|
|
||||
Сергей Аверинцев, чтец1937 год. Политический террор, доносы «сознательных» соседей, ночные бдения «черных воронков» постепенно стали советской повседневностью. Только что Церковь Небесная пополнилась новыми праведниками – 5 ноября был расстрелян по приговору особой тройки НКВД иерей Владимир Амбарцумов, впоследствии прославленный как священномученик Владимир Московский. 8 декабря расстрелян крупнейший русский религиозный философ и ученый, священник Павел Флоренский. И именно в эти дни – в этом «тумане холодного прошлого» – как будто перенимая от отца Павла эстафету служения культуре в самом благородном смысле этого слова, в семье 62-летнего биолога Сергея Васильевича Аверинцева и его супруги Натальи Васильевны родился сын, названный именем отца. «Очень ученый муж» Дед Сергея Сергеевича Аверинцева по отцовской линии в начале своей жизни был крепостным крестьянином, а позже работал железнодорожником. Но уже его сын – Сергей Васильевич – «выбился в люди».Образованный, уважаемый человек, профессор-биолог, он очень любил музыку, литературу и архитектуру. И прививал эту любовь сыну: маленький Сережа часто гулял с отцом по улочкам Москвы, рассматривая старинные здания. Сергей Васильевич лично знал многих деятелей «Серебряного века», ценил поэзию и знал наизусть почти всего Тютчева. Читал сыну по-латыни и воспитывал любовь к слову. «Человек, дорвавшийся до культуры», – так говорил о нем сын.
Сергей Васильевич полностью принадлежал XIX веку. В своей «Автобиографии в третьем лице» Сергей Сергеевич писал: «атмосферу родительского дома определяло то обстоятельство, что его отец, биолог С.В.Аверинцев (1875–1957), был еще дореволюционным профессором, интеллигентом старой формации, много рассказывавшим сыну о прежней России и о прежней Европе, особенно о Германии самого начала века (где совершенствовал свои знания после окончания Петербургского университета)».
Сережа часто болел и до 5-го класса не мог посещать школу. Это обстоятельство – в иных случаях, может быть, весьма печальное – во многом помогло ему избежать унифицирующей печати эпохи. Он «неестественно мало для советского человека знал обо всем советском», – пишет Ольга Седакова. Зато в прошлое – недавнее и совсем далекое – мог погружаться бесконечно. Собеседниками мальчика были друзья отца – люди, не вписавшиеся в новый строй, «из бывших», как их часто называли, – и дореволюционные книги.
В статье «Моя ностальгия» много позже Аверинцев писал: «время моих начальных впечатлений – это время, когда мне, шестилетнему или вроде того, было веско сказано в ответ на мой лепет (содержание коего припомнить не могу) одним стариком из числа друзей семьи: "Запомни: если ты будешь задавать такие вопросы чужим, твоих родителей не станет, а ты пойдешь в детдом”. Это время, когда я, выучась читать, вопрошающе глядел на лист газеты с признаниями подсудимых политического процесса, винившихся невесть в чем, а моя мама, почти не разжимая губ, едва слышно и без всякого выражения сказала мне только два односложных слова, которых было больше чем достаточно: "Их бьют”. Это время, когда пустырь возле Бутиковского переулка, где потом устроили скверик, был до отказа завален теми обломками храма Христа Спасителя, которые не сумели приспособить к делу при строительстве метро».
Семья Аверинцевых жила в коммуналке в маленьком московском переулке на последнем этаже трехэтажного дома. В квартиру, рассчитанную по дореволюционным меркам на троих – хозяина, хозяйку и прислугу, новая власть вселила невероятное количество народа: в разное время там проживало до 45 (!) человек. Комната в 30 м2, которую занимали Аверинцевы, огораживала их особый мир.
«Этот чудом сохраненный мир, – отмечает Ольга Седакова в своих рассуждениях о пути С.С.Аверинцева, – свой мир, занимавший одну комнату в московской коммунальной квартире, не был музейной резервацией: это была осажденная и осаждаемая крепость. Мысль о верности – одна из магистральных мыслей Аверинцева – была выношена им с детства».
«Свой мир» Аверинцев сохранял всегда. Правда, постепенно в этот мир входило все большее количество людей, желающих быть причастными к чему-то большему, чем имеют.
Позже, когда Сергей Сергеевич стал профессором, заведующим кафедрой, коммуналку он не покинул. «Он мог приложить некоторую энергию и добиться отдельной квартиры, – вспоминала жена Сергея Сергеевича, Наталья Петровна, – но он сознательно отказался от этой мысли, потому что иметь отдельную квартиру в те времена было опасно. Кто-нибудь из зависти мог донести, и тогда человек и вся его семья пропадали. Это бывало часто».
«К 14 годам была выбрана намеренно «старомодная» профессия – классическая филология, изучение древних языков и античной литературы» (многие ли школьники сейчас определяются с будущей профессией к 16-17 годам?). В 1956 году Аверинцев поступил на классическое отделение филологического факультета Московского университета, где познакомился со своей будущей женой – Натальей Петровной Зембатовой, учившейся на курс младше.
 «На этом отделении всегда было очень немного студентов, – вспоминала Наталья Петровна. – На курсе Сергея Сергеевича их было 8 человек, включая двух албанцев, на моем курсе изначально было 5 человек, уже к концу первого семестра осталось 3 человека, а к концу 3-го курса я осталась одна».Талант юного студента был заметен сразу. Спустя много лет его супруга вспоминала: «Александр Николаевич Попов (преподаватель греческого языка Московского университета) сказал:
После окончания университета в 1961 году Аверинцев поступил в аспирантуру. В это же время появляются его первые энциклопедические статьи в Краткой литературной энциклопедии. «Августин», «Боэций» – читателям открывались целые миры, ранее недоступные.
В 1967 году Сергей Сергеевич защитил кандидатскую диссертацию «Плутарх и античная биография: к месту классика жанра в истории жанра». Появление этой работы стало настоящим событием в научном мире, а ее автор оказался в центре культурного процесса страны (а во многом задал новые – как сказали бы сейчас – тренды этого процесса).
Удивительно, но научная работа, исследующая феномен «перекрестка» «римской и греческой традиций, гуманистической трезвости и почтения к традиционной мифологии», в 1968 году была отмечена премией Ленинского комсомола. Эта регалия с именем «вождя пролетариата» на долгое время станет для него фактором неприкосновенности от идеологических «заискиваний» со стороны советских надзорных органов.
«Ранний успех Аверинцева, – писала Ольга Седакова, – напоминал сюжет Андерсена: странный, «чужой», преследуемый своими одноклассниками мальчик становится любимцем общества, его гордостью, властителем дум, "нашим Сережей”!».
Манифест на Воробьевых горахВ 1969 году в стране Советов начинается «тихая», профессорская контрреволюция в отдельном взятом вузе – Аверинцев начинает читать на историческом факультете МГУ свой курс по византийской эстетике. Формально, в глазах бюрократии, все это было о прошлом и о соотношении форм и содержания. Но на деле кандидат филологических наук, лауреат премии Ленинского комсомола открыто – с трибуны! – говорил о Боге.
Ольга Седакова: «Трудно вообразить себе тот резонанс, который вызвали эти лекции, вводящие не столько в «эстетику», сколько в общие основы святоотеческого богословия, из которой излучалась вся вселенная огромной христианской культуры: без преувеличения, это был культурный, духовный и гражданский взрыв – и праздник».
 Кто только не приходил на лекции Аверинцева – студенты, литературоведы, историки, семинаристы, академисты. Слушателей, не вместившихся в аудиторию, приходилось размещать в соседних кабинетах и использовать громкую связь. Порой Аверинцев сам не мог пробиться к трибуне лектора среди толпы желающих его послушать в университетских коридорах.Характерно, что Аверинцев относился к тем «пионерам мысли», которые созрели до перестройки всей модели отношений с власть имущими – они отказали накинутой как сеть на головы идеологии в субъектности, в праве на разумный диалог:
То время – хотя хронологически вроде бы и недавнее – все же нашим молодым современникам представить сложно. Об этом времени историк Сергей Иванов писал: «То была невообразимая из сегодняшнего дня эпоха, когда сугубо ученый доклад на головоломнейшую тему собирал гигантские залы, и ему внимали словно революционному манифесту».
Священник Георгий Чистяков вспоминал: «Сергей Сергеевич был первым в Москве человеком, в своих университетских лекциях открыто заговорившим о Боге. Осенью 1970 года он читал их по субботам в новом тогда здании на Воробьёвых горах в огромной аудитории, где тогда яблоку было негде упасть. Его византийская эстетика, основанная на самом высоком и в высшей степени профессиональном филологическом анализе, была в то же время настоящей проповедью Слова Божьего и христианской веры. Каждому слушателю из этих лекций сразу становилось ясно, что лектор не просто знает Евангелие и святоотеческую традицию, но сам верит в Бога».
Разумеется, в те времена – диктата одной идеи – практически все научные тексты, а особенно гуманитарные, прочитывались под «двойным микроскопом»: считывался и профессиональный срез, и, что не менее важно – общечеловеческий. Часто пишущий зашифровывал между строк свое послание, а чтущий мог легко его обнаружить. Потому что и тот и другой были настроены на один лад, на один язык.
После откровенно страшных годов непредсказуемой сталинской «рулетки», после слишком наивных мечтаний хрущевской «оттепели» в стране появился слой, класс людей, чье появление не предсказывалось логикой марксистско-ленинского учения. Это были умные люди, люди культуры с все возрастающей жаждой метафизического определения самих себя и окружающей их жизни. Словом, люди, изнутри почувствовавшие необходимость, неизбежность религии, духовного начала.
Как точно замечает Ольга Седакова, в 60-70-е годы вера приходит к советскому человеку в образе культуры, причем культуры книжной.
Бог не оставляет жаждущих слова истины без наставника, без «проводника» – к интеллигенции обращался «свой человек» – Сергей Аверинцев. Он называл отца Александра Меня «миссионером для племени интеллигентов». Со времени своих университетских лекций в МГУ Аверинцев сам стал таким миссионером.
 И это в то самое время, когда в программу всех высших и средних специальных учебных заведений входил в качестве обязательного предмета курс «научного» атеизма. Поэтому удивительно, что его лекции продержались в главном университете страны три года. И совсем неудивительно – что были наконец закрыты. «Лекции были прекращены по требованию партийных инстанций как "религиозная пропаганда”», сообщает Аверинцев.Но еще более удивительно то, что лекции, которые привели к вере многих слушателей, читал некрещеный человек. Аверинцев крестился вместе с женой только в 1973 году. По словам супруги, для него это событие было «не началом пути, а его завершением».
Наталья Петровна вспоминала: «Мы крестились вместе в Москве на частной квартире. В церкви требовали паспорт, это немедленно оказывалось известным на работе, меня немедленно выгнали бы из университета. В академических институтах еще как-то терпели, что человек ходит в церковь, но если он работал со студентами, значит, он может оказать на них "дурное влияние”». Аверинцевы стали прихожанами церкви в Брюсовском переулке (тогда еще улица Неждановой), где служил митрополит Питирим (Нечаев). Каждое воскресенье Аверинцевы старались быть в храме.
В мае 1975-го Сергей Сергеевич и Наталья Павловна приехали в Тбилиси на конференцию по классической филологии. В этом древнем городе, в Сионском соборе, где хранится крест святой равноапостольной Нины из виноградной лозы с ее волосами, в крохотном, похожем на пещеру приделе, в котором богослужение совершалось на русском языке, супруги обвенчались. «Люди, присутствовавшие при этом таинстве, с необычайной теплотой отнеслись к москвичам и наперебой дарили им просфоры. "Нам надарили столько просфор, – рассказывал потом Сережа, – что мы весь тот день только ими и питались”» (1).
Сидя с штангистом Значимым явлением культурной жизни начала 70-х годов стала публикация статьи Аверинцева «Греческая "литература” и ближневосточная "словесность”». Лучше Ольги Седаковой вряд ли можно рассказать об этом труде: «Особенно чуток был читатель советского времени к политическому сопоставлению двух традиций (ярчайшее проявление этого контраста – история двух казней: смерть Сократа, описанная Платоном, и смерть Христа, о которой мы знаем по повествованию Евангелий). Античная антропология и этика исходят, как из необсуждаемой предпосылки и как из политической реальности полиса, из неотчуждаемого достоинства свободного человека; в несвободном состоянии, по Аристотелю, этический поступок вообще невозможен.Библия несет свидетельство другой реальности, ближневосточной, не знавшей гражданской свободы человека и демократической законности классического полиса. И в этой ситуации формулируются этические требования иного характера, с одной стороны, более «конформистского» по отношению к вещам, которых личным усилием не поправишь, но с другой – несравненно более радикального: обязательства человека перед Богом и ближним – центр библейской этики – не отменяются в самых несвободных ситуациях, в огненной печи и на дыбе».
В начале 70-х годов прошлого столетия такая формулировка этического требования звучала крайне современно. Каждый слушатель ставил лично перед собой вопрос о принадлежности к одной из двух традиций.
 С 1969 до 1992 года Аверинцев работал в Институте мировой литературы АН СССР, а с 1981 года возглавлял сектор античной литературы. Шла неустанная работа по изданию, переводу, комментированию множества текстов, прежде мало или совсем неизвестных отечественному читателю. Известный философ Владимир Вениаминович Бибихин в дневниках вспоминал, что ночная работа над текстами статей доводила нередко Аверинцева до приступов рвоты. Как выносил такое колоссальное напряжение Сергей Сергеевич – с его слабым здоровьем – известно одному Богу.«Отравленный в школьные годы антибиотиками, его организм утратил сопротивляемость, так что малейшая простуда нарушала жизнедеятельность всего организма. И тем, что Сергей Сергеевич был таким, каким мы его знали – читающим лекции и доклады, выступающим на конференциях в разных странах, пишущим те труды, которые он написал, мы обязаны не только его мужественной решимости ничего не бояться, но и в не меньшей, а в большей мере заботам о нем его верного друга, его любящей жены, Наталии Петровны. Недаром говорил он о своей жизни с ней как об очень счастливой»2.
 Годы «перестройки» внесли значительные перемены в жизнь Аверинцева. Были опубликованы ранее запрещенные работы, создавались новые – уже свободные от давления дамоклова меча советской цензуры. Наконец Сергею Сергеевичу удалось посетить многие из тех мест, по которым он не раз «заочно» проходил в своих исследованиях.Внешний успех деятельности Сергея Аверинцева был неоспорим: каждое его выступление становилось общественным событием. Он стал обладателем многочисленных почетных званий и премий и вошел в мировую культурную элиту (стал членом Всеобщей академии культуры (Париж), Европейской академии (Лондон), Папской академии общественных наук (Рим)). Организаторы многочисленных международных конференций и симпозиумов мечтали видеть его среди выступающих. Казалось, публичность для него – естественное и желанное состояние. А он сам часто называл себя «кабинетным человеком».
 Многие, кто знал Аверинцева в ранние годы, отмечали его патологическую, «парализующую» застенчивость. Его друг А.В.Михайлов писал:
Сергей Сергеевич принимал активное участие в разработке закона «О свободе совести» в 1990 году. В Верховном Совете он совершил поступок, запомнившийся многим: «не встал, когда (…) против Сахарова, сказавшего об Афганистане как о государственном преступлении, вышел "афганец” Червонописский и поднял зал словами: "Держава, Родина, Коммунизм!”, – и зал поднялся, кроме двоих в первом ряду – это были Аверинцев и знаменитый штангист Юрий Власов, с которым они на короткое время там подружились (болезненный хрупкий филолог в шапке зимой с завязанными ушами с могучим штангистом!), и у Власова было очень острое там выступление. У С. С. такого там выступления не было, но он вместе с Власовым не встал, когда встал весь зал. И потом рассказывал, как трудно было не встать»3.
Он был простым человеком – не памятником самому себе, не забронзовевшей легендой. И в тот момент ему пришлось побороться с собой, чтобы совершить поступок. Как историк он хорошо понимал – вес одного маленького поступка одного маленького человека может быть весьма значительным.
Не та Европа С роспуском депутатского корпуса в конце 1991 года началась новая эпоха в истории страны. Для Сергея Сергеевича эти события совпали с резким ухудшением здоровья. В 1991 году он перенес обширную операцию на сердце и был вынужден «жить рядом со своим врачом». В конце 1994 года Аверинцев с супругой переехали в Вену. Здесь его пригласили преподавать русскую литературу. Сергей Сергеевич продолжал участвовать в работе Института мировой культуры МГУ и исполнять свои обязанности члена нескольких европейских академий. Не прекращалось участие в международных конференциях в разных городах Европы.Вдумчиво наблюдая из спокойной Вены за переменами в мире, Аверинцев с грустью отмечал:
Новая эпоха принесла с собой новые вызовы.
 «Европейская современность, цивилизация победившего либерализма, массовой культуры и господствующего релятивизма, вызывает у Аверинцева тревогу и неприятие. Он выступает с резкой критикой «новой идеологии» тотального скептицизма (или даже цинизма), защищая с международных трибун христианское наследство Европы, указывая на опасную тенденцию «игры на культурное понижение», видя в складывающейся цивилизации черты тоталитаризма нового типа, либерального или «пермессивного» тоталитаризма», – писала Ольга Седакова.С горечью Аверинцев делал свои прогнозы: «Возможно, что современный вкус – «ироничность», «раскованность» и прочая, и прочая – доведет свое торжество до того, что во всем свете не сыщется больше мальчика, мальчика по годам или вечного мальчика, чье сердце расширялось бы от больших слов Вергилия и Пеги. Об этом страшно подумать. Если это случится, нечто будет утеряно навсегда».
«…Вражда культуре и вражда христианству – это желание насильственного упрощения. Господь благословляет простоту и любит простых в смысле нелживости, правдивости, неразделенности, неразделенной воли – то, что выражается прекрасным ветхозаветным словом «там». Но Бог создал мир, создал бытие, которое совсем не простовато, которое нельзя упростить. Он создал человеческое естество, которое вовсе не так легко упростить. И христианская истина в каждом своем слове, которое мы порой бездумно повторяем, бывает, в высоком смысле этого слова, простой, но никогда не бывает простоватой».
Очень точно состояние постсоветского российского общества описывает Ольга Седакова: «Вместо ожидаемого и необходимого анализа прошлого, национальной катастрофы, и серьезного расчета с этим прошлым в культурной среде воцаряется цинизм и дикое «неозападничество» смердяковского типа. Речь ведется не о конце советской, а о конце русской (а вместе с ней и мировой) классической культуры: именно ей (и по преимуществу русской литературе) предъявляется обвинение в подготовке тоталитарного срыва. Новому «всесветному» цинизму противостоит не менее дикое изоляционистское и националистическое настроение, «неославянофильство» в самых странных комбинациях с ностальгическим неокоммунизмом.
Второе настроение становится едва ли не господствующим в церковной жизни, утрачивающей связь с исповедничеством времен гонения и все более (в своих публичных выступлениях) склоняющейся к фундаментализму. Встреча православия и гуманитарного творчества, начавшаяся в те годы, когда и то, и другое были гонимы, становится неактуальной. Ценности культуры и образования уходят на задний план и в светском, и в религиозном пространстве. В гуманитарных науках, в контраст «теоретичности» предшественников, избирается путь предельно жесткого позитивизма – или же эссеизма, переводящего культурологическую мысль предшественников в форму поп-науки.
Свобода – центральная, взыскуемая Аверинцевым (как и всеми его мыслящими современниками) ценность, нераздельно связанная для него с истиной («Истина освободит вас») и любовью к истине, понимается, как правило, как свобода вольноотпущенника или освобождение из заключения: как выпавшая «удача», «шанс» действий, освобожденных от моральных, профессиональных, интеллектуальных и языковых обязательств. Иначе говоря, устанавливается «общественное неприличие» нового типа, неприличие тотальной коррупции. Нарушать это неприличие будет суждено уже не Аверинцеву».
******
29 апреля 2003 года, за четыре дня до последнего сразившего его удара, Сергей Сергеевич рассказывал, что в Вене в его университете студенты пишут доносы на профессоров. Он прочитал, что одна студентка о нем написала, – два недостатка:
1) совершенно не понимает значения феминистского движения и
2) часто говорит непонятно.
3 мая 2003 года в Риме во время конференции «Италия и Петербург» с ним случился обширный инфаркт. В сознание он уже не приходил. За девять месяцев лучшие врачи Рима, Инсбрука и Вены не смогли вывести его из коматозного состояния.
Рядом с Сергеем Сергеевичем неизменно была его вечная самоотверженная помощница – супруга Наталия Петровна.
21 февраля 2004 года Сергей Сергеевич Аверинцев скончался в своей венской квартире. Согласно завещанию, прах его был погребен в Москве на Даниловском кладбище рядом с прахом его родителей.
****
Его служение Церкви началось еще задолго до того, как он вошел в ее лоно как верный. После его лекций многие не просто приходили к вере, но становились священниками и принимали монашеские обеты. Под конец жизни его служение словом стало поистине служением Слову – в часовне Свято-Филаретовского православно-христианского института он получил возможность говорить проповеди. Там же он был посвящен в чтецы.
 Сергей Аверинцев был блестящим филологом, литературоведом, поэтом, публицистом. Он был «в мировой культуре как дома, и дома как в мировой культуре». Его слова слышали и принимали как призыв многие современники. Его голос стал поистине голосом эпохи.Но этот человек, обремененный огромным количеством званий и наград, просил, чтобы на его могиле было написано всего три слова:
Примечания:
|
||||
|
|
Всего голосов: 0 | |||
| Версия для печати | Просмотров: 2571 | |||
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
