Эдуард Бояков. «Зачем нам гаджеты, если мы потеряли молитву?!»

«15 лет, чтобы понять и ужаснуться»

— Эдуард, по характеру Ваших высказываний в прессе, записей в «Фейсбуке» видно, что за последние несколько лет в Ваших взглядах на многие вещи — на страну, на Церковь, на себя самого — произошли серьезные перемены. А какой путь надо было пройти, чтобы в «Фейсбуке» у такого суперсовременного человека, как Эдуард Бояков, появились размышления о том, что многие в «продвинутой тусовке» считают сегодня архаичным, — о религии?

— Путь долгий и непростой. Я вырос в Советском Союзе, мое воспитание было комсомольско-атеистическим, другое дело, что в коммунизм, в материализм я никогда не верил. Ущербность материализма я осознал в армии: я служил в горах, постоянно видел вокруг себя невероятной красоты природу, небо — и не мог не ощущать, что в мире есть что-то, что выше и больше нас. Меня захватил вопрос, что же или Кто же это. И получается, что я искал ответ на него всю сознательную жизнь. Точнее — бессознательную. Потому что пока не найдешь ответа на этот, главный вопрос, смысла в других вопросах и поступках нет.

Я долго пытался найти Бога через свое служение театру, музыке. Я был очень этим увлечен, я отдавал себя этому полностью и думал, что смогу найти, что ищу, находясь в пространстве художественной жизни. Ведь в искусстве постоянно совершается поиск истины, в искусстве случаются откровения. Но могу ли я сказать, что я нашел Бога через искусство? Вряд ли. Искусство может помочь, не более. По-настоящему заменить религию оно не в состоянии.

Вы назвали меня суперсовременным, и я не буду кокетничать и говорить: ну что вы, что вы. Я действительно работал с лучшими художниками нашего времени, с лучшими режиссерами, драматургами, дирижерами, композиторами, оркестрами, я видел все крупнейшие фестивали мира и хорошо знаю, как они устроены и снаружи, и изнутри. Я много сил положил на то, чтобы сегодняшнее искусство в России не теряло связи с реальной жизнью, с современным языком. Язык искусства, технологии, форма меняются вместе с жизнью. Поэтому в свое время идеи, продюсерские модели, темы, которые использовали мы с коллегами, были революционными. Они открывали в искусстве что-то новое, они были реакцией на происходящее вокруг. Конечно, мы должны следовать нашим традициям, это наша правая рука. Но должна быть и другая рука — рука действия. Для этого и надо быть современным, авангард­ным, активным.

Но в какой-то момент авангардизм оказался для меня исчерпанным. Я понял, что авангардизм современного художника — эгоиста, невротика, который бесконечно режет вены, принимает наркотики и при этом пишет гениальные песни, как многие из рок-идолов, — сам по себе никуда нас не приведет.

В 90-е годы я, конечно, верил — если не свято, то сильно — в западную идеологию, в те возможности, которые дают либеральная экономика, свобода, доступность. Но к концу 90-х мне стало ясно, что эта свобода — фальшивая. Я начал видеть исчерпанность потребительской модели поведения, построенной на постоянном стремлении что-то тебе продать, впихнуть. Я начал видеть одиночество западного человека и прежде всего — свое собственное одиночество как человека, впитавшего в себя эти ценности.

И постепенно пришло осознание (к фразе моей коллеги ничего и не прибавишь): «С древнейших времен не было ничего более радикального, чем икона, более непримиримого, чем ритуал, более трудного, чем молитва». Да, обращение к христианской традиции требует серьезных сил, и душевных, и физических. Это гораздо радикальнее, чем создание или использование каких-нибудь новых приложений для гаджетов, которых раньше не было. Зачем нам гаджеты, если мы потеряли молитву?!

И какое счастье, что в то время, когда я занимался поиском нового, авангардного языка в современном искусстве, были люди, которые продолжали молиться. В Псково-Печерском монастыре, на Валааме, в Оптиной пустыни.

— Я знаю, что большое влияние на Ваш приход к православию оказало путешествие на Восток, в страны с другим веро­исповеданием. Почему так?

— В то время, в 90-е годы, я серьезно погрузился в бизнес, стал генеральным менедже­ром крупной международной компании, оказался на Востоке — в Сингапуре, в Индии. И Восток поразил меня прежде всего своей любовью к традициям, приверженностью людей к семье. Я увидел то, чего был лишен сам, потому что рос в семье без отца. Я увидел то, чего лишена была вся наша страна, ведь то, что происходило в России в XX веке с семьей, можно назвать катастрофой. Очень многие из нас, несколько поколений, воспитывались без главы семейства. У кого-то мужья, отцы, деды погибли на войне и в лагерях. В 70-80-е годы статистика разводов стала ужасной. Семья разрушалась как институт. Что уж говорить о том, насколько слаба сегодня наша связь с двоюродными, троюродными сестрами, братьями, дядями, племянниками. А ведь это важно! Потому что с мамой, папой, бабушкой, дедушкой ты еще хоть как-то разберешься в надежде на то, что они отпишут тебе свою квартиру, и за это ты будешь им, стареньким, возить кефир. Но это не большая семья, не род. А вот когда ты знаешь, в какой институт поступает твой племянник, за кого выходит замуж твоя троюродная сестра — тогда возникает ощущение большой, настоящей семьи. В этом смысле наш народ выглядит очень слабым,  это большая трагедия нашей культуры. Необходимо возрождение.

На Востоке мне довелось общаться с очень богатыми людьми, которые были совершенно лишены европейской суетливости и невротичности. Они одинаково спокойно чувствовали себя и в офисе, и на улицах восточного города, и на базаре, и в кругу своих огромных семей. Довелось видеть, как они умеют радоваться религиозным праздникам, как к ним готовятся, как умеют угощать.

Я не был посвящен ни в одну восточную традицию, но я уделял много внимания и исламу, и буддизму, и индийским философским системам.

И я счастлив, что это было в моей жизни. Но часто бывает, что самого близкого, самого дорогого, самого естественного ты не замечаешь. И только совершив вот такое огромное путешествие — в современное искусство, в большие культурные проекты, в страны с прочным религиозным и семейным укладом, я начал осознавать, что все это время главные жизненные ценности я обходил стороной. И только после этого путешествия и во многом благодаря ему начался мой путь к христианству, к православию. Ведь какой прекрасной бы ни была индийская религия — это религия, которая не даст тебе связи с землей, с предками, с языком.

— Вы помните, когда впервые прочитали Евангелие?

— Можно сказать, что в моей жизни было три этапа. Первый — очень поверхностный, когда Евангелие воспринималось как литературный текст. Надо ведь было знать, о чем идет речь, когда смотришь рок-оперу Эндрю Ллойда Уэббера «Иисус Христос — суперзвез­да», читаешь книгу Достоевского, Умберто Эко или готовишь спектакль. Уже тогда, в 90-е, на вопрос о вере я мог сказать, что я христианин, ведь в детстве был крещен. Изредка заходил в храм, ставил свечку. Но скорее это было похоже на экскурсию в музей, на игру. А десять лет назад, после того, как мне исполнилось сорок, в жизни начали происходить более острые события, трагически погиб брат, у меня случился серьезный духовный кризис. Я вдруг осознал ужас того, с чем спокойно жил многие годы. Осознал, сколько боли причинял другим. Сколько во мне было и остается эгоизма. Осознал, что 15 лет не общался с отцом. Это была даже не обида: просто родители разошлись — и наши с ним пути разошлись тоже. Сейчас мне об этом сложно говорить, потому что в голове не помещается, как так можно, — но я так жил. Тогда-то и началось осознанное чтение Евангелия и серьезный пересмотр своей жизни. Но это тоже был только этап. Начало процесса. Только пять лет назад, встретившись с моей женой, решив венчаться, я осознал, что поиск закончен. Начинается новая жизнь.

Убить в себе невротика

— Многие люди, приходящие к вере сознательно, будучи взрослыми, признаются, что очень сложно вдруг взять и измениться. Как Вы переживали этот «переходный возраст»?

— Может быть, это прозвучит громко, но мне было очень… больно. Я все-таки был уже взрослым человеком — и переходить в этот совершенно новый мир, где ты должен отвечать за все, что наворотил к своим сорока с лишним годам, мне было тяжело. Ну невозможно с таким большим жизненным багажом вдруг взять и полностью измениться. Ты чувствуешь, что хочешь этого — но у тебя не получается. Не получается сразу стать предельно честным и ответственным, начать исправно молиться, поститься и каяться. Не получается сразу понять, что процесс покаяния — это не пытка, не мучение, а возможность посмотреть внутрь себя, и глубина погружения определяется тем, насколько ты можешь быть честным с самим собой.

И я бы, конечно, очень хотел, чтобы мои дети, мои близкие, если и переживали подобные трансформации, то не в 40 лет, а все-таки раньше. И чтобы этот переходный возраст был преодолен как можно быстрее и они скорее ощутили счастье от пребывания в Церкви, скорее оказались в пространстве простоты, гармонии и спокойствия, которые она дает.

— Ваша жизнь после прихода в Церковь меняется?

— Главное, что происходит сейчас со мной, — это попытка изменить свой угол зрения. Я всегда ощущал себя западным человеком и во многом до сих пор им остаюсь. Мне кажется, большая проблема большинства западных людей — невротичное ощущение жизни. Мы постоянно суетимся, боимся что-то не купить, что-то не успеть, не увидеть, не прочитать. Мы вечно беспокоимся оттого, что мы одни, что мы одиноки. И при этом зацик­лены на самих себе. Когда я организовывал театр «Практика», в тексте первого буклета я привел цитату Сартра, самого известного философа-экзистенциалиста XX века: «Ад — это другие». Вот это исчерпывающая модель современного западного человека: ад — это другие. А христианство говорит: возлюби ближнего твоего, как самого себя (Мф 22:39)… И это фраза, которая переворачивает всю жизнь. Надо выбрать одну из этих формул. А мы, типа культурные люди, стараемся и с тем, и с другим жить, сопереживать Сартру, сочувствовать ему….

Жена и близкие говорят, что я сильно изменился. Но я, конечно, не скажу, что вы ведете разговор с просветленным человеком, который все свои вопросы решил и сидит здесь перед вами, испытывает благодать, а потом пойдет сочинять прекрасные волшебные гимны. Конечно нет. Постоянно ловишь себя на раздражительности, постоянно срываешься, искушаешься гордыней, не выдерживаешь даже самых простых обетов, которые ты дал Богу.

Но все-таки что-то меняется. Церковь, молитва лечат этот невроз. Он уходит. Сегодня, независимо от того, получился у меня спектакль или нет, поссорился ли я с коллегами, хорошо ли себя чувствую физически, я знаю, что я не один в этом мире, что я не одинок в своей вере. И я спокоен. Воцерковление оказывает влияние на все: ты заново читаешь классику и многое воспринимаешь в ней совершенно по-другому; ты выбираешь новые книги и фильмы, с которыми будешь знакомить ребенка; определенные маршруты для путешествий и для отпуска. Я не мыслю своей жизни без Церкви, без службы, без причастия. Это счастье для меня.

— Какое путешествие является для Вас наиболее важным? Куда едете, чтобы «ожить»?

— Для меня это Оптина пустынь. Мне посчастливилось некоторое время провести внутри Иоанно-Предтеченского скита: это невероятное место. Очень сложно рассказать о том, что там со мной происходило: я понимаю свою неопытность и боюсь своими рассказами кого-то искусить. Но могу сказать совершенно точно: я был во многих местах мира, которые считаются священными, и никогда в жизни не ощущал того, что ощутил в Оптиной. Кто имеет подобный опыт, тот поймет, о чем я говорю.

Я любому товарищу, будь он пенсионер, студент или 16-летний парень, советую по­ехать в монастырь хотя бы на месяц. При желании любой человек найдет один месяц, чтобы попроситься в монастырь, пожить с братией, поработать на кухне, в свечном производстве, на ферме. Это то, что останется с тобой на всю жизнь. Недавно сын моего товарища, музыканта Александра Скляра, побывал на Соловках — и я вижу, как сказывается на молодом человеке место такой силы.

Мой духовник

— Вы сказали, что Вам сложно было прийти к вере. А был ли кто-то, кто помогал Вам на этом пути?

— Есть журналистка Этери Чаландзия, которая делала со мной несколько больших интервью для «Российской газеты» и журнала «Искусство кино». И мы с ней все время, смеясь, говорили, что  наших бесед хватило бы на целую книгу. Умеет она повернуть разговор в правильную сторону: хоть мы и не дружили близко, но когда встречались, могли долго-долго разговаривать по душам — и за это время у нас сложились теплые отношения.

Поэтому, когда я вдруг увидел книгу под названием «Человек и Церковь. Путь свободы и любви», которую Этери написала вместе со священником Алексеем Уминским, я, конечно, захотел ее прочитать. Я открываю книгу и вижу глубокие рассуждения отца Алексея о писателях Викторе Пелевине, Владимире Сорокине. Это меня так поразило! С Пелевиным я несколько раз общался и, естественно, высоко ценил его как писателя. Сорокин для меня вообще был тогда очень близким человеком: вместе работали, часто бывали друг у друга в гостях, дружили домами, что называется. И когда я читал размышления священника о современных писателях, о важных для меня людях — вот тогда для меня противоречие между моим творчеством и моим духовным поиском разрешилось, круг замкнулся. А раньше это шло независимо, параллельно.

Так я оказался в храме у отца Алексея и стал его духовным чадом. Это невероятный человек, который создает вокруг себя удивительную атмосферу. Начиная с того, что у нас потрясающий приход, что прихожане выращивают огромные тыквы во дворе храма (и это в самом центре Москвы!), устраивают разные фестивали, заканчивая поэтическими вечерами, которые отец Алексей иногда устраивает в мастерских художников или у меня дома, приглашая самых разных современных поэтов.

«Не только близостью к современной эстетике меряется человек»

— Какие события, какие перемены Вы имеете в виду?

— Так удивительно сложилось, что серьезнейшие мировоззренческие изменения, которые происходили внутри меня, совпали и с политическими событиями последних лет — и тоже круто изменили мои взгляды.

Я часто слышу о том, что политика и ситуация в стране не важны и никак не влияют на внутренний мир. Я в этом вижу кокетство современного человека, попытку показать свою независимость. Не так давно я и сам всячески пытался показать свою обособленность. А теперь воспринимаю себя как иллюстрацию зависимости от государства. Потому что мы, конечно, все зависим от той атмосферы, которая царит в нашей стране, в социальной сфере. И это совсем не повод смущаться и переживать, обвинять себя в легковесности. Ничего подобного. Человек обязан меняться. Есть опыт великих мыслителей от Августина до Константина Леонтьева, великих художников от Гоголя до Бродского, которые дают нам очень серьезные примеры трансформации взглядов. И конечно, текущие политические события могут дать повод для этих трансформаций. Это может быть война, это может быть революция — все, что угодно.

Поводом для моей трансформации стали события на Украине и присоединение Крыма. Я не политик и не эксперт и не могу отследить все, что произошло со страной и со мной тоже. Но произошло что-то очень важное и очень серьезное. Для многих это болезненная тема, и я не хотел бы сейчас лезть в нее глубоко. Но меня волнует то, что происходит в Крыму, меня волнует то, что происходит в Донецке. Я был там недавно и видел, как в 15 часов там играется оперный или балетный спектакль, а в 23 часа наступает комендантский час. Вы представляете, каково это?…

Мне кажется, что сейчас для нас самое важное — снова почувствовать единение, почувствовать связь, преемственность с нашими родителями, с нашей историей. Взять на себя ответственность за то, что происходит сейчас, и за то, что уже произошло. А произошло как плохое, так и хорошее. Если мы только ругаем Ельцина и Горбачева за то, что они разрушили Советский Союз и внедрили систему западной либеральной экономики, — мы очень многое упускаем из виду. Потому что именно тогда страна и люди стали экономически свободными, у нас появилась возможность путешествовать за границу, покупать в магазине то, что мы хотим, пользоваться вполне сравнимым с европейским транспортом — и прочее. Именно тогда наша страна стала разворачиваться от воинствующей атеистической идеологии, именно тогда мы стали восстанавливать церкви и у нас появилась возможность быть верующими открыто.

«Давайте поможем философам!»

— Как современная творческая тусовка, в которой Вы находитесь, воспринимает перемены, которые с Вами произошли?

— Мне больно об этом говорить, потому что со многими людьми, с которыми меня связывали близкие отношения, я сейчас перестал общаться — именно из-за их невероятно агрессивного отношения к Церкви и из-за наших политических разногласий.

Вера в московской богемной среде — прак­тически табуированная тема. Недавно кто-то написал в «Фейсбуке» про такой парадокс: в современном обществе считается плохим тоном говорить о таких интимных вещах, как религия, и хорошим тоном — о таких, как сексуальная жизнь. Вот сексуальными подробностями мы можем делиться, а наши отношения с Богом — это наше личное дело. Это, конечно, страшная глупость и зло, это нужно преодолевать.
Но, слава Богу, в творческой среде много и таких людей, с которыми меня связывает не только общая театральная практика, но и более глубокие отношения. Например, в этом году мне довелось делать пасхальный концерт хора Сретенского монастыря в «Крокус Сити Холле», и с нами в команде работала куратор арт-проектов, искусствовед, историк Юлиана Бачманова. Уже через несколько дней после концерта мы с Юлианой работали над огромным проектом «Кавказские пленники» в Олимпийской деревне в Сочи, посвященном истории и культуре Кавказа. Юлиана или драматурги Володя Забалуев, Алексей Зензинов —это люди, с которыми ты можешь обсудить, к примеру, визит Путина на Афон не в формате светского трепа, а в совершенно другом тоне. Мы вместе думаем об этом, рассуждаем, ищем ответы, пытаемся понять, что это значит для страны, для православного мира, для Европы.

— Недавно в одном из интервью Вам пришлось объяснять журналисту, что воинственность современной Церкви — стереотип ложный…

— С рассуждениями о воинственности Церкви я сталкиваюсь постоянно. Хотя совершенно очевидно, что воинственным является сознание современного либерального человека, ориентированного на западные ценности. Возмутительно воинственным, абсолютно некорректным и блокирующим любую попытку диалога.

— А с какими еще непониманиями Вы сталкиваетесь? Что приходится объяснять о Церкви?

— Часто приходится объяснять, какую важную роль религия играла и играет в культуре и в нашей жизни. Этого многие сегодня не хотят замечать. Многие родители с радостью разрешат своим детям изучать древнегречес­кие, шаманские, африканские, тибетские мифы, но если это будет что-то, связанное с православием, они сразу скажут: что за мракобесие вы устраиваете, Церковь должна быть отделена от государства — и прочее, прочее. Оставим за скобками то, что Церковь у нас и так по закону отделена от государства. Но это же не значит, что ее можно отделить от культуры, от ценностей. У меня внутри все время крутится мысль: как вообще можно ополчаться на Церковь после того, что власть в XX веке сделала с храмами и монастырями. И нельзя сказать: это была другая власть, мы здесь ни при чем. Это наше общее дело, это наш грех. Нынешняя власть не может не исправлять теперь тех ошибок. Да и каждый предприниматель, каждый прихожанин должен вносить свой посильный вклад.

На самом деле это государству нужна Церковь, а Церковь может обойтись и без него. Но тогда мы получим государство, лишенное духовности, а это страшно. Культуре нужна Церковь, нужны люди с религиозным опытом. Тогда люди, связанные с искусством, будут создавать поистине важные и вечные произведения. Очень глупо этого не замечать и отдавать все на откуп голливудским стандартам, где в центре внимания только ты и твои удовольствия.

Давайте представим, что мы эту духовность построим без Церкви, как это пытались сделать философы XX века. Что мы получим? Вы можете назвать хоть одного крупного философа XX века, который был бы просто радостным? Бодрийяр, Ясперс, Хайдеггер, Сартр? Что стоит за их страшной болью, что стоит за сумасшествием Ницше, откуда оно взялось? Не от проклятий ли, которых было так много со времен известной фразы Вольтера о Церкви: «Раздавите гадину!»? Вот о чем мне хочется говорить, когда возникают разные споры о Церкви.

На этом фоне особенно важен вопрос «что делать?». Я, как педагог, считаю, что сегодня многое должен Церкви. К сожалению, я не изучал Евангелие в школе. И я считаю, что ситуацию с нашим образованием, которое по сути продолжает быть атеистическим, надо менять. Мы обязаны объяснять своим ученикам — всем, включая невоцерковленных, сомневающихся, атеистов, — что все, что мы называем европейской культурой, было сделано в непосредственном взаимодействии с евангельскими темами. И даже когда художник — будь то Вольтер, футуристы или современные либеральные художники — подчеркивает свою независимость от религии, в его произведениях тема конфликта с религией обязательно проявится. Мы обязаны показывать, как много ценностей и смыслов дает религия, как много было открыто литературных, живописных, музыкальных приемов, о которых мы с уверенностью можем говорить как о Божьем даре. И получение этой совершенно объективной информации обязательно скажется на наших учениках.

Взять маму в отпуск

— Обнять сына, позавтракать с женой: для Вас семейное счастье — в этой простоте?

— Для семейного счастья не надо придумывать никаких специальных традиций, узоров, молебнов. Все уже давно придумано. Обнимать маму — вот традиция. Не дарить ей какой-нибудь сертификат в фитнес-центр на день рождения, не вычитывать статью из гламурного журнала о десяти способах поздравить маму, а просто обнимать. Улыбаться вместе, вместе плакать. Держать за руку — даже если ты уже давно взрос­лый. Проводить вместе побольше времени. Радоваться, что она жива. Этого уже достаточно, а все остальное приложится. Потому что при таком отношении к матери ты, естественно, возьмешь ее с собой в отпуск. Ты, естественно, не будешь жить, как живет большинство современных людей в России и на Западе, не представляя свою жизнь под одной крышей с родителями, считая такую жизнь «настоящим адом»:  вот она еще и разговаривает, а вот она кефир не тот покупает, а вот она цветы не так поливает… Жить вместе — вот традиция, и чем больше поколений живут под одной крышей, тем лучше.

Очень распространенная привычка — связывать важные жизненные события с какими-то драмами, конфликтами, с незаурядными событиями, что-то постоянно в своей жизни выискивать аварийное. Эта привычка никчемная: стабильность приравнивается к чему-то скучному и не замечается то, что представляет настоящую ценность. А настоящая ценность — в том, что происходит с нами каждый день, даже в чем-то внешне неприметном.

Люди часто ищут слишком далеко. Мне и самому понадобилось очень много времени, чтобы осознать, что счастье — здесь: с этим храмом, с моим отцом, с мамой, с простыми семейными радостями, с моим делом. Счастье — в том, чтобы вместе путешествовать, готовить общую еду, ходить на службу, отмечать праздники. Когда ты со своей семьей, со своими детьми, со своей женой — лучше этого ничего и нет. Тогда и дело расцветает, и вдохновение приходит.

Эдуард Бояков

родился в 1964 году в городе Кизилюрте Дагестанской АССР. Окончил факультет журналистики Воронежского государственного университета. В этом же вузе в течение двух лет преподавал текстологию, параллельно работая заведующим литературной частью Воронежского театра юного зрителя. В 1992 году переехал в Москву. Здесь окончил Московскую международную школу бизнеса и Российскую экономическую академию имени Плеханова. В 1995 году становится директором фестиваля «Золотая маска», а в 2002-м учреждает фестиваль современной пьесы «Новая драма». Несколько лет был художественным руководителем московского театра «Практика». Создал международный фестиваль театра для детей «Большая перемена», а также благотворительный проект «Арт-Стройка», объединяющий российских художников, которые откликнулись на предложение Эдуарда Боякова и театра «Практика» помочь воспитанникам детских домов. Продюсер и постановщик драматических и музыкальных спектаклей в Мариинском театре, Большом театре, МХТ, Центре Мейерхольда, в России и за рубежом.

Беседовала Дарья Баринова

На заставке фото Владимира Ештокина