви, сверкая многоцветными огнями, выступил небывалый крестный ход. Семнадцать епископов в облачениях, окруженные светильниками и факелами, более двухсот иереев и столько же монахов, а далее нескончаемые волны тех, чьи сердца и помыслы неслись к Христу Спасителю в эту дивную, незабываемую ночь.... С победным ликующим пением о попранной побежденной смерти шли те, кому она грозила ежечасно, ежеминутно... Пели все. Ликующий хор "сущих во гробех” славил и утверждал свое грядущее, неизбежное, непреодолимое силами зла Воскресение...»⁹⁶

Последнее доступное для заключенных Пасхальное богослужение совершалось в 1928 г. По воспоминаниям архимандрита Феодосия (Алмазова), чьи мемуары будут опубликованы в следующем томе серии, во время Великого поста 1928 г. желающих побывать на богослужении водили в церковь под конвоем, а на Пасху удалось получить разрешение на выход за крепостные стены только с большим скандалом.

Поскольку до Пасхи владыку Илариона переместили на Филимоновскую тоню, Пасхальное богослужение 1928 г. в церкви прп. Онуфрия Великого возглавил архиепископ Петр (Зверев). Ему сослужили двенадцать иерархов. М. Никонов-Смородин вспоминал: «Запас риз в ризнице церкви был небольшой, и пришлось монахам несколько риз сшить из мешков. Незабываемая была служба. Трудно о ней и рассказать обычными людскими словами. В церкви небольшая кучка монахов, два-три заключенных в серых бушлатах. Крестный ход вокруг церкви без колокольного звона и соловецкое особое пение на древний образец вызывали у всех слезы. Еще бы, пятисотлетние традиции. И заметьте, – иерархи отправляют службу так же – именно на этот старинный лад. Помните поговорку – со своим уставом в чужой монастырь не суйся. Это, оказывается, не пустые слова. И вот от этого особого лада соловецкая служба получается особенная, проникновенная. С клироса глазами пронзительными и невидящими одновременно озирал стоящих в храме иеромонах⁹⁷. Лицо его под надвинутым на брови клобуком – как на древних новгородских иконах: изможденное, вдохновленное суровой верой. Он истово следил, чтобы чин службы правили по монастырскому уставу, и не разрешал регенту отклониться от пения по крюкам. Знаменитые столичные дьяконы не решались при нем петь молитвы на концертный лад... Все мы в церкви воспринимали ее как прибежище, осажденное врагами. Они вот-вот ворвутся, «как семь веков назад ворвались татары в Успенский собор во Владимире»⁹⁸. Действительно, вокруг церкви стояло кольцо вооруженной охраны, и все же милость Божия не имела физических границ. Пасха праздновалась в тот год и «в Знаменской церкви Кремля»⁹⁹, где пел хор заключенных настолько проникновенно, что многие плакали. Да и в душах тех, кто очень стремился, но не смог попасть в церковь, а таковых было громадное большинство, разливался свет неземной радости Христова Воскресения. Неизвестная женщина-заключенная писала: «Опять Пасха. Я приговорена к принудительным работам в Соловецком концлагере, бывшем в Соловецком монастыре.

Церкви и соборы превращены в мастерские и канцелярии. Распятия срублены и ими топят печи; из икон сделаны скамьи и столы. Жены коменданта и административных служащих сделали себе подкладки к пальто из церковных риз.

Сохранилась еще одна маленькая церковь за монастырской оградой. Последним монахам Соловецкого монастыря приказано покинуть остров в 1929 году; до этого срока они должны показать заключенным, как надо ловить и сушить сельдь. Эта кладбищенская церковь была им пока оставлена. Каждое утро в 5 час. утра и в 5 час. пополудни молчаливые тени в черных рясах бесшумно собирались в маленьком темном храме, где тускло горели немногие восковые свечи. Облачение у них было все реквизировано, и они совершали богослужения в ризах из посылочных мешков; Чаша была сделана из бересты.

Наступила Пасхальная Ночь. Даже призрачная северная ночь кажется сегодня необычной – она вибрирует и дышит. Заключенные перешептываются: "Вы пойдете? Вы рискнете?” Многие собираются, несмотря на двойную цепь стражи, зорко следящей за нами. Заключенному духовенству разрешено сослужить. 12 епископов торжественно совершают богослужение. Я стою на лестнице нашего барака, расположенного вблизи кладбища, и я вижу ярко освещенную внутренность бедной церковки. Слишком много часовых вокруг нашего барака, я не могу прорваться сквозь их цепь, я останусь там, где стою, и буду следить за службой.

Двери церкви растворяются, и появляется крестный ход с хоругвями и иконами и три раза обходит церковь. Я могу все видеть – странные фигуры в ризах из мешков, импровизированный хор из заключенных казачьих офицеров, надевших свои старые мундиры, и монахи в черных рясах. Во главе Крестного хода двигается епископ Иларион¹⁰⁰ – Господь упокоил его с тех пор в Царствии Своем...

Он тоже сегодня кажется иным, необычайным: мощный, внушительный вид церковного служителя, облеченного высоким саном – не та изможденная, голодная тень человека, которого я привыкла видеть в «горьких работах».

Никто не обращает ни малейшего внимания на вооруженную охрану ГПУ, которая кольцом окружила церковь, чтобы заключенные не проникли туда, к крестному ходу.

И все же многие проникли, несмотря на строжайший запрет. Завтра им придется расплачиваться за это ослушание; но что думать о завтрашнем дне? Разве завтрашняя судьба может волновать кого-нибудь?

"Христос Воскресе!” – радостно поет хор. – "Ненавидящих нас простим... Друг друга обымем... Все братья!..”

Несказанная радость подымается во мне. "Христос Воскресе!” – снова и снова разносится в воздухе.

Крестный ход вошел в церковь. Все вокруг меня опять темно, но отдаленные голоса приносят мне радость Христовой победы... Я не боюсь завтрашнего дня, он не может омрачить мне душу, радость внутри меня...»¹⁰¹

Вскоре, под предлогом борьбы с сыпнотифозной эпидемией ссыльному духовенству запретили служить. Все духовные лица были острижены и переодеты в гражданскую одежду. Все же богослужения в кладбищенской церкви продолжались, и в них тайно принимали участие ссыльные епископы. Этот вывод можно сделать, зная, что на праздник Покрова Пресвятой Богородицы в 1928 г. был рукоположен в иеродиаконы монах Иларион¹⁰². Рукоположение мог совершить либо архиепископ Иларион (Троицкий), либо архиепископ Петр (Зверев), так как в этот день оба они, по-видимому, присутствовали за богослужением. Архимандрит Феодосий (Алмазов) писал о том, что в праздник Покрова, как особо чтимый в Московской Духовной Академии, ректором которой был архиепископ Иларион, они имели утешение собраться в каптерке у счетовода первого отделения (Кремля) – владыки Петра. Там были «речи, яства, чай – уютно, назидательно и сытно»¹⁰³ Эта радость общения о Господе была дана как укрепление перед грядущими испытаниями. Через неделю архиепископ Петр был отправлен на остров Анэер на Троицкую штрафную командировку. Там, на Анзерской Голгофе, он завершил свой земной путь 7 февраля 1929 г. 28 декабря этого же года в Ленинградской тюремной больнице отошел ко Господу архиепископ Иларион.

Немногие пасхальные воспоминания с их радостным тоном сильно отличаются от большинства повествований людей, далеких от веры, описывающих ужас лагерного бытия. Читать о СЛОНе страшно, но необходимо, так как события лагерных времен обнажают ту правду о человеке, которую пытались закрыть революционными лозунгами в 1920-е годы и о которой стараются не вспоминать нынешние идеологи гуманизма и толерантности. А правда эта состоит в том, что путь в жизнь вечную неминуемо проходит через Голгофу, где дай нам Бог уподобиться благоразумному разбойнику. Прославление новомучеников и исповедников Российских, и в том числе Соловецких, свидетельствует, что ничто облеченное во Христа – Победителя смерти – не может быть побеждено всеми силами ада, ибо если и умирает со Христом, то со Христом и восстанет.

* * *

* * *