воспоминания есть

то,

что только и всегда

твоё...

А больше шли пешком и в грязь, и в снег, и в непогоду… 

............из воспоминаний тети Лоры моей...

Теперь, вспоминая то наше вынужденное путешествие, я прежде всего вспоминаю ту сильную усталость от преодоления 15 – 20 км ежедневно. Это нелегко сделать ребенку в 9 лет. Уставали, конечно, и Эдик с мамой. И мама решила нас немного стимулировать. Она назначала нам место отдыха у маячащего впереди дерева или бугра, или поворота дороги, или еще какого-нибудь ориентира. Иногда мы с Эдиком ускоряли шаг и, дойдя до места отдыха, не снимая мешков со спины, падали навзничь, опуская при этом ноги в придорожный кювет. Подходила мама и ложилась рядом с нами. И как же не хотелось потом подниматься и топать дальше. Но топали. Иногда нас действительно подвозили местные жители или румыны на подводах. Особенно запомнился один случай. Мы с мамой договорились, что, когда я еду одна с вещами, то, въезжая в село, я выгружаюсь и жду маму и Эдика у первого же дома. Однажды, заезжая в село, я стала просить румын, чтобы они остановились, и я сойду, они же руками показывали вперед, наверное, давая понять, что они едут дальше и меня повезут дальше. Я не могла им объяснить, что мама будет искать меня у первого дома. И только когда я стала бросать наши мешки на землю, они остановились. Но это было уже не у первого дома, а гораздо дальше. Вернуться же к первому дому я не могла, так как три мешка унести мне было не под силу. Я стала ждать на месте высадки. А мама с Эдиком в панике искали меня у первых домов, заходя в дома и спрашивая обо мне. В конце концов мы встретились, но напереживались  очень.

Ночевали мы обычно у кого-нибудь из крестьян, но для этого зачастую нужно было обойти несколько домов, пока кто-нибудь соглашался пустить нас на ночлег. А уж если пускали, то хоть немного подкармливали нас. Наступало утро, и мы снова отправлялись в путь. Так топали мы с мешками за спиной больше месяца и протопали более двухсот километров. Наконец в теплый апрельский день 1942года мы подошли к Чонгарскому мосту, протянувшемуся над Сивашом и соединяющему Крым с Украиной. У моста стоял румынский охранник. Он прочитал поданный мамой пропуск и разрешил нам взойти на мост. Довольно быстро мы перешли мост и оказались на украинской земле. Чувство радости переполняло нас.

Невдалеке виднелась станция Чонгар, куда мы  и направились. Мама разговорилась с жителями станции, и они посоветовали обратиться к немецкому коменданту с просьбой дать разрешение на поездку поездом до Мелитополя.  Мама колебалась. Но соблазн завтра оказаться в Мелитополе был так велик, что мама пошла к коменданту. А комендант заметил в пропуске какие-то ошибки, и у него возникли подозрения насчет нас.

 А дело было в том, что в Цюрихтале нам бланк пропуска на русском и немецком языках заполнял не немец, а русская переводчица, а немец-комендант только подписал пропуск. Переводчица допустила какие-то, скорее всего грамматические, ошибки. Нас всех по одному водили к коменданту на допрос. Наши ответы не убедили коменданта в том, что мы не являемся связными партизан. Поэтому нас под конвоем немецкого солдата отправили поездом не в Мелитополь, а в Джанкой, то есть  опять в Крым. В Джанкое конвоир отвел нас в комендатуру, а там, ознакомившись с нашими документами, отправили в городскую тюрьму, где поместили всех троих в женскую камеру. Камера находилась в полуподвальном помещении и представляла собой довольно большую комнату без единого предмета мебели. Находящиеся в ней женщины сидели прямо на полу, их было так много, что нам негде было примоститься. В конце концов я с мамой примостилась в одном уголке, а Эдик в другом, рядом с парашей, из которой исходило страшное зловоние.

 Несмотря на большое количество людей, в камере стояла тишина, гнетущая тишина, изредка нарушаемая сдавленными всхлипываниями. Время от времени в камере появлялся полицай и вызывал кого-нибудь на допрос. Иногда вызванная возвращалась, а если ее долго не было, то кто-нибудь из женщин тихо и с завистью ронял: отпустили.

Но было и по-другому. Со двора доносились приглушенные звуки выстрелов, и тогда другая реакция – отмучилась несчастная. Так продолжалось до позднего вечера. Потом бессонная ночь и тревожное утро. А днем полицай пришел и за нами. Что ждет нас?

Хотя мне не было и десяти лет, но я уже знала, что такое война, оккупация, фашисты. А потому мне было очень страшно. Тем более, что полицай, выводя нас из камеры, сказал: «Пойдешь в «расход», живодка». Мама вовсе не была похожа на еврейку, но на ней был жакет, какие в основном носили еврейские женщины. Может поэтому так и сказал полицай или потому, что в камере было много евреек.

Привели нас к коменданту, и он через переводчика стал задавать маме вопросы, из которых мы поняли, что нас подозревают в связи с партизанами. Долго допрашивал маму немец, и чем бы все это обернулось для нас, если бы не следующее.

Наш дедушка, мамин папа, был священником. В 1918 году дедушка был зарублен какой-то бандой, которых много было в те смутные времена. Портрет дедушки* был в наших вещах. На портрете у дедушки длинные волосы, бородка, большой крест на груди – все свидетельствовало о том, что это священник. В наших вещах была еще иконка святой Параскеви. Портрет и иконка лежали на столе у коменданта. Узнав от мамы, что священник ее отец, комендант, возможно, решил, что дочь священника не может быть партизанкой, тем более еврейкой. Да и ничего компрометирующего в наших вещах не было, а потому нас отпустили, но идти в Украину запретили. Нас направляли на поселение и сельхозработы в село Тюп-Джанкой, или Северный Крым, о чем нам выдали справку на немецком и русском языках. Взяв эту справку и свои мешочки-рюкзаки, мы постарались побыстрее покинуть этот страшный дом, вход в который украшал орел с фашистской свастикой в когтях. Не замечая тяжести своих рюкзаков, мы быстро протопали через весь город, и, лишь когда он остался позади, вздохнули с облегчением и сделали привал. И тут, несмотря на то, что мы вроде бы успокоились и расслабились, Эдик вдруг расплакался. Нервы не выдержали такого напряжения и потрясения от всего виденного и пережитого. Мы с мамой с трудом его успокоили.