"Нынешний кризис Русской цивилизации — явление слишком масштабное, беспрецедентное"

— Феликс Вельевич, Вы много говорите про русское пространство, это очень важная тема. Что для Вас пространство русского севера?

— Всякий раз какие-то события или явления культуры поворачиваются в сознании согласно тем или иным обстоятельствам, согласно контексту, который возникает в жизни. Тема русского севера — не исключение. Сегодня это проблема, одна из многих в нашей жизни. И упирается эта проблема в то, что мы оказались захвачены либеральным сознанием. Россия под него попала целиком и полностью. У этого сознания есть много особенностей. Одна из них — это рассмотрение всех жизненно важных вопросов с точки зрения «выгодно — не выгодно», насколько экономически оправданно, или не оправданно. Плюс этот экономизм накладывается на крайний индивидуализм, исключающий любые формы консолидации. Так вот, русский север был освоен и окультурен на совершенно иных началах, его создали люди с другим сознанием. Экономически русский север не выгоден, это понятно, и потому самим фактом своего существования он опровергает либеральное мировоззрение, помогает ему внутренне сопротивляться. Это сложно, позиции либерализма сильны, де-факто это наша современная идеология. Она ежеминутно разрушает русский мир и русский север как часть этого мира. Идеология либерализма блокирует возможность национальной деятельности. Мы, как народ, как нация, переживаем тяжёлый разлад с самими собой. В этом смысле русский север — это хорошее лекарство.

— Это лекарство и в духовном смысле тоже?

— Прежде всего — в духовном, безусловно. Дело в том, что само распространение русской цивилизации на север было связано с духовным прорывом и духовным дерзанием. Пионером этого освоения было русское пустынножительство, духовное движение, которое берет начало в подвиге преподобного Сергия. В значительной степени его ученики, последователи, двинулись на русский север, и основанные им обители стали духовными центрами, вокруг которых достаточно быстро оформилась всякая жизнь, в том числе, и хозяйственная тоже. Но без духовного подвига русский север невозможно себе представить.

— Как вы считаете, могли бы эти духовные центры — Соловки, например, или какие-то еще, — стать некоей точкой начала возрождения, одной из таких, как-бы, искр?

— Пока можно об этом говорить только гипотетически. Вроде бы, если двигаться в этом направлении, то со временем мы придем к достойному результату. Но пока мы себя отдираем, буквально, соскребаем с руин; и говорить: ну сейчас мы повторим освоение русского севера в эпоху русского возрождения… Нет, пока повторить не удаётся. Нынешняя история Соловков, с которой я столкнулся, говорит о том, что до этого еще очень далеко.

Тут масса проблем, на самом деле. Пока монастырь не может справиться с той ситуацией, которая сложилась: культурной, социальной, духовной. Нужно констатировать эту ситуацию. Посмотрите, что реально происходит на Соловках. Там даже невозможно собрать музейно-научное сообщество, привести его в какое-то нормальное состояние. Там оно расколото. Влияние монастыря на интеллектуальную жизнь Соловецкого музея — это большая проблема. Что же говорить о каких-то более серьезных вещах.

— Возможно, это какой-то пережиток советского атеистического прошлого?

— Причин и оправданий можно найти много. Но ведь мы уже 25 лет как вылезли «из-под глыб», пора бы привести в порядок хотя бы свои мысли. А у нас и о «советском» тоже сложился какой-то странный взгляд. Что значит «советское» в историческом контексте? Те же Соловки, превращённые в Соловетский Лагерь Особого Назначения… Там в одно время пребывали десятки новомучеников. То есть по концентрации святости Соловки советского времени — это место, сопоставимое с первыми христианскими катакомбами. Почему мы думаем, что советское — это только НКВД, Горький, приехавший с какими-то мерзкими миссиями. Так вот, в экспозиции, посвященной Соловетскому лагерю (а эту экспозицию делал Соловетский Музей), новомученикам не нашлось места. Там, в бывшем лагерном бараке, сделана экспозиция, в которой упоминается только один священник. И то, не потому, что он священник, а потому, что он ученый. Это Павел Флоренский. Стало быть, русской Голгофы как бы не существовало. Вот проблема.

    

— То есть, в общем-то, о самом важном они говорить не хотят?

— Они считают, что в теме Соловетского лагеря это не самая важная страница, это первый момент. А второе — вот есть монастырь, пусть он этим и занимается. А мы занимаемся историей.

На самом деле у нас о Советской истории совершенно неверное представление. Мы всё больше напираем на репрессии, на свирепость кровавого режима. Или на свершения советского строительства. Всё это было… Но было и другое — невиданное по силе духа стояние в вере Христовой. Именно Новомученики были солью земли и великим оправданием русского мира. Так что, не нужно считать главными героями советского времени стахановцев, не стоит морочить себе голову. Главными героями советского времени были новомученики — их тысячи.

Можем ли мы духовно опереться на этот подвиг? С этим оказались серьёзные проблемы. Осмысление советского времени пошло по какой-то диссидентско-либеральной колее. Даже уважаемый мной Александр Исаевич Солженицын говорил, что мы проиграли 20‑й век в России. Я, конечно, с этим не могу согласиться.

— Если возвращаться к земле: свойство человека русского к освоению земли, о чем вы говорили на лекции. Сейчас мы видим ситуацию, когда земля брошена. Причины к этому понятны: это и экономические причины, и духовные.

— Экономические в последнюю очередь. Мы потеряли свой главный дар — освоение пространства. Мы потеряли главное понятие, которое собирает русский мир. Где вы можете слышать о Русской земле, о том, что это такое? Где есть полнокровное, жизненное обращение к этому понятию? Этого нет! Земля в нашей нынешней жизни — это товар. Земля продается и покупается. Точка. То есть в национальном смысле мы себя полностью стерилизовали. Что же удивляться своему бесплодию. Беспамятство для нации — прямая дорога в историческое небытие. К тому же мы довольно давно ступили на эту дорогу. В какой-то момент (это связано не только с советской историей), произошел слом культурного кода. Мы даже не заметили, как это произошло. На самом деле, на протяжении всего 19-го века в России разворачивалась подлинная цивилизационная трагедия. Громадные силы боролись за то, чтобы культурный код сохранить, и, в то же самое время, немалые силы действовали на слом этого кода. Весь 19‑й век можно описать как борьбу за русское самосознание. Но, к сожалению, до конца решить эту задачу не удалось. Код был сломан. И отсюда все последствия. А когда он сломан, такие явления, как русский север, просто невозможны.

    

Мы же начали с того, что это не экономика, это такая целостная русская жизнедеятельность, где все сплетено: и культура, и духовная традиция, и хозяйственная деятельность, все это вместе. Это рассыпалось. Я просто снимаю шапку перед теми, кто предпринимает какие-то отчаянные усилия, храмы пытается деревянные восстановить. Вообще что-то там делать. Потому что они действуют в культурном вакууме, т. е. в пустыне.

Увы, у меня о русском севере живых впечатлений немного, последнее яркое воспоминание связано с поездкой в Вёрколу, это село на Пинеге. Во-первых, это родина святого Артемия Веркольского. А потом, там родился советский писатель Федор Абрамов, писатель-деревенщик. Село стоит на коренном берегу реки, и там еще сохраняется немало старых северных домов, огромных, с крытыми дворами. Но уже даже починить такой дом, реконструировать, совершенно невозможно, потому что надо бревно метров двадцать подвезти и поднять. Это делалось, вообще-то, на раз, когда сохранялась традиция т. н. русских «помочей». Сейчас же никого уже не собрать. Поэтому там лепят какие-то времяночки, типа дач, смешные избушки, особенно рядом с этими колоссальными исполинами.

Ну, вот монастырь там восстанавливается. И, кстати, домик Федора Абрамова. Уж как он радел о русской жизни… Это интересная история, как он пытался, будучи абсолютно советским человеком, предотвратить обвал русской жизни на севере. Летом 1979 года, в августе он написал своё открытое письмо к землякам «Чем живём-кормимся». «Чувствуете ли вы ответственность за запущенное хозяйство?» — спрашивал писатель жителей Верколы на виду у всей страны, где были тысячи, десятки тысяч таких веркол. Я полагаю, что это был жест отчаяния. Крик души, вопль: «земляки, надо что-то делать!». Конечно, это была совершенно нерешаемая задача, в рамках советского проекта категорически нерешаемая.

Теперь это большое еще село, там еще какая-то сохраняется жизнь, там школа существует. Вокруг много брошенных деревень, мы их проезжали, — просто все брошено, и все. Типичная картина. Хозяйственная деятельность там ведётся в крайне примитивном виде. Там занимаются только сведением леса, и все. Там уже не пашут, не сеют, почти не косят, а значит, достаточно быстро гибнет драгоценный исторический ландшафт, всё зарастает. Русская земля превращается снова в лесную чащу.

— Вы считаете, что не экономические проблемы в корне?

— Нет, конечно. Например, я знаю, что Финнам тоже советовали в рамках Евросоюза свернуть свою сельскохозяйственную деятельность, производство мяса, молока. Финляндия по природным условиям сходна с русским севером, стало быть, не выгодно тут работать на земле. Но они же на это не пошли. Для них это стало национальной программой. И национальной задачей.

— Государство поддерживает село?

— Да, государство и — нация! Они понимают, что жизнедеятельность на этой земле им нужно поддерживать. Иначе не будет Финляндии, а будет что-то другое. Они не ставят вопрос так: «мол, у нас сено в Ставропольском крае и в Вологодской области отличается по себестоимости. Значит, в Вологодской области про сено нужно забыть, это не выгодно». Нет, они так вопрос не ставят. Они ставят вопрос шире, о сохранении национальной хозяйственной культурной среды. И они эту проблему решают.

— Когда есть желание, положим, на севере, что-то открыть, какое-то производство, при этом есть проблемы с кредитованием, с процентом по кредиту, с налоговой базой, которая очень велика; закупочные цены на то же самое молоко, и т. д., и т. д. Плюс, нет интереса, наверное, и, в частности, у людей: те же самые колхозы проще купить, распродать оставшееся, обанкротить и уехать, получив с этого деньги. Психология временщичества?

— Здесь опять-таки всё упирается в идеологию, в сверхзадачу. Государство может проводить национальную политику, или оно проводит какую-то другую… Или элита, прикрываясь какими-то якобы высокими принципами и используя возможности государства, просто грабит территорию. О судьбе Русской земли вопрос не стоит, земля стала территорией. Это запускает и поддерживает процесс деградации.

    

Вообще, в русской цивилизации государство — это важнейший институт. Так же, как и церковь, даже если ее воспринимать только в усеченном виде, как институт земной жизни и земного существования. Что, конечно, неправильно. Но у нее есть и эта функция тоже, она существует в реальных исторических, национальных обстоятельствах. Кроме того, нам же надо иметь в виду, что после всего нашего баловства 20-го века, и не только 20-го, у нас от России, от русской жизни остались всего два явления — это государство и церковь, и больше ничего. Это очень, на самом деле, мало, остальное разрушено в ноль. У нас есть государство и церковь, вот и все. Дальше надо смотреть: проводит ли государство национальную политику? Нет, оно проводит сегодня политику не национальную, а либеральную. В рамках этой политики север должен превратиться в пустыню, что и происходит.

    

Что будет дальше? — вопрос непростой. Очевидно, мы сейчас находимся на перепутье, и государство наше тоже. Либеральный проект, который был запущен в 91‑м году, себя полностью исчерпал. Он привел к тому, что Россия едва не потеряла свой суверенитет. Эту тему можно обсуждать, что сохранилось, и в каком виде. Но результат, как говорится, налицо. Очередной русский эксперимент обернулся национальной катастрофой. В каких-то сферах жизни эта политика продолжается. Но в такой сфере, как внешняя политика… мы же видим, ситуация изменилась. Никакой расчудесной «мировой цивилизации» не существует.

Мир устроен очень жестко. Это джунгли, и как только в джунглях видят, что кто-то ослабел, что он уже не может сопротивляться, на него кидаются и загрызают. Он не устроен так, как представляли себе Горбачев с этим «новым мышлением». Какое новое мышление? Просто человек полностью был лишен государственного и национального сознания. (Удивительный подарок мы получили в критический момент, нечего сказать). Вот в результате всего этого мы пришли к тому, что жить и как-то обеспечивать свое существование в этих джунглях мы не можем, потому что мы стали развиваться по ложному пути. Нас сама эта внешнеполитическая конъюнктура вынуждает к тому, чтобы принять решение и как-то преодолеть свою национальную беспомощность и слабость.

Нам всё-таки придётся сделать выбор; ибо это противоречие между либеральным проектом и национальными задачами России достигло, как говориться, геркулесовых столпов. Мы или должны капитулировать, потому что у нас уже нет сил сопротивляться, или нам придётся жить по-другому. Если мы имеем за плечами разрушенную страну, деградирующее пространство, то мы не можем отвечать на вызовы времени. Значит, в ближайшее время придется принимать какие-то серьезные решения, к этому подталкивает ситуация.

Но когда мы захотели быть сильными, из всех наших исторических запасников посыпались скелеты. Ну, и возник спор о Сталине, наивный и детский спор. Он великий был государственный деятель, или тиран, деспот, убийца? И те, кто его защищает, говорят, что он строил плотины, электростанции, и т. д. Забавный подход. Ведь это же не самоцель. И, кстати, цивилизация русского севера позволяет понять, как устроена русская жизнь: что в ней самое важное, что эту жизнь созидает, поддерживает. Ну конечно, это не какие-то материальные вещи.

Когда мы говорим о русском севере, я вспоминаю одно удивительное место: древлехранилище Пушкинского Дома. Это собрание, в основном рукописных, или старопечатных книг, которые были вывезены, в основном, в 60‑е годы, экспедициями Пушкинского Дома с севера. В этих экспедициях принимал участие дорогой мне человек, Александр Михайлович Панченко, впоследствии академик. Вместе с коллегами они ездили по этой умирающей земле (тогда умирание только началось), и им просто выносили удивительные духовные книги. В каждой северной избе были когда-то эти книги, их читали и переписывали. По ним жили. Но теперь они были в общем-то не нужны, и если бы сотрудники Пушкинского дома их не собрали, они бы просто погибли. Это говорит о том, что дух от русского севера уже тогда отлетал. И вот теперь мы имеем опустевший север и хранящиеся в Питере его духовные сокровища. Но я глубоко убежден, что все разговоры о судьбе русского севера надо начинать в древлехранилище Пушкинского Дома. Вот, ребята, смотрите, с помощью чего можно русский север обживать, а если у вас этого нет, то — извините…

    

И еще один образ стоит у меня перед глазами: я как-то был внизу храма Христа Спасителя, там, где зал церковных соборов. И там есть фотографии по истории Русской Православной Церкви. И вот одна из них запечатлела Голгофо-Распятский Скит на острове Анзер на Соловках. Это был страшный изолятор в советское время. Жуткий изолятор. В храме, конечно, стояли кровати, и в алтаре храма умер новомученик митрополит Петр Зверев. Мощи его обретены там же, под горой. Так вот, на фотографии было множество следов Русской Голгрфы: обшарпанные стены, надписи… Ныне ничего этого уже нет, там сделан некий «евроремонт», иначе не скажешь. Все стены побелили… Зачем? Я считаю, что это было сделано неправильно. Стоило поступить как-то иначе… Но молиться нужно было в этих катакомбах.. Память о них для нас драгоценна. Стремление начать новую жизнь в наших обстоятельствах… Это как-то неуместно. Новая жизнь бывает только в голубых городах. В советское время такое было: куда-нибудь на целину, обязательно где-нибудь в чистом поле, в тайге. Для нормального сознания все эти города — это очень тяжелая среда обитания.

— За этой новой жизнью, возможно, кроется какая-то потеря самого себя, откуда, так сказать, сам человек происходит, каждого? То, о чем Вы говорите, «Кто мы?», — может быть, это забылось?

— В последнее время мы об этом вспомнили, заговорили о традиционных ценностях, об идентичности. Но разговора не получилось, по крайней мере, пока не получилось. Всё надо делать во благовременье. Без того, чтобы заняться национальным самопознанием, без обращения к русской культурной традиции, без ее осмысления — ничего не получиться. Если будем рассказывать себе бездарные истории про русскую модернизацию — пропадем окончательно.

— Ну что же остается, каждому свою делянку окучивать?

— Знаете, в конце 19-го века в русском земском движении была такая теория малых дел. На эту тему у Чехова есть рассказ «Дом с мезонином». Героиня рассказа — Лидия Волчанинова, считает, что главное — это те самые «малые дела». Вот рядом с ней живут крестьяне, им надо помогать, в первую очередь, — учить, лечить. И с этим как будто не поспоришь. Только у нее в усадьбе бывает художник (и еще за ее сестрой ухлестывает), он картины пишет, об искусстве разговаривает… А на «малые дела» у него вроде как и времени нет. Героиня этого терпеть не может и говорит, что эти пейзажи не нужны, мол, не до искусства в наши дни. Кто прав? Судя по всему, оба правы. И «делянку надо окучивать» и о «мире всеобщего» задумываться. И забор починить, и русское пространствопонимание постигать. У нас дел много, и больших и малых.

    

— Если Господь увидит в народе старание, то, наверное, спасет страну — такое уже было не раз.

— Да, да. Это в христианской традиции называется надеждой сверх надежды. Нынешний кризис Русской цивилизации — явление слишком масштабное, беспрецедентное. Разрушения и потери громадны, и в жизни, и в культуре, про экономику и говорить нечего. Впору отчаяться в своем Отечестве. С рациональной точки зрения преодолеть обвал невозможно. А дальше вопрос решается только верой. Дальше мы можем и должны дерзать. И тогда все меняется, и появляется свет. А с ним и надежда сверх надежды. Ибо то, что невозможно для человека, возможно для Бога. Невозможно было выйти из Смуты ХVII столетия, преодолеть всеобщее бесчестие и власть криминальных сил. Невозможно было сохранить веру и Церковь Христову в годы большевистских гонений. Невозможно было остановить военную машину Вермахта на подступах к Москве. И так далее, и так далее. Библейские слова «надеющиеся на Господа обновятся в силе» (Ис. 40:31) составляют великую тайну и русской истории, и русской судьбы.

Текст: Иван Матвеев