Беседа с автором и режиссером спектакля «Звонари» Ольгой Сиваченко

 

Спектакль «Звонари» повествует о том, как просыпается память и совесть в мире, где человек не знает своей истории, но внутренне очень связан с церковью прадедов. Действие спектакля происходит в наши дни, но прошлое постоянно вплетается в повествование. В деревне Романовка от церкви остались одни развалины. Герои пьесы, оказавшись там, постепенно узнают, что все они не чужие деревенскому храму: чей-то предок его строил, чей-то был здесь звонарём, кто-то был жертвователем, а кто-то – разрушителем…

– Ваш актер – кто он? А кто точно не Ваш актер?

– Мои актёры – это самые обычные дети. С окраины города. У них разные семьи, школы, достаток, воспитание, ценности, возраст.

Нет детей, про которых можно сказать – «это точно не мой актёр». Все, кто пришёл в театр работать, – все мои. Кто пришёл полюбопытствовать просто – те быстро уходят, до спектаклей они просто не доходят. И это не плохо и не хорошо. Дети ищут себя: попробовал театр, потом в спорт пошёл, потом в рукоделие. Это нормально.

Я не могу сказать, что дети, увешанные гаджетами, не вылезающие из компьютерных игр, «пустые» дети – не мои актёры. Они не пустые. Они как-то всё успевают… На репетициях и спектаклях у нас есть правило – отключать и убирать телефоны, планшеты.

В театр, как под трамвай, попал – и всё. И любые компьютерные игры бессильны.

– Близка ли детям тема поиска корней или это уже вымылось из их сознания безвременьем современности? Если да, как Вы это почувствовали?

– Они интересуются, конечно. Но за этим должен стоять взрослый. В спектакле героиня Даша говорит: «А мой папа уже пытался узнавать свою родословную. В архив поеду с папой». Вот если есть такой папа или мама, дед, тётя, то могут начать искать.

Когда я начала готовить декорации, я скачала из Интернета старинных фотографий. Вдруг моя коллега сказала: «А у меня тоже есть старинные фото: там моя бабушка, ещё младенец. Хочешь, принесу?» Я подумала: «Почему бы и нет? Кстати, и у меня есть старые фото…» Спросила у детей: оказалось, и у них есть. Вот так появились в нашем спектакле не «посторонние» фото предков из Интернета, а свои родные. Там есть фото и моего прадеда с товарищами: товарищи все из немцев Поволжья, и видно – крепкие добрые мужики….   

Одно фото было крошечное и очень бледное, повреждённое. Я даже сомневалась, брать ли? Все-таки реквизит: будет ли это смотреться со сцены или будет просто как мутная серая картонка?

Девочка, его принёсшая, даже не знала, кто из трёх солдат её родственник, с какой стороны родня: с маминой? с папиной? Потом выяснила, что крайний слева – это прапрадедушка со стороны отца. С войны он вернулся, слава Богу. А это – единственная карточка с фронта. Детям, делающим по сотне селфи в день, сложно понять, что такое «единственная карточка». Да ещё и с фронта.

Вот ради этого это бледное фото я взяла. Не реквизит это. Это память. И смотрит этот прапрадедушка на нас с небес и радуется – его помнят!

– Расскажите о самом счастливом моменте, самой сильной злости, самой большой радости на репетициях спектакля?

- Репетиция – это сложный, непредсказуемый творческий процесс. Дети приходят, а некоторые и приезжают, после школ, усталые и голодные, а им надо войти в рабочее состояние. Чаю попьют – и на сцену. А там уж всё: и злость, и счастье, «и смех, и радость, и любовь».

Иногда приходилось что-то им объяснять. Они не понимали, почему, например, в школьном альбоме Боевой Славы есть портрет героя, а в его собственной семье – у внуков, правнуков – нет? Зачем тверской купец подарил колокол церкви не в своей деревне, а совсем в другом регионе? Мы просто обсуждали: могло ли такое быть? почему так было? Старались вместе разобраться. Я рассказывала им истории, которые легли в основу той или иной реплики или сцены.

Когда я закончила «Звонарей», то, как Пушкин, кричала: «Ай да, Ольга! Ай да….!» Сама восхищалась, как я всё ловко соединила. «В путь героев снаряжал, наводил о прошлом справки, и поручиком в отставке сам себя воображал…» А когда начала ставить как режиссёр, я кричала: «Кто это написал?! Как это можно поставить, все эти смены времени и места действия, в условиях бедного бюджетного театра?! Это сценарий для кино!»

Но как-то всё-таки поставили... Придумалось. Родилось.

– Расскажите случай, когда театр изменил что-то в вашем актёре/актёрах. Как это случилось?

– На премьеры мы обычно собираем родителей и друзей. На премьере «Звонарей» во время сцены, где ребята держат в руках портреты своих предков, прабабушка девочки-актрисы Розы Фроловой громко сказала на весь зал: «Это мой родной отец!»

И я спиной почувствовала: зал качнулся к сцене, беззвучное «ах…» – и волна энергии… Памяти?

Сейчас Роза играет другую роль в спектакле, портрет её прапрадеда Василия Токарева проносит другой актёр, но мы, все актёры и руководители театра, теперь знаем, что этот мужчина в военной форме – её дедушка, погибший в боях под Смоленском, места захоронения которого семья не знает.

Почему-то эта история для нас мощнее всяких патриотических мероприятий ко дню Победы. Мы хотим, чтобы Роза Фролова нашла могилу прапрадедушки и могла положить туда цветы. А Василий с небес улыбнулся бы и подумал: «Ну, значит, не зря я голову сложил… Живи, Розка, расти большой!»

– Должен ли театр менять зрителя? Зритель – театр? Кто кого меняет и меняет ли вообще?

– Наверное, меняет. Надеемся, что в лучшую сторону.

Когда к нам приводят орущую массу детей на спектакль (орут они от полноты жизни, от предвкушения развлечения, от необычности ситуации – в театр их привели!), мои актёры уверены, что их «усадят». Есть у нас такое понятие «усадить публику», и мы знаем, на каком спектакле, на каком моменте они усядутся, то есть начнут слушать.

И хотя сейчас дети привыкли смотреть телевизор, где можно громко комментировать (телевизору же это не мешает!), они «усаживаются». Спектакль «Звонари» как раз такой. Его смотрят всегда. В финале, когда зажигаются огни в бумажном макете церкви, неизменно ахают и потом бегут к сцене – заглянуть в окошечки... Понимают же, что не свечи там зажглись и нет там никого, что это бумажная модель, а всё равно бегут и заглядывают. И взрослые, кстати, тоже. Значит, «усадили». Вовлекли в историю. Зацепили.

– Спектакль с актерами-детьми – сложный жанр. Надо найти некий момент совпадения между детским переживанием на сцене и взрослым переживанием в зрительном зале. Где для Вас эта точка встречи?

– Спектакль – это всегда сложно, с детьми он или со взрослыми. «Звонари» – спектакль для семейного просмотра: дети видят свое, взрослые – свое. Самое главное для меня – не соврать. Поэтому, когда я писала диалоги, старалась передать именно манеру говорить нынешних детей. Не сленг, а манеру. Чтобы это было правдиво и узнаваемо. Тут важно не впасть в крайность: чтобы условно-отрицательный герой не говорил нагло, вульгарно, а положительный – гладенько и сладенько. Иначе – фальшь, и это сразу почувствует и зал, и зрители.

И нельзя надумывать то, что хотелось бы видеть взрослым или начальству, а в жизни такого нет. Фальшива была бы ситуация, если бы подросток вышел во двор и воскликнул: «Ребята! Давайте составлять родословные!» Не делают они сейчас так. Монахиня вряд ли с порога сказала бы: «Ах, какие молодцы, нашли церковь разрушенную, а мы и не знали! Сейчас я пойду и починю!».

Все они – служители церквей, монастырей – знают о проблемах разрушенных или разрушающихся церквей, и душа у них болит за эти святые намоленные места, да не всё им под силу так сходу поправить, как юридически, так и финансово.

– Тема памяти – магистральная в спектакле «Звонари». Какие картины встают в Вашей личной памяти, когда Вы видите разрушенные храмы?

– В детстве я каждое лето проводила у бабушки с дедушкой в селе Н. Матвеевка. Когда я научилась подписывать конверты, то спросила: «что это за Н.»? Мне ответили: «Новая». Новая Матвеевка. А была и Старая – село на берегу Волги, и дед с бабушкой там раньше жили. Село выселили в 1961 году перед затоплением, но этого я не помню, а вот 67-ой я уже помню хорошо: той осенью запустили ГЭС. Мы приезжали на место старой Матвеевки на велосипедах и видели, как она уходила под воду. Волга жрала берег с каждым годом. Там в одном дворе груша росла. Сначала на берегу. Следующим летом висела уже на обрыве, половиною корней. А летом 69-ого груши уже не было. Также обрушивалось и сельское кладбище постепенно, и дома. Деревня постепенно ушла под воду. Сейчас уже водная гладь.

Была там и церковь, построенная тщанием прихожан. Подо что переделали храм в годы советской власти, неизвестно, да и неважно теперь: всё обвалилось, всё в Волге – ни развалин не осталось, ничего.

Может быть и вот эта невозвратность тоже сыграла свою роль в создании спектакля. Я хотела бы увидеть этот храм, храм моих предков, но не могу увидеть даже развалины.

– На создание спектакля «Звонари» Вас вдохновил затопленный храм в Крохино и волонтеры, которые его восстанавливают. Вы даже ездили туда со спектаклем. Ездите вы с театром и в другие места, где стоят разрушенные церкви, позабытые местными жителями. Расскажите, каково это – играть детский спектакль об исторической памяти в таких местах?

– Да, ездим. Играем в местах, где храмы разрушены, напоминаем местным жителям о произошедшем. Например, в одном селе, где уже и не живёт никто, на развалинах храма мы просто проговорили сцену из спектакля. Для себя. Кто из исполнителей был, сказал своё, а я – реплики тех, кого не было в поездке. Вот там возникло такое чувство… Не описать.

Другой случай: мы играли спектакль в селе, где стоит разрушенный храм, и посмотреть его приехал энтузиаст из соседнего села, где своя церковь тоже ждёт реставрации. Восстановление там уже двигается, есть община, благословение, словом, дело идёт. Этот дядюшка привёз фото своего храма – показать. Он был так впечатлён спектаклем, что раздарил детям весь свой запас фотографий, и говорил: «Это надо у нас, нашим в селе, показать! Вот это всё сдвинет!» Значит, надо двигать не только кирпичи и балки, но и сознание. Мы стараемся это делать.

Когда мы были в затопленном Христорождественском храме в Крохино, мне запомнилось, как наша актриса Алина Ерантаева прочитала молитвы Николаю Чудотворцу и святым Петру и Павлу, и мы оставили в одной из храмовых ниш иконы этих святых. Тогда же обсуждали с детьми, уместны ли иконы в разрушенном храме? Расхождений во мнении не было: «Ну, это ж всё равно храм. Только разрушенный».

– В одном из интервью Вы рассказали, как играли для сельских зрителей спектакль о проблеме малых рек, и сразу после представления весь зрительный зал вышел чистить берег своей речки… Расскажите, как это было?

– Ох, это было так давно, еще в 90-е... После поклона актёров я вышла на сцену попрощаться, пожелать беречь природу. Сказала, что ширится и множится движение «Поможем реке», люди ходят, чистят берега…

С задних рядов сельская молодёжь крикнула: «И мы можем!» «А не слабо? Давайте сейчас?», – не сдалась я. «Пойдём!», – откликнулся партер, и все, действительно, пошли. И мы, артисты, прямо в гриме.

Не было никаких граблей и мётел: не побежали же они по домам. Да и мусора такого, как сейчас, не было: пластиковые бутылки тогда никто не выбрасывал, их мыли и использовали в хозяйстве. Но мы собрали много сухостоя, каких-то железок. В понимании селян, это загрязняло берега их речки. У них возникло желание встать и сделать.