«Керсновская, на выход!»: неудобный человек в ГУЛАГе

«Мое преступление – тягчайшее из всех: я на все смотрю глазами без шор <…>, я правильно оцениваю то, что вижу, и делаю выводы. И – что уж совсем непростительно – не боюсь высказывать свое мнение обо всем том, чему мне довелось быть очевидцем. А этого простить нельзя!..»

Так писала Евфросиния Антоновна Керсновская в своих воспоминаниях, посвященных ее, как она говорила, «университетам» – высылке из родной Бессарабии в холодный Нарымский край, скитаниям по Сибири в поисках нормальной трудовой жизни, тюремному заключению, работе в Норильской шахте.

Воспоминания эти известны под названием «Сколько стоит человек» – и это одна из сильнейших книг о том, что многим гражданам Советского Союза довелось пережить в XX веке.

Ее «преступлением», действительно, было лишь то, что она всегда следовала раз и навсегда усвоенному принципу: «никогда не выгадывать – не искать спасения путем хитрости и лжи, поступать только так, как это одобрил бы мой отец, человек бескомпромиссной порядочности, и что бы со мной ни случилось, воспринимать это как волю Божию, а она во зло обратиться не может <…>. Не испытывать сожаления о прошлом <…> и не трепетать перед будущим».

Евфросиния Антоновна не раз повторяла на страницах своим мемуаров, что именно это помогло ей выжить в самых тяжелых условиях – условиях, где о человечности намеренно забывали, в том числе для того, чтобы спастись.

Что придет в голову любому человеку, если ему скажут: «Сегодня ночью за тобой приходили люди с оружием»? Скорее всего – сбежать подальше, спрятаться, переждать, спастись. Но Керсновская была не такой. Когда солдаты не застали ее на квартире, где Евфросиния Антоновна поселилась после изгнания из родного дома, она сама явилась в НКВД.

«Бегут те, кто виноват, а прячутся трусы», – говорила она. Молодая женщина ни в чем виноватой себя не считала – наоборот, ее мечтой было приносить людям пользу. Впрочем, именно это она и делала всю жизнь. Только в стране строящегося социализма это, как оказалось, мало кому было нужно.

В телячьем вагоне, среди своих земляков, она ехала на восток и не могла понять, за что в такие совершенно непригодные условия для жизни поместили матерей с детьми, стариков, людей на грани смерти? Зачем?..

«Множество самых разнообразных людей – мелких служащих, лавочников, гулящих девок и учителей – роднило лишь одно: все они не понимали, что с ними происходит, и плакали с перепугу и отчаяния».

Как оказалось – везут их в Нарымскую тайгу, на лесоповал, в пожизненную ссылку. Но это потом – а пока Евфросиния Антоновна ехала и наблюдала за тем, как одни люди бывают жестоки к другим. Без всякой причины, просто потому, что чья-то злая воля одних поместила под стражу других.

«Поистине, в те годы вся страна была сплошная тюрьма, где нельзя было разобраться, где палачи, где жертвы, и где будущие палачи и будущие жертвы».

У Евфросниии Антоновны была возможность сбежать и из этого страшного поезда, где нельзя было даже оправиться не на глазах у всех, поспать и вдоволь напиться воды. Но она снова не сделала этого – знала, что за побег одного накажут всех ее спутников в вагоне. Почему не сбежать всем вместе? «Но надежнее часовых – страх. <…> Страх людей, боящихся, как бы не было хуже».

Суйгинский лесоповал, куда Евфросиния Антоновна попала, был под властью начальника Дмитрия Алексеевича Хохрина, жестокого до садизма человека. Он, прикрываясь словами о героях на фронте, требовал от обессиленных голодных людей, не привычных ни к такой тяжелой работе, ни к сильным морозам после теплой Бессарабии, валить столько деревьев, что, бывало, платы за это не полагалось в течение нескольких дней – норма не выполнялась. А единственная плата в том краю за рабский труд – мерзлый хлеб и жидкий суп из гнилой картошки.

Керсновская была единственным человеком, кто пытался противостоять Хохрину – на собраниях выступала против абсурдных норм, взывая к разуму своих собратьев по несчастью. Но никто ее не поддерживал. Безумный Дмитрий Алексеевич же писал на нее доносы, общим числом 111, обвиняя в саботаже и симпатии к врагу.

«Как перед Богом скажу, положа руку на сердце: ни разу, ни одного единственного раза я не смолчала!»

Если бы Евфросиния Антоновна не совершила побег, вероятно, скоро оказалась бы в тюрьме. В тюрьму, впрочем, она все равно впоследствии попала.

Перед побегом с лесоповала ее душевное состояние было таково, что она почти решилась убить Хохрина. Но не смогла: «Я не убийца!» – сказала она себе. И ушла в тайгу: «Я умру, но умру не на его глазах».

«Впереди была, должно быть, смерть; позади была – и это уж наверняка – смерть. Смерть – в рабстве. Смерть – на воле. <…> Я сделала выбор»

«Да зачем ты его, гада, не зарубила?» – такими словами встретила однажды Евфросинию Антоновна ее знакомая Оля Попова по Нарымскому лесоповалу в одной из тюрем. Оля эта была медсестрой, но, смертельно боясь Хохрина, не спасла никого из тех доходивших от голода и травм работяг, кого могла бы.

А вот Керсновская бросалась на помощь всегда, когда видела человека в беде. Хотя ее учила жизнь и кое-кто из людей: «Молчи о своих мыслях, никому не доверяй, никому не помогай».

У нее была возможность где-нибудь затаиться после побега из ссылки и тихо жить, работая, но она всегда честно рассказывала тем, кто ее принимал, кто она и откуда. И поэтому всегда Евфросинии Антоновне приходилось идти дальше, зарабатывая на еду работой, вдали от больших дорог и скопления людей.

«Наверное, возможность где-нибудь осесть все-таки была <…> Но для этого надо было постигнуть две премудрости, без которых у нас немыслима жизнь: молчать и лгать… Лгать всегда и молчать – тоже всегда или почти всегда. Этой науки я так и не постигла до конца своих дней».

В одном из лагерей Евфросиния Антоновна обустроила по просьбе начальства свиноферму, вывела ее на высокий уровень по содержанию животных, которые до нее умирали ежедневно из-за плохого ухода. Но на нее написали новый донос, снова судили и дали еще десять лет.

Автором доноса была одна из работниц свинофермы, тоже ветеринар, как и Керсновская. Евфросиния Антоновна отказалась подписывать липовые акты о смерти животных для того, чтобы мясо уходило налево, но формальным поводом для нового суда были честные слова строптивого ветеринара, что антирелигиозная советская поэзия – пошлятина и дурновкусие.

«В заключении на каждом шагу натыкаешься на чье-либо страдание, в больнице его особенно много. И мне казалось, что, наконец, я нашла то, что мне так необходимо. Я могла все силы, все свое время, всю свою волю направить на то, чтобы помогать страдающим, приносить облегчение. Беззаветно, бескорыстно. И подчас – неразумно. У меня всегда была способность расшибить лоб, как только я начинала молиться».

Горькая ирония заключена в этих словах Евфросинии Антоновны. Ее поступки не были оправданы с точки зрения приспособленческой логики, из-за духа корысти и равнодушия вольных врачей к пациентам-зэкам – она всегда указывала на любую несправедливость, за что страдала. Но оправдывались они всегда тем, что она действительно спасала людей и никогда не шла против совести.

Когда она сдавала кровь, то никогда не брала плату – увеличенный паек, потому что торговать кровью для нее было неприемлемым.

Она возилась с теми, на кого все махнули рукой. Однажды, уже после того, как Евфросиния Антоновна не работала в ЦБЛ, она случайно встретила в зоне человека, который протянул ей руки и закричал: «Эти руки принадлежат тебе, сестра!». Керсновская не помнила этого человека, но ладони в страшных шрамах вспомнила. Это был рабочий-зэк, который получил сильный ожог – и хирург хотел ампутировать ему руки по плечи. Но Евфросиния Антоновна взяла над пациентом шефство, ослушавшись врача, – часто меняла повязки, обрабатывала раны. Руки уцелели.

«Еще один, кому я сумела помочь. <…> И это единственная радость, которая может выпасть на мою долю… Да разве этого мало?!»

«Под землей мы все равны», «подлецы под землю не спускаются» – за этими словами Евфросиния Антоновна чувствовала правду, потому что шахтеры всегда вступались друг за друга. Иначе в шахте и нельзя. Здесь была свобода – хотя бы внутренняя.

Но шахта ударила очень больно – уже после освобождения Евфросинии Антоновны, в 1960 году перед самым выходом на пенсию. Ее пытались уволить за две недели до ухода, клеветали и поносили в газете как ужасного работника и ненадежного человека. Вызывали на «товарищеский суд», где пытались обязать каяться в соцпроисхождении и Бог знает в чем еще. Но Керсновская отказалась, как и всегда. Она не могла поступиться принципами, даже если от этого зависела ее жизнь или благополучие.

«Век живи – век учись. Каждый раз мне кажется, что мое «высшее образование» завершено, и каждый раз делаю печальное открытие: предела низости не бывает»

Евфросиния Антоновна была образованным человеком, интеллигентным и глубоким. Умела делать выводы. И знала, что «ловко орудуя ножницами и клеем, можно изменить до неузнаваемости любое литературное произведение. Книгу истории, хотя страницы ее написаны кровью, можно изменить еще основательнее».

Керсновская написала свои воспоминания еще в 1960-х года по просьбе матери, «своей старушки», как она ее называла. Но при этом важным был для нее еще один мотив: «Люди моего возраста помнят, как происходила <…> фальсификация событий, судеб людей, фактов, но они молчат. Так спокойнее и безопаснее. Еще несколько лет, и мы, последние очевидцы и революции, и НЭПа, и коллективизации, и сталинского террора, – мы умрем, и некому будет сказать: "Нет! Было вовсе не так!"

Поэтому я и пытаюсь "сфотографировать" то, чему я была очевидцем. Люди должны знать правду, чтобы повторение таких времен стало невозможным».

Неудобным Евфросиния Антоновна Керсновская была человеком. Похожая на камушек между жерновов гигантской молотилки. Она, ценящая и знающая крестьянский труд, хорошо знала процесс молотьбы и понимала: если камушков будет целый мешок, встанет любой бесчеловечный механизм. Даже самый отлаженный.

С творчеством Евфросинии Антоновны Керсновской и ее биографией можно познакомиться на сайте gulag.su. Благодарим редактора сайта Галину Васильевну Атмашкину за помощь в подготовке материалов к публикации.