Александр Никитяев: Просто я сделал то, что никому не пришло в голову

— Как вы узнали про существование письма Марселя Наджари?

— Не знаю, как это описать, но многие вещи начинаются от скуки. Просматривая YouTube, нашел ролик, посвященный 70-летию Холокоста. Павел Полян рассказывал о своей книге «Свитки из пепла», своих переводах документов членов зондеркоманды, о проблемах чтения, с которыми он столкнулся. Мне стало интересно, как выглядит процесс перевода военных документов.

— Вас заинтересовало, как можно технически справиться с задачей или сама тема Холокоста?

— Тема Холокоста для меня как раз и началась с этой передачи. Я начал смотреть какие-то книги, рукописи, постановления, вошел в контакт с Павлом. Мы стали обсуждать проблемы, с которыми он столкнулся при переводах рукописей. В том числе качество сохранности. Он прислал мне копии оцифрованных документов. Я особенно заинтересовался письмом Марселя Наджари, так как обнаружил в нем большой потенциал к прочтению по сравнению с остальными документами. Его личную трагедию мы поняли позже.

— Что вы о нем узнали?

— Довольно много, но скажу только, что в апреле 1944 года в Афинах Марселя Наджари вместе с другими греческими евреями затолкали в вагон и куда-то повезли. Через несколько дней оказалось — в Аушвиц-Биркенау. После месячного карантина Марселя зачислили в зондеркоманду. В нее эсэсовцы отбирали физически крепких и психически устойчивых, поскольку работа была не для слабых: они сопровождали людей в газовые камеры, стригли им волосы, выдирали золотые коронки, сжигали трупы, убирали газовые камеры, успокаивали обреченных. Многие до конца не верили, но некоторые осознавали, что идут на смерть, и только просили рассказать правду о том, что происходит.

— Залман Градовский, другой член зондеркоманды, погибший при восстании 1944 года, когда был разрушен 4-й крематорий, в своем дневнике, тоже найденном в земле, писал, что иногда люди хором пели Интернационал внутри газовой камеры, вызывая дикий ужас охраны.

— Говорили даже, что, встречая привезенных знакомых и родных, многие из зондеркоманды были не в состоянии рассказать правду об этом ужасном месте и шли с ними внутрь газовой камеры. Выбор был жесткий:

либо подчиняешься приказам, либо проходишь вместе с жертвами в камеру.

Чаще всего побеждал инстинкт жизни. Но есть свидетельства нескольких самоубийств. Кого-то просили оставаться в живых как свидетелей правды сами жертвы. В случае Марселя, как мы узнали из его рукописи, он желал выжить ради мести.

— Когда начальству лагеря стало ясно, что Аушвиц нужно покидать, были даны приказы по уничтожению крематориев и свидетелей. Как Марселю Наджари удалось выжить?

— Действительно, из 2000 членов зондеркоманды выжило человек 100. Марсель, по-видимому, выбрал момент и, не откликаясь на свой номер на перекличках, перебежал в колонну обычных узников, направлявшихся в другой концлагерь. В результате он спасся, закончил жизнь в Америке, не дожив до 54 лет. В 1957 году у него родилась дочь, которой он обещал рассказать о причинах своих ночных кошмаров, когда ей исполнится восемнадцать лет, но умер в ее четырнадцать.

— Как нашли его письмо?

— В 1980 году, убирая территорию около руин третьего крематория, ученик местного техникума нашел стеклянную колбу от термоса. Внутри лежали 12 страниц, сильно испорченные. Находку принял музей Аушвица.

В конце 90-х рукопись музей отсканировал, а в 2015 году я попросил Павла прислать мне все сканы, с которых он делал переводы для своей книги «Свитки из пепла». Я много работал с цифровыми изображениями, поэтому мне было интересно, можно ли что-то извлечь из них дополнительно. Лучше всего читалась рукопись Марселя. К тому же это пока последний найденный документ Холокоста. Даже если сейчас что-то и обнаружится, это будет, скорее всего, нечитаемо.

— Потому что нет специалистов или техника не позволяет?

— После моей статьи на Хабре я получил письмо от человека, как-то связанного с поисковыми отрядами. Они ищут погибших и пытаются читать их нагрудные медальоны. Сейчас процитирую: «В январе посещали судебный центр экспертизы при Минюсте РФ, у них компаратор за 9 млн (компаратор — это от лат. слова comparāre — «сравнивать», то есть подделки выявлять). Отдел работы с документами — одни женщины послепенсионного возраста, им этот компаратор не очень-то и нужен. Занимается немного сотрудник, который нам ничего продемонстрировать так и не смог. Встретили нас очень хорошо, помогали с чтением медальонов, используя фотошоп. Но факт использования техники такого уровня налицо.

То есть стоит техника, которая гораздо лучше, но пользуются тем, чем умеют.

И по большому счету медальоны, которые я вычитываю, нужны только поисковикам и родственникам. Государству, которое, собственно, и определяет политику, на это плевать».

— А в МВД, ФСБ обращались, у них-то наверняка есть такие специалисты?

— Полян обращался за помощью в пресс-cлужбу Министерства обороны — даже не ответили. В МВД, да, у них теоретически этот спектральный компаратор должен быть. Это же техника для криминалиста. У них задача — определять подделки, а подделки определяются примерно таким же способом: делается несколько фотографий в разных спектрах, и на определенном спектре вы просто увидите разницу между оригиналом и предполагаемым вмешательством из-за разных физико-химических свойств чернил. Если этот контраст обнаружится, то это фальсификат.

— Я читала, что для анализа рукописей применяется рентгеновское оборудование. Знаменитый «Палимпсест Архимеда» был обнаружен в начале XX века, а после 1938 года один из собственников рукописи, дополнив ее четырьмя миниатюрами, сделал текст Архимеда нечитаемым. Но в 2005 году утраченные детали проступили под воздействием рентгеновских лучей. Какие существуют технологии?

— Самая популярная технология на сегодня — мультиспектральный анализ. С помощью его был прочитан, например, фрагмент дневника британского путешественника Давида Ливингстона. В Африке у него закончились чернила, и он писал на газете, используя сок местной ягоды. За день погибло 500 африканцев. Мультиспектральный анализ позволил в УФ-диапазоне поднять контраст сока ягоды по отношению к газете, а маску из ИК-диапазона использовали для удаления газетного шрифта. Из расшифровки узнали о резне местного населения с занзибарскими работорговцами.

Итальянские исследователи попытались прочитать рукописи, погребенные под лавой Геркуланума, которые не только обуглены, но еще и свернуты в трубочку! Развернуть обугленную рукопись невозможно. Они применили рентгеновскую томографию с фазовым контрастом.

Был найден контраст не в разнице между чернилами и бумагой, поскольку это обугленный папирус, а в толщине!

Сажа, нанесенная на бумагу, делает бумагу на 100 микрон повыше. Удалось вытащить буквы алфавита.

— Суть вашего открытия можно объяснить нам, профанам?

— Да не было особенного открытия! Просто я сделал то, что никому не пришло в голову. Я, когда гуглил все это, нашел опубликованные маленькие кусочки письма Наджари. И смотрю — а вот этих почему нет цифр? Там везде пропуски стоят. И я посылаю вот эту картиночку: «Павел, так и так, посмотрите, здесь же есть еще документ». Он не ожидал, конечно, что это возможно проявить. Вначале я пробовал множество подходов с канальным миксером, преобразованием цветовых пространств. Но что-то меня коробило, какая-то неоконченность. Смотришь на эти изображения и мучаешься. И через пару недель до меня дошло:

Марсель вел дневник на двух страницах одного листа, и темные пятна — это артефакты протекших чернил.

То, что я могу отнести к авторской идее, некому новшеству, то это как компенсировать те артефакты, которые мешают разобрать написанное. Сам механизм компенсации, сам подход — он не новаторский, но, с другой стороны, никто не догадался его в данном случае применить.

— Ну хоть покажите, как это выглядит.

— Смотрите, вот эти чернила — это пропечатанный текст, проникший насквозь страницы. И меня вдруг осенило: если я возьму ту сторону бумажки, где текст оригинальный, вот так ее переверну зеркально, размою его примерно таким же радиусом c помощью фильтров, то есть плюс с минусом сложу, то он как бы станет нулем, то есть серым цветом. Когда серый цвет становится в качестве подложки, то оказывается, что гораздо лучше виден первичный текст. После того как я точно совместил лист и его обратную сторону, потребовалось сделать следующий трюк...

— Ой, давайте интересующихся техническими подробностями отошлем к вашей статье на Хабре, а нам расскажите, что это за ресурс, который дал вам премию. И помогло ли это ввести ваш способ в научный обиход.

— Хабр — это крупнейшая российская площадка для айтишников. Мне сложно сказать, когда и как что-то вводится в научный оборот. Я ходил к ребятам в Институт проблем передачи информации им. А. А. Харкевича. Там работает замечательный человек Дмитрий Николаев, он замдиректора по научной работе. Он посмотрел и сказал: раз ты нашел подход к решению задачи, то этого уже достаточно для того, чтобы сделать публикацию.

— Меня волнует простой вопрос — как сделать вас и ваш метод настолько известным, чтобы люди, когда у них возникает проблема чтения, обращались к вам?

— Во-первых, посмотреть целевую аудиторию. Возможно, это люди с письмами их дедов и, несомненно, архивисты. Как мне казалось бы это должно быть устроено? Надо написать маленькую брошюрку о том, что делать, если у вас плохо с оригиналом вашего документа.

— Кто вам эту брошюру должен заказать?

— Не думаю, что ее нужно заказывать. Самое логичное — опубликовать вторую статью на Хабре, что я и сделаю. Первая статья довольно резонансная получилась.

— Сколько прочтений?

— Там счетчик стоит, тысяч 60 было… Это ресурс технический, и технические люди, как правило, компетентны в технических вещах, если где-то что-то слышали, обычно находят. У меня есть контакт с архивистом в Британской библиотеке, я ей написал тот же самый вопрос: «Кристина, у меня есть вот эта статья, что нужно сделать, чтобы она стала популярной?» Она говорит:

«Ну, ты же опубликовал ее в интернете?» — «Да». — «Ну, вот и все».

— По уму, вы должны были бы сейчас работать в большом архиве и читать важные рукописи.

— Ну, возможно, хотя ситуация с архивами, она носит такой общий меланхолический характер… С одной стороны, интересно, но все равно рутина.

— Тем более такие неожиданные находки редко случаются.

— Забавно, что в комментариях на Хабре появились не то что отрицатели, но сомневающиеся в значительности темы.

— Темы Холокоста?

— Я бы не сказал, что это отрицание Холокоста, скорее, ощущение, что это все раздуто и перефинансировано. Один человек, он профессионально утилизирует мусор, написал, что ходил по Аушвицу с мыслью, что это какой-то колхоз с научной точки зрения. Он даже предложил более эффективную модель, но мы оба признали, что нельзя вести разговор об этом серьезно.

— Ваши занятия мировоззренчески на вас повлияли?

— Да, сильно повлияли. Вообще, когда человек получает какой-то опыт, ему через год, пару лет трудно себя вспоминать без этого опыта. Мне было тяжело смотреть на спящего ребенка, на жену спящую, потому что те картинки довольно долго сидели в голове. Не знаю, есть ли пределы вот этой боли, которая отражается в человеке после такого текста, ее нельзя описать и ее нельзя переосмыслить. Опыт этот можно каким-то образом пережить, но избавиться от него нельзя. Когда-то я себе сказал, что жизнь делится до того, как ты понимаешь, как был устроен Холокост, и когда ты не знаешь, как это работало.

Мой знакомый врач-психотерапевт называет это «таблеткой от ненависти».

То есть после этого испытывать ненависть довольно проблематично, надо хорошо выйти из себя, чтобы разгневаться на кого-то.

— На фоне этого меркнут все наши неприятности.

— Есть такой обывательский подход — когда у человека проблемы, ему предлагают обратить внимание, что у кого-то еще хуже. Я не очень люблю этот подход, поскольку тебе вместо размышления над решением конфликта в текущем укладе общества предлагают пожить в другом времени. Эти занятия укрепили меня в ощущении, что хоть у каждого своя нервная система, но все упирается в честность/нечестность перед своими желаниями. По рассказам людей, которые бывали на скотобойнях, они перестают на какое-то время есть мясные продукты, нервная система так реагирует. Но люди, выросшие в деревне, с которыми я говорил, удивлялись — а что тут такого? И это честное поведение — есть мясо, если твой организм не испытывает потрясения от вида скотобойни. Но если человек от всего происходящего на ней впадает в ступор и продолжает покупать мясные продукты, то получается, что он создает спрос на то, что он не одобряет.

Эта же ситуация и с инвалидами, и людьми, которых мы называем чудиками. Мы как бы все к ним лояльны, но, если честно, видеть их на улицах не желаем. И, как с конфликтом со скотобойней, появляется запрос на палачей, и в случае психушек или детских психоневрологических диспансеров, как говорит мой знакомый врач, вся задача сводится к желаемому поведению пациентов для персонала больницы: чтобы дети переставали вести себя как дети, а взрослые — не задавали вопросов. Химия это прекрасно решает.

— То есть если тебе не нравятся евреи, то честно их убивать, если ты не испытываешь к ним неприязни, то пусть живут?

— Кажется, Карл Юнг писал о том, что нацисты обвиняли евреев ровно в том, в чем, собственно, они сами и занимались, — грабили, занимали все руководящие посты и прочее. То есть работал механизм чистой проекции личного конфликта. Вы же нигде не найдете ни одного документа, где честно нацистами было объявлено, что мы будем убивать евреев, потому что они нам не нравятся. Это была высшая форма лицемерия. И, если вы ставите вопрос именно так, я отвечу, что ответить «да» честно на этот вопрос можно только находясь в определенной форме слабоумия. Не знаю, тут же еще такой вопрос, что человек, если он испытывает сложности с ощущением личной индивидуальности, он, как правило, склоняется к ощущению какой-то группы, и в этом смысле его довольно легко использовать. Это еще проблема такого личностного, не знаю, саморазвития.

— Эта история явно послужила вашему саморазвитию. Есть ли у вас сейчас какие-то предложения, кроме чтения медальонов?

— Сейчас — нет. Есть какие-то пересечения с людьми, у которых проблемы с какими-то документами.

— Очень надеюсь, что предложения скоро появятся.

ПИСЬМО МАРСЕЛЯ НАДЖАРИ

Моим любимым друзьям — Димитросу Афан[асиасу] Стефанидису, Илиасу Коэну, Георгиосу Гунарису.

Моей любимой подруге, Смаро Эфраимиду из Афин, и многим другим, о ком я всегда буду помнить и, конечно, моей любимой Родине, «ГРЕЦИИ», чьим хорошим гражданином я всегда был.

2 апреля 1944-го мы выехали из наших Афин после месяца страданий, перенесенных в лагере «Хайдари», где я постоянно […] получал посылки от добрейшей Смаро, чьи усилия по отношению ко мне навсегда останутся в моей памяти — и в эти ужасные дни, через которые сейчас прохожу.

[Я бы хотел пожелать себе не переставать ее искать и надеяться на встречу] с ней […].

Дорогой Мицко, и каждый миг сейчас и потом я буду надеяться, что ты достанешь для меня [ее] адрес и что ты всегда будешь заботиться о нашем Илиасе […] и что Манолис [всех вас] не забывал […]

Все, однако, выглядит так, что мы едва ли уже сможем встретиться когда-нибудь снова.

После десятидневного пути, 11 апреля, мы прибыли в Аушвиц. Они отвели нас в лагерь Биркенау. Мы пробыли в нем около месяца в карантине, и оттуда самых здоровых и крепких из нас перевели — куда? Куда же, мой дорогой Мицко? В один крематорий, и я еще опишу немного ниже ту прекрасную работу, исполнения которой захотел от нас Всемогущий.

Это огромное здание с широченной трубой и 15 печами. Под [землей] два огромных вытянутых подвальных помещения. Одно используется для того, чтобы люди раздевались догола, а другое — это камера смерти, куда люди заходят голыми, и когда их число достигает 3000, камеру закрывают, а людей убивают газом.

Через 6–7 минут мученичества все они испускают дух.

Наша работа состояла в том, чтобы, во-первых, встречать их в раздевалке. Большинство не представляло себе причину […], и если они [кричали] или рыдали, то мы говорили им, что это вроде помывки. […] И они шли на смерть, не подозревая об этом. […] До сего дня […] Я говорил, что каждый [должен раздеться и т. д.]. Я говорил, что не понимаю язык, на котором они со мной заговаривали. Но я-то понимал, что эти человеческие создания, мужчины и женщины, уже были обречены […] И я [не] говорил [им] правду.

После того […] все они шли голыми в камеру смерти […] Немцы там протянули трубы под потолком, так что создавалось впечатление, что все приготовлено для помывки. Силою, с плетками в руках они загоняли в камеру людей и наполняли ее так, словно сардины в [консервную] банку, сардины из людей, а потом герметично закрывали дверь. Банки с газом всегда привозились двумя эсэсовцами на машине Красного Креста. То были газаторы, которые вбрасывали газ в камеру сквозь специальные отверстия. Через полчаса открывались двери, и начиналась наша работа. Тела этих безвинных женщин и детей мы оттаскивали к подъемнику, доставлявшему их на тот уровень, где были печи, в которых они сжигались — и безо всякого дополнительного горючего, буквально на собственном жире. От каждого некогда человека остается не более половины окка пепла [и непрогоревшие кости], которые немцы заставляли нас дробить и мельчить, пропуская через грубое сито, после чего их кидали в грузовик и сбрасывали в Вистулу. Тем самым они затирали все следы.

Неописуемы трагедии, которые видели мои глаза, перед которыми прошли около 600 000 евреев из Венгрии, а еще ведь из Франции, Польши и Литцманштадта, а сейчас, совсем недавно прибыло еще 10 000 евреев из Терезенштадта в Чехословакии. Сегодня прибыл транспорт из Терезенштадта, но, слава богу, они не привезли его к нам, а оставили в лагерях. Говорят, что пришел приказ больше не убивать евреев, и похоже на то, что это правда. Теперь перед своим концом они изменили концепцию, но остался ли хоть один еврей в Европе?

Для нас вещи выглядят все равно иначе. Нас уберут с Земли, потому что мы слишком много знаем об их непредставимых методах, преступлениях и акциях мщения. Наша команда называется зондеркоммандо, и вначале она состояла из 1000 человек, из которых 200 были греки, а остальные поляки и венгры. А после героического восстания они захотели убрать 800, сотни снаружи лагеря и сотни внутри. Погибли и мои хорошие друзья — Вико Брудо и Моис Аарон из Салоник.

Теперь, когда пришел этот приказ, они ликвидируют и нас. Мы — это 26 греков, а остальные поляки. По крайней мере, мы, греки, мы уйдем из жизни как истинные греки, ибо каждый грек знает, как надо умирать, являя это вплоть до последних мгновений. И, несмотря на превосходство нелюдей, греческая кровь бежит в наших жилах, и мы доказали это в итальянской войне.

Мои дорогие, когда вы прочтете, какую работу я тут справлял, вы мне скажете: как же так — я, Манолис, или любой другой на моем месте, мог это делать и сжигать трупы своих братьев по вере? Я и сам говорил себе это же поначалу, много раз думал над тем, а не присоединиться ли мне к ним и поставить тем самым точку?

Но всякий раз месть [жажда мести] останавливала меня. Я хотел и я хочу жить и отомстить за смерть моего отца, моей матери и моей дорогой маленькой сестренки Нелли. Я не боюсь смерти, да и как я мог бы ее бояться после всего того, что видели мои глаза

Поэтому, дорогой Илиас, мой любимый младший двоюродный брат, ты должен будешь, коль скоро меня самого уже не будет в живых, ты и мои друзья должны будете знать, в чем состоит ваш долг! [Долг перед] моей младшей кузиной Сарикой Хули (помнишь ли ты ее, одну из тех, кто бывал у меня в доме? Она жива и рассказывала, что Нелика была вместе с Эрикой, твоей сестрой, в последние мгновенья их жизни).

Мое единственное желание — чтобы эти строки попали в твои руки.

Всю собственность моей семьи я завещаю тебе, Мицко, Димитрос Афанасиос Стефанидис, — с настоятельной просьбой взять к себе Илиаса, моего двоюродного брата. Илиас — Коэн, и ты должен так его и воспринимать и, как если бы ты был мною самим, должен всегда заботиться о нем. А если вдруг так случится, что моя кузина Сарика Хули вернется, ты, дорогой Мицко, должен к ней так же относиться, как твоя любимая племянница Смарагда, потому что все здесь переживали то, что человеческое разумение даже не в состоянии себе вообразить.

Вспоминай меня время от времени, как и я вспоминаю всех вас. Судьба не хочет, чтобы я увидел нашу Грецию свободной, какой ее увидел ты 12 октября 1944 года. Если кто-то спросит обо мне, то скажи ему, что меня уже нет, но что я ушел как истинный грек.
Помогай, мой Мицко, всем, кто вернется из лагеря.

О Биркенау.

Я грущу не о том, дорогой Мицко, что я скоро умру, а о том, что мне не удастся отомстить им так, как я этого хочу и как я знаю.
Если случится так, что ты получишь письмо от моих родственников из-за границы, ответь им, как положено, что семья Наджари была изничтожена, убита цивилизованными немцами. Новая Европа!

Помнишь ли ты моего Георгия?

Пианино моей Нелли, мой Миско, забери в семье Сиониду и отдай Илиасу, пусть оно всегда будет с ним, пусть напоминает ему о ней. Он так сильно ее любил и она его.

Почти каждый раз, когда они убивают, я спрашиваю себя, а есть ли Бог? Я всегда верил в НЕГО и по-прежнему думаю, что Бог желает свершения своей воли.

Я умираю удовлетворенный тем, что отныне знаю, что в этот момент наша ГРЕЦИЯ [уже] свободна.

Пусть моими последними словами будут: да здравствует Греция!
Марсель Наджари.

Вот уже почти четыре года, как они убивают евреев. Они убили всех польских, потом всех чешских, французских, венгерских, словацких, голландских, бельгийских, русских и всех из Салоник.

[…] Лишь около 300 дожили до сегодняшнего дня. [А еще] Афины, Арта, Корфу, Кос и Родос.

Всего в общей сложности около 1 400 000.

Многоуважаемое Греческое Посольство, которое получит эту записку! К Вам обращается добропорядочный греческий гражданин Эммануэль, или Марсель, Наджари из Салоник, ранее проживавший: ул. Италиас, № 9 в Салониках.

Пожалуйста, перешлите эту записку по нижеследующему адресу:

Димитрус Афанасиус Стефанидис

ул. Крусову 4, Салоники, Греция.

Это моя последняя воля.

Я обречен на смерть немцами, потому что я — еврейской религии.

С благодарностью, М. Наджари.