С фотоаппаратом и в подряснике. Воспоминания фотографа Николая Андреева

ФОТОМИСТЕРИИ И ПЕРВЫЕ МОЛИТВЫ

Родился я в Сергиевом Посаде, тогда он назывался Загорском. Родители не были религиозными, хотя Троице-Сергиева лавра, конечно, влияла на жизнь города даже и в атеистические времена. Невозможно было монастырь отделить от всего остального Загорска, создать православную монашескую резервацию. Монахи ходили свободно в рясе, нисколько не стесняясь. Никто из местных не таращил на них глаза.

В моем роду были священники: прадед протоиерей Павел Боголепов служил в городе Михайлове. А его супруга Анна, в девичестве Городцова, была родной сестрой митрополита Варфоломея (Городцова). Владыка умер в 1956 году, за восемь лет до моего появления на свет. Сохранились воспоминания о нем моего дяди, Николая Васильевича Андреева, моего полного тезки, московского художника. Владыка Варфоломей возглавлял новосибирскую кафедру, учился вместес будущим патриархом Сергием (Страгородским), сидел на Соловках. Был в числе тех немногих епископов, кто пережил сталинские времена.

Мой дедушка по отцовской линии был художником, выпускником Московского училища живописи, ваяния и зодчества, водил дружбу с Аполлинарием Васнецовым. Они, впрочем, сошлись не столько на почве живописи, сколько на почве любви к астрономии и книгам. У Василия Андреевича Андреева, деда моего, была дома огромная библиотека, у Аполлинария Михайловича — тоже. Папа вспоминал, что у деда был непростой характер — мог в порыве порубить топором собственные картины. Вообще, в семье рисовали все. Папа всегда ходил с карандашом в руках. Его братья стали известными московскими художниками. А еще у отца был фотоаппарат «Зоркий» — не свой собственный, а взятый на работе, — трудился он, между прочим, на 24-м этаже нового корпуса МГУ научным сотрудником музея землеведения. Папа время от времени «щелкал» домашние снимки, но долго не проявлял их — негде было. Нужна ведь комната без окон, красный фонарь. Для этого мы ходили к моей тете Анне, у нее была своя ванная комната. Я сидел на табуретке и смотрел, как он проводит свои мистерии: погружает чистый лист бумаги в ванночку, пинцетом её топит, а затем там появляется моя физиономия. Таинственная атмосфера, закрытая дверь, красный свет — жутко интересно. У него было несколько книг по фотографии, в том числе знаменитый учебник Виктора Микулина «Двадцать пять уроков фотографии», выдержавший десятки переизданий по миллиону экземпляров каждое. Я её, конечно, зачитал до дыр — это мой первый самоучитель.

Крестили меня в возрасте семи лет. Религиозность родителей была на уровне «испечь пасхальные куличи». Пекли их все, но никакой церковной жизни люди не вели. Появиться на богослужении моей маме, детскому педагогу, — значитлишиться работы, о папе вообще речь не шла: научный сотрудник в МГУ, бабушка — врач, не последний человек. Но все-таки меня крестили. Тайно, в Александрове Владимирской области. Там, в нынешнем Успенском женском монастыре, был музей Александровской слободы. Единственный действующий на весь город был Троицкий собор: сначала меня повели в музей, там иконы, народные ремесла были представлены, потом — в храм. Тут, неожиданно, как мне показалось, священник стал брызгать меня водой. Я слегка опешил и сделал ему замечание: бабушка не разрешает воду на пол лить. Он рассердился и ушел в алтарь. Потом всё же вернулся и довершил Таинство. Я ходил вокруг купели, а он что-то там бурчал. Что это было, я не понимал. Крестик нательный с меня сняли, как только мы оттуда вышли. Возвращались на электричке, по пути на платформу была грязная речушка, и когда мы её проходили, я отчетливо услышал женский голос: «Крещеный». Кто это был, я не знаю — но не мама и не бабушка. В Лавру я иногда заходил погулять, в храмы заходил, но ничего там не понимал, кроме как «Господи помилуй»: «Бубубубубу, — говорил священник, — Господи, помилуй, бубубу». В школе, когда с парнями назревала драка, я это «Господи, помилуй» про себя проговаривал, и замечал, что помогает, всё как-то само собой устаканивается. Вот так вот вера во мне и созревала. В подростковом возрасте я любил заходить в московские храмы, особенно нравилась мне церковь Иоанна Воина у станции метро «Кировская» — приду, сяду на лавку, тишина, никого нет.

  РЕШАЮЩИЙ СНИМОК

В 15 лет я попросил у родителей пять рублей и отправился в «Детский мир» покупать проявитель-закрепитель и фотобумагу. С этим добром прибежал домой и худо-бедно получил фотографию своего деда по материнской линии в военной форме со старых негативов. У нас были уже отпечатанные фотографии, но сохранились и негативы, — и вот я своего дедушку как будто оживил, он смотрит на меня с нового фотоснимка. На меня всё это произвело колоссальное впечатление.

А на шестнадцатилетие родители преподнесли мне по-настоящему царский подарок — фотоаппарат «Вилия» за 15 рублей, шкальный малоформатный. Первой моей моделью стала домашняя черепаха. Неплохо вышло, я считаю. Пленку, как и советовал Микулин, разрезал на части по шесть кадров, для удобства хранения. Свой первый негатив, который я храню по сей день (хотя я не выбрасываю вообще ни один негатив), я подписал датой и местом съемки. С тех пор подписываю каждый. А в 1980 году в Москве проходила Олимпиада — мне удалось заснять, как по улицам столицы несут Олимпийский огонь. Кадры недостаточно резкие, не очень удачные — но и их я храню.

В начале 1980-х я занимался еще и живописью, ходил на занятия к художнику Михаилу Павловичу Иванову-Радкевичу. Сам он из семьи композиторов — его отец Павел Иосифович сочинял духовную музыку, а брат прославился маршами для духового оркестра. Сам же он стал живописцем. Познакомились мы в Абрамцево, на даче у маминой подруги. Ну я и рассказал ему, что люблю рисовать, что дома есть этюдник, что иногда беру в руки карандаш и кисть. Но всё же фотография меня привлекала больше. Фотография — это документ, свидетельство. Нарисовать можно что угодно. А фотоснимок — это факт. На нашей улице в Загорске жила старушка Евгения Николаевна, дочь старого священника, не монастырского, а из городского прихода. Собачница была страшная! Двадцать собак держала у себя и три десятка кошек. Можете представить себе запах в её доме! А дом был интересный: она хранила старинные иконы, вазочки, предметы из, как казалось, седого прошлого. И сама была вся такая древняя — у нее даже борода росла, бывает, знаете, иногда у некоторых старушек. Я пошел её фотографировать. Снял, сделал негатив, а через несколько дней она умерла. Была — и нет. А фотография осталась — успел бы я её запечатлеть карандашом или красками? Наверное, этот снимок предрешил мое предпочтение фотографии живописи.

ДОЧКА «РУССКОГО НИЦШЕ»

После этого случая я стал очень активно фотографировать родной Загорск. Мама мне говорила: сними вот этот дом, купцов Чернохвостовых, и вот этот — тут Розановы жили. В детстве, помню, к нам заходила баба Таня — Татьяна Васильевна Розанова, дочка философа, сухонькая старушка в неизменном белом чепчике. Очень набожная была: стоило мне однажды чертыхнуться при ней, как она строго мне объяснила — Коля, никогда, слышишь, никогда не произноси эти слова. Пила с бабушкой моей, Еленой Константиновной, чай с яблочным вареньем на веранде нашего дома. Яблонь в саду много было! Татьяна Васильевна писала в стол воспоминания об отце, не надеясь увидеть их когда-нибудьопубликованными. И не увидела. Уже в Санкт-Петербурге, не так и давно, я случайно в «Доме книги» увидел книгу «Воспоминания об отце — Василии Васильевиче, и всей семье» её авторства. Сразу же купил, конечно.

Бабушка подписала меня на журнал «Советское фото». Единственный фотожурнал на всю страну. Если пролистать первые страницы про съезды партии, дальше шел нормальный текст. По этому журналу я стал учиться, ждал новых номеров. Книг по теме было не достать, редко что удавалось купить в книжных магазинах Москвы. Выстаивали очереди за книгами, я собирал библиотеку, всё, что мог найти, прочитывал.

С 1973 по 1982 годы мы проживали в центре Москвы, на улице Грановского (сейчас Романов переулок), в двух шагах от Кремля. Я был приписан к Филатовской больнице, когда заболевал, лечить меня приходила Елизавета Михайловна Извекова, — родная сестра патриарха Пимена, о чём она сама и рассказала.

ГОРОД, К КОТОРОМУ ТАК И НЕ ПРИВЫК

В Ленинград мы переехали, когда мне было 18 лет. До сих пор я не привык к местному климату, да и в целом к городу я не привык. Мне Фрязино или Мытищи ближе, чем Петергоф с Пушкиным. Переехали по маминой инициативе: у нее здесь сестры жили. Да и бабушка моя, мамина мама, родом из Нового Петергофа. А отец бабушки, мой прадед, — офицер Драгунского полка. После революционных событий они переехали в Нижний Новгород, опасаясь ареста — все-таки Драгунский полк охранял Зимний дворец. В Нижнем бабушка познакомилась с моим дедом, они оба врачи, в Загорск их отправили работать гинекологами. Дед служил заведующим отделением 3-й городской больницы, потом это место занимала бабушка. Люди они были в Загорске известные. Мама моя родилась уже в Загорске. Она, кстати, работала в известном на всю страну — потому что единственном в Союзе — интернате для слепоглухонемых детей. Там применялись передовые для того времени педагогические методики, а вот само здание было расположено крайне неудобно: прямо в центре города, а ведь вокруг дороги, машины, движение, не как сегодня, конечно, но всё же. Мама приводила этих ребят домой, они у нас пили чай с печеньем, я их хорошо помню. Весь мир они воспринимают тактильно, на ощупь. Для них это единственный способ познания мира.

В 1983 году я попытался поступить в Ленинградскую духовную семинарию. До экзаменов допустили с радостью: КГБ всех ставил на карандаш, только заходи, а вот уже в приемной комиссии один протоиерей, не буду называть его имени,мне посоветовал повременить — спросил, кто мой отец. И пошел я работать на фабрику диаграммных бумаг. Недалеко был Никольский собор, куда я на полчаса заходил во время обеденного перерыва. Духовником моим стал иерей Виктор Лютик, сейчас он служит в Хельсинки. Он мне говорил, когда у него день дежурства, и я старался приходить в собор именно в эти числа. А учиться я пошел в 16-е фотографическое училище напротив «Ленфильма». Хорошее было училище, творческая атмосфера. Преподавал у нас Евгений Раскопов, председатель клуба «Зеркало» — он снимал джазменов, питерский андеграунд. В училище нашем нелегально выступал Александр Розенбаум. Времена уже менялись, чувствовалось, что грядут большие перемены. И тогда уже было возможно получить разрешение на индивидуальную работу. Приятель мой Саша Покрамович, сейчас священник в Павловске, сделал мне небольшой рекламный стендик с моими снимками — и я вставал у Казанского собора и фотографировал туристов. Неделю поработаю — и в Прибалтику уеду, для себя снимать.

  КОНФЕССИОНАЛЬНЫЕ РАЗВИЛКИ

Потом устроился в газету «Наш путь», железнодорожного ведомства. Был приписан как фотограф к Железнодорожному музею. Раз в год мне предоставлялась бесплатная поездка на любом поезде в любое направление как работнику Министерства путей сообщения. Четыре раза я снимал дорогу Москва — Петербург из кабины машиниста новейшего на то время скоростного поезда ЭР-200, было очень интересно.

И несмотря на это, на то, что я нашел свое призвание, работу по душе, всё равно меня тянуло к другим, высшим смыслам. Я тогда читал отца Александра Меня (в основном в прибалтийских республиках доставал его книги) и атеистическую литературу. Мне говорят: в Риге открылась лютеранская семинария, но берут всех, потому что найти грамотных лютеран было сложно — в основном работяги из Казахстана, ссыльные немцы. Нам создали максимально комфортные условия. Жили в гостиницах. Приглашали преподавателей из Германии и Румынии. Возили нас на месяц в Израиль, в Румынии были. Но диплом я не получил из-за внутрилютеранского раскола — один пастор решил создать русскую лютеранскую общину, а мне, как студенту, предложили определиться, на чьей я стороне. А мне-то что? Я не лютеранин, мне всё равно. Мне даже пеняли на то, что я посещаю православные соборы в Риге: мол, не смущай сокурсников, у нас тут не община Тезе, не Free Church межконфессиональная. Они свои лютеранские границы блюли. Главное, что жажду знаний я удовлетворил, а диплом — это бумажка.

Устроился в Петербурге в библиотеку христианского общества «Библия для всех», работал у них библиотекарем. Тогда она располагалась на проспекте Космонавтов, и до сих пор продолжает работать, только переехала на улицу Грибакиных. Там собран очень достойный книжный фонд. Курировали её баптисты и даже пытались как-то повлиять на меня, чтобы я перешел в их Церковь, но я не поддался, конечно же. Однако надо сказать, что они очень много сделали для христианского просвещения. Раздавали маленькие Евангелия от Иоанна. Устраивали уличные библиотеки — но таковыми они были лишь по названию: никто эти книги не возвращал, брали, можно сказать, даром. Проповедовали на улицах — на Западе такие методы хорошо отработаны, у нас же не было опыта уличного миссионерства, и стоило многому у протестантов поучиться. Но вот что примечательно: приезжали миссионеры из Америки, собирали наших баптистов, учили их проповедовать. Я тоже отправился послушать, и там меня поразил один русский баптист, который встал и спрашивает американцев:

— Вот вы нас тут обучаете, как обезьян! А вы знакомы с трудами Игнатия Брянчанинова? Слышали про Оптинских старцев?

— Ноу, ноу, у нас только Джизас!

Тот развернулся и вышел.

В 1994 году митрополит Иоанн (Снычёв) рукоположил меня в диаконы. Служить отправили в Спасо-Парголовский храм под начало протоиерея Василия Лесняка. Хороший был священник очень. Людей крестили мы тогда по 200 человек в день: шли, шли и шли. Но на том и заканчивалось! Многие ли оставались? Вообще, время для Церкви тогда было лукавое. Раньше как: сидит атеист, и ты знаешь — атеист. А стало иначе — много неискренности, лжи. Владыка Иоанн был простой человек, из глубинки, доверчивый. Ему бы с бабушками общаться — а поставили на вторую после Москвы кафедру, в бандитский Петербург. Вокруг все круты, блатные — в том числе и те, кто с золотыми крестами на шее. Не нужно это скрывать. Сейчас ругают Церковь, но мне видится, что как раз сегодня дела обстоят намного лучше, чем тогда. Сколько в те годы молодежи отпугнули, которая сама приходила — только бери! Но многим простые люди, не готовые спонсировать приход, были не нужны.

ПРАВОСЛАВНОЕ ФОТОПАРТИЗАНСТВО

Сейчас я за штатом. Служил всего два года, ушел по собственному почину. Надо было и семью кормить, и институт заканчивать — я учился на психолога в институте Валленберга, пошел в аспирантуру. Диплом писал по теме «Запаховые представления у детей группы риска» — работал с беспризорниками, детдомовцами. Выясняли, какие обонятельные ассоциации возникают у детей при слове «тревога» или «опасность» (например, запах бензина, клея).

Всей семьей мы прихожане храма святого равноапостольного князя Владимира в поселке имени Свердлова. Я помогаю настоятелю, иерею Михаилу Преображенскому, на богослужениях.

Православную миссию «Преображение» мы с супругой Ириной основали 16 лет назад. Я заметил, что часто интерес к посещению святых мест носит какой-то экзальтированный характер. Хотелось создать такую паломническую службу, которая бы не эксплуатировала бесконечные «стопочки», «могилушки» и источники, а занималась просвещением. Никаких старцев, если едем в монастырь — то помолиться. Не надо бегать за священниками, искать, «где там Иоанн (Крестьянкин)». Престол есть в любом храме, вне зависимости от наличия или отсутствия старцев. Нас благословил игумен Димитрий (Храмцов) из Никитского монастыря в Переславле-Залесском. Он мне посоветовал собирать паломническую общину, чтобы люди после поездки продолжали общаться друг с другом, а не разбегались кто куда. Так и говорил: общин у нас мало, надо созидать. И эту линию мы до сих пор стараемся выдерживать. Несколько пар, наших постоянных паломников, создали семьи.

В пути часто паломники спрашивают что-нибудь про фотоаппараты, про правила съемки. Меня, когда я начинаю на эту тему разговаривать, не остановишь. Так родилась идея открыть при паломнической службе фотошколу. Много храмов и монастырей в России восстанавливается, настоятелям нужны хорошие фотографии. А кроме телефона, нет ничего. Почему бы не посылать туда наших учеников, коль есть нужда? Пусть снимают, тренируются, а снимки дарят батюшкам. В основном это провинциальные, бедные приходы. Я и сам люблю снимать в таких именно местах.

Главная тема моих работ — богомолье. Богомолье шире, чем просто богослужение, это вся православная жизнь. В то же время, меня нельзя упрекнуть в том, что я «снимаю попов», что в моих работах «Церковь лезет в жизнь общества» — сейчас такие отзывы нередки, — потому что я стараюсь не снимать официоз, пышную торжественность. Но и в Церкви, надо сказать, боятся человека с фотоаппаратом. Тем более что выглядит он у меня устрашающе, «по-серьезному». Вот, в одном монастыре приметил двух монахов — прозвал их условно «толстым» и «тонким». «Толстый» смотрит на меня сурово, хотя, как оказалось потом, добрейшей души человек. Думаю, сейчас подойдет, и без ектении меня научит уму-разуму. А ведь я не в штатской одежде — в подряснике снимаю. Пришлось фотографировать их из маленького окошка в туалете, по-партизански. Легче поставить смотрителя, чтобы он всех, кто с камерой, гонял, особенно сейчас, когда каждый может снимать на телефон. А я считаю так: напишите 11 заповедей поведения фотографа в храме, распечатайте, приклейте на дверь, объясняйте. Всё это возможно.