Джулиан Лоуэнфельд. Верить в Россию

Посвящается моему крестному отцу и другу А.Ю. Коробко

Со мной так всегда (скажешь себе: не в этот раз – а потом опять): пора прыгать в такси до аэропорта, но тут, заметив, что забыл кое-что, бежишь в ближайшую аптеку.

Иногда это аптека на Коламбус Авеню, где запасаюсь своей любимой мятной зубной пастой «Том оф Мэн». Кассирша по имени Мэри-Лу (если верить ее пластиковой бирочке) улыбается идеальной улыбкой и искренне желает мне «доброго дня». Она обязана это делать, но чувствуется, что она реально не лукавит. И мне приятно. Выхожу на свет Божий в своей любимой шалопайской майке с изображением планеты Земля из космоса и надписью «Вы находитесь здесь». И кого волнует, что она, может, слегка полиняла? Имею право одеваться именно так, как мне нравится. Никто здесь не посягнет на мою частную жизнь. И вдруг слышу веселое позвякивание колокольчиков грузовичка с мороженым «Мистер Софти» с песенкой, от которой слюнки текут с детства:

Нежнейшее мороженое – это «Мистер Софти»,

Свежайшее наслаждение найдешь у «Мистера Софти…»

А может, это аптека на Большой Никитской. Там аптекарша не носит бирку с именем и отнюдь не пожелает мне доброго дня. Зато она невероятно много знает о превосходных российских аналогах американских лекарств в моих рецептах – стоят они на порядок меньше, работают так же и выдаются без рецепта. А еще она убеждает меня купить натуральной валерьянки, которая поможет уснуть в самолете и преодолеть сбой биоритмов от перелета (и опять несравнимо дешевле, эффективней и в придачу не вызывает привыкания). Я выхожу, увертываюсь от скейтбордистов, несущихся к Александровскому саду и Кремлю, и попадаю прямо в фольклорный ансамбль: женщины в сарафанах и цветных чепчиках, кавалеры – казаки в полной форме, с балалайками и баяном наперевес, во весь голос распевают припев:

Славное море – священный Байкал!

Славный корабль – омулевая бочка!

Эй, баргузин, пошевеливай вал!

Молодцу плыть недалечко!..

Меня всегда покоряют мелочи: запах жарящихся каштанов или горячих соленых кренделей в Нью-Йорке… или блинов и горячей картошки в Москве; вид Принцессы льда, танцующей на катке у Рокфеллерского центра, или розовощекой от трескучего крещенского мороза русской мамы, катающейся на коньках с детской коляской по толстому льду Патриарших прудов; грация весенних бегоний на старых пожарных лестницах Нью-Йорка и прилет воронов на поручни московского особняка, украшенного мозаикой в стиле арт-деко в начале ХХ века; песня бессонных пересмешников из Центрального парка и звон колоколов из Вознесенского храма к вечерней…

Поймите правильно: я американец до мозга костей, я люблю Америку, свою родину, всем сердцем, «от моря синего до моря», как поется в песне. Понимаю, что страна моя не идеальна (а есть идеальные?), и сам ее часто и резко критикую. Но любовь есть любовь, и когда нападают на мою родную и любимую, я могу вспылить. Но, оставаясь пожизненно верным моим любимым Штатам, я также непоколебимо люблю Россию.

И чем больше я люблю Россию, тем больше нахожу в ней тех же прекрасных черт, по которым порой скучаю в моей родной стране: щедрость, открытость, вера, доброта, широта и нескончаемая красота, которой, словами Достоевского, «спасется мир».

Ах, сколько в России хорошего! Мне невозможно ее не любить! Знаю, это необычно для американца, особенно в нынешнем, увы, переполитизированном климате. И, признаюсь, вряд ли предпосылки для такой глубокой любви к России можно было предугадать в моем детстве. Я был первым в семье, появившимся на свет в Соединенных Штатах (родители были беженцы из фашистской Германии и коммунистической Кубы). Так, больше всего мне хотелось во всем быть «своим парнем»: я болел за команду «Нью-Йорк Янки», менялся бейсбольными карточками, играл в «Линкольновы бревна», был скаутом, наряжался на Хэллоуин, играл в софтболл и «вышибалы», пел «Прекрасную Америку», с гордостью приносил «Клятву верности флагу». Когда мы в школе учились укрываться в убежищах от радиоактивного заражения и получали сомнительные инструкции по поводу того, что делать, если русские вдруг долбанут ядерными зарядами по Бронксу, я искренне верил тогда, что «Советы» на это способны: папа шесть лет проработал в Госдепе, дядя каждый день бросал стрелки в портрет Фиделя Кастро; антикоммунизм подразумевался и был нашей идеологией.

Это обрамляло то малое и ленивое представление о России, которое я имел в течение первых двадцати лет жизни: сюита из «Щелкунчика» на Рождество, увертюра «1812 год» на 4 июля и краткое изложение «Войны и мира» для старшеклассников (я, естественно, пропускал все «мирные» сцены, а девчонка, по которой я тогда безнадежно воздыхал, пропускала все военные сцены, и так мы ухитрялись совместно сдать экзамен). Мне следовало бы, конечно, стыдиться этого: ведь мой прадедушка Рафаэль Лоуэнфельд в свое время был другом, переводчиком и биографом Л.Н. Толстого, но sunt pueri pueri, pueri puerilia tractant – «мальчишки останутся мальчишками и будут совершать мальчишеские поступки» (лат.).

Я учил иностранные языки: испанский (родной язык мамы), французский (de rigueur в моей школе), немецкий (родной язык папы) и sine qua non, латынь, без которой не обходится ни один будущий адвокат. В выборе карьеры сомнений не возникало. Адвокатом был отец – профессор юриспруденции; адвокатом был дедушка – директор Мирового банка в Вашингтоне; адвокатом был дядя – последний демократически избранный мэр Гаваны; сестра стремительно становилась асом по криминалистке (о ней потом снимут сериалы); наши семейные обеды являлись мини-сессиями Коллегии адвокатов… Кем я стану, было уже res judicata – решенным юридическим актом. Итак, я был на втором курсе Гарварда и готовился стать судебным юристом, потому что… собственно, спорить не люблю.

Один из обязательных до-юридических курсов «Эк-10» («Введение в экономику») вел профессор Мартин Фельдштейн, ведущий экономический советник президента Рейгана. Дважды в неделю полторы тысячи «лучших из блестящих» американцев набивались как кильки в банку в театр Сандерса в Гарвардском мемориальном холле – угрюмом викторианском соборе знаний, где вещались каноны Мамоны в особо гнетущем варианте любимой Егором Гайдаром «чикагской школы» из уст одного из главных ее клириков. Фельдштейн говорил таким высоким, сухим, мертвящим монотонным голосом, что было ясно, почему «Гиппер» (так звали Рейгана по одной из его ролей), слушая доклады гарвардского гуру в Овальном кабинете, частенько вдруг задремывал. Правда, мои однокашники, будущие лидеры Америки, внимали, казалось, затаив дыхание, каждому чиху профессора, лихорадочно рисуя в спиральные блокноты прихотливые пики и перепады кривых соотношений между спросом и предложением. Их рвение меня пугало: «кривые безразличия» были мне совершенно безразличны и забыты сразу с помощью защитной амнезии, и только каким-то чудом я сдал экзамен. Единственное, что осталось в моей душе от мучений с «угрюмой наукой», это воспоминания моих рассеянных грез у парты на балконе театра Сандерса, где я старался спрятаться от допытливых вопросов гуру. Бывало, на мраморе статуй отцов-основателей Гарварда, смягчая их хмурые пуританские черты, сквозь витражи розово пробивалось вялое северное застенчивое утреннее солнце, мерцая радугой…

И вот однажды утром я, как всегда торопясь не спеша, неохотно и сонно тащась к этим мучительным для меня лекциям, вдруг услышал прямо у грациозной решетки ворот колледжа (изумительной, скромной, красного кирпича архитектурной жемчужины XVIII века гарвардского Массачусетс Холл) песню. Какой-то старик бренчал на гитаре, сладкозвучно изливая душу непонятно кому, непонятно почему, на языке, в котором я не понимал ни слова. Какая страсть звучала в его голосе, какая доброта! Какая радость скрывалась за его отчаянием, какой огонь, какое тепло в простой грустненькой мелодии, до мурашек! Как ёкнуло мое сердце!

Но я уже всё понял: почему-то я должен выучить русский язык. Это даже не было осознано, даже не было решением. Это было просто открытие, просто любовь с первого звука. Ни разу после этого переломного момента в моей жизни я не усомнился, не пожалел. И это счастье.

Песня, которая перевернула тогда для меня, ничего не понимающего, весь мир, была, как я потом узнал, «Молитвой Франсуа Вийона» Булата Окуджавы:

Пока земля еще вертится,

Пока еще ярок свет,

Господи, дай же Ты каждому,

Чего у него нет:

Умному дай голову,

Трусливому дай коня,

Дай счастливому денег

И не забудь про меня.

Пока земля еще вертится, –

Господи, Твоя власть! –

Дай рвущемуся к власти

Навластвоваться всласть.

Дай передышку щедрому

Хоть до исхода дня,

Каину дай раскаянье

И не забудь про меня.

Я знаю – Ты всё умеешь,

Я верую в мудрость Твою,

Как верит солдат убитый,

Что он проживает в раю.

Как верит каждое ухо

Тихим речам Твоим,

Как веруем и мы сами,

Не ведая, что творим.

Господи, мой Боже,

Зеленоглазый мой!

Пока земля еще вертится,

И это ей странно самой,

Пока еще хватает

Времени и огня,

Дай же Ты всем понемногу

И не забудь про меня.

Дай же Ты всем понемногу

И не забудь про меня.

Ах! Зов русской души, столь же таинственный, сколь и могучий! Зов русской души, сплавив в себе, в самом сердце сердец всё: веру, надежду и любовь, так глубоко, так потаенно! Невозможно оставаться безразличным к этому призыву, и это давно известно. Достоевский, писав о Пушкине, отметил «всемирную отзывчивость русской души». Гоголь о России сказал, что она «сильнее других слышит Божию руку на всём, что ни сбывается в ней, и чует приближенье иного Царствия».

Искания истины, гармонии, справедливости, воздаяния, далеко превосходящего пределы индивидуальной личности, «ласкающая душу гуманность» (Белинский, тоже о Пушкине) вовсю пропитывает русскую литературу – от «Слова о полку Игореве» до бардовских песен 1980-х, даже до хитов таких современных групп, как «Рождество». Русская душа сердцем ощущает мир как непосредственное творение Божие. Она принимает с любовью всю жизнь, даже со всей ее порой жестокостью, как единое целое гармоничное произведение искусства, как создание (или, скорее, вос-создание) падшего мира, дарованного нам на возрождение. Неслучайно русское слово «мир» одновременно означает и планету, на которой живем, и общество в целом, и отсутствие войны, а еще – общину в деревне. Ведь с точки зрения русской души, с которой по-своему оказались согласными как Православие, так и атеистический коммунизм, высшей добродетелью является служение, и гораздо важнее давать и понимать, чем брать и получать. В идеале русской души все мы, люди, должны стремиться не столько к богатству, сколько к братству, не столько к процветанию, сколько к состраданию, красоте и любви. Ибо, как говорится в святом Евангелии (см.: Мф. 6: 21), истинное наше богатство там, где наше сердце. Александр Пушкин, национальный поэт России, наметил этот идеал в одном из своих самых исповедальных стихотворений.

Отцы пустынники и жены непорочны,

Чтоб сердцем возлетать во области заочны,

Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв,

Сложили множество божественных молитв;

Но ни одна из них меня не умиляет,

Как та, которую священник повторяет

Во дни печальные Великого поста;

Всех чаще мне она приходит на уста

И падшего крепит неведомою силой:

Владыко дней моих! дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о Боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи.

Для меня русский язык до сих пор остается неизменным и несказанным откровением: никогда не перестаю удивляться его бессметному богатству, пуще всего – его бесконечным вариантам и способам выражения любви. Русский язык также меня поражает глубокими философскими тонкостями. Например, в русском есть два разных слова для обозначения правды. Бытовая реальность – условно ежедневная, «газетная» правда – отражена в названии бывшего парторгана КПСС (про который порой шутили: в «Правде» нет правды, как в «Известиях» нет известий). В современном языковом употреблении слово «правда» часто имеет количественную коннотацию. Правда констатирует как объективные факты («Моцарт родился 27 января 1756 года в Зальцбурге, Австрия»), так и субъективное мнение («Моцарт – величайший композитор всех времен»). В естественных науках и гуманитарных дисциплинах, в печати, на экране, выраженная прозой или цифрами, «правда» – это то, что якобы есть, в чистом и простом виде. Правда (позвольте мне скаламбурить), как заметил Оскар Уайльд, «правда редко бывает чистой и никогда – простой». Слишком уж часто (особенно в представлениях о России) люди путают свои предрассудки с убеждениями, а свои мнения принимают за «факты». Чистых фактов недостаточно; иногда за деревьями не видно леса. Вот где пригодимся мы, поэты. Ибо, как говорил Байрон:

Источник правды чист, но мутны реки.

И часто факты так противоречивы,

Что только выдумки стихов правдивы...

Именно для наивысшей правды, таинственным образом вынырнувшей из пока еще незамутненных родников, русский язык благословлен вторым словом: истина. Истина – непостижимая, несказанная сущность, в смысле, понимаемом Джоном Китсом:

Beauty is Truth; Truth – Beauty. | Красота есть Истина; Истина есть Красота. 

T'is all we know, and all we need to know. | Больше мы не знаем, больше нам не надо знать. 

Чересчур много мнений о России вязнут в мутных спорах о том, что может быть или не быть «правдой». Именно поэтому все эти споры (особенно политические споры) столь бесплодны. Как понимал Пушкин, «нет Истины, где нет Любви». Ведь любовь не вычислишь и не объяснишь, и не мы определяем любовь, а Любовь нас. Но тот, кто не любит, не знает Бога, ибо Бог есть любовь (1 Ин. 4: 8). Поэтому нечего и пытаться «понять» Россию хладнокровно, без любви, без намека на ее душу, без благоговения, без той безымянной и бездонной, вселюбящей, всепринимающей духовной силы, непредсказуемых «мурашек», когда в сердце вдруг стучит «русская душа»! Конечно, она «загадочна»! Такова сама любовь:

Есть речи – значенье

Темно иль ничтожно!

Но им без волненья

Внимать невозможно.

Как полны их звуки

Безумством желанья!

В них слезы разлуки,

В них трепет свиданья.

Не встретит ответа

Средь шума мирского

Из пламя и света

Рожденное слово;

Но в храме, средь боя

И где я ни буду,

Услышав, его я

Узнаю повсюду.

Не кончив молитвы,

На звук тот отвечу,

И брошусь из битвы

Ему я навстречу.

Великий немецкий поэт Райнер Мария Рильке тоже услышал зов русской души в ходе пожизненного очарования Россией, которое познакомило его лично со Львом Толстым, Борисом Пастернаком и Мариной Цветаевой. Он писал:

Вечером вдруг встанет кто-нибудь,

Уйдет из дома и пойдет, пойдет, –

Ведь где-то на востоке церковь ждет.

Его проводят, как в последний путь.

А вот другой: привычного жилья

Не покидал всю жизнь, не уходил.

Уйдут по свету его сыновья

Искать ту церковь: ту, что он забыл.

Сам я как раз погрузился в Рильке, пока работал над переводом на английский язык замечательной книги «Несвятые святые» епископа (тогда еще архимандрита) Тихона (Шевкунова), настоятеля Сретенского монастыря. В книге владыки Тихона простым языком открывается окно в русское Православие, описано, как сила русской веры пережила преследования и испытания коммунистического безбожия и вышла еще мощнее. Он описывает другую, духовную Россию, ту Россию, которую игнорируют вечно помешанные на несчастьях СМИ, чей негласный девиз – «чем хуже, тем лучше». Именно эта духовная Россия сейчас, тайно от крикливого зомбоящика, переживает мощный и переломный в истории духовный подъем. Тема книги – как раз сила русской души, свет которой, чем темнее мрак, тем сильнее разгорается. Владыка Тихон показывает пример за примером, как каждая в мире мнимая «случайность» есть на самом деле пока нами неосознанная необходимость Промысла Божиего, которому нам нужно преданно следовать и служить, пока ненависть, тьма и безразличие не будут рассеяны сочувствием, светом и любовью.

Епископ Тихон всегда пишет удивительно легким и понятным языком, порой аж до хохота занимательно. И все же мне, как эксперту, занимающемуся сложнейшими переводами Пушкина, Лермонтова, Маяковского и других гениев не один десяток лет, порой вдруг было очень трудно. С моим скептическим светским юридическим воспитанием мой ум порой упорствовал: глядя в окно на сверкающие небоскребы Нью-Йорка, то и дело слушая тревоги аварийных сигналов, пробивающихся сквозь клаксоны вечерних пробок в моей родной пустыне башен, как я должен был погрузиться в новый мир непонятных мне ритуалов и сакральных церемоний, древних словес, воззрений и практик, насчитывающих тысячи лет, почти со времени первоапостолов? Наконец, чтобы лучше вникнуть в текст и не отвлекаться, я попросил владыку Тихона разрешить мне пожить во время работы в его Сретенском монастыре, чтобы своими глазами созерцать и самому ощутить этот мир, дабы сердцем его понимать, ибо без сердечного понимания любой перевод – тщетен.

В монастыре меня приняли с невероятной нежностью и щедростью. Жизнь православного монаха состоит из беспрестанной молитвы и трудов – начинаются они задолго до рассвета, а заканчиваются поздней ночью, – и всё же, казалось, у каждого из монахов всегда находилось чуть ли не безграничное время и для меня, и для моего любопытства; каждый, беседуя со мной, по-настоящему слушал, по-настоящему вникал в каждый разговор, не оставаясь равнодушным или формальным. Редко в наши дни бывает, что нас ТАК слушают.

И именно тогда, когда я пытался примирить этот новый для меня мир с тем миром, в котором вырос, мне посчастливилось познакомиться с еще одним стихотворением Рильке.

В этой жемчужине я чувствую влияние на Рильке России и православной веры с их поиском гармонии между Богом, человечеством и природой и жаждой Истины, что не постигается разумом. Вдруг, когда ты этого совсем не ждешь, откуда-то и как-то сама собой к тебе приходит вера, как всякий «пустяк», который потом оказывается главным в жизни.

Так и вышло: проводя время с владыкой Тихоном, ежедневно слушая колокола и совершенно ангельское пение церковного хора, знакомясь с поэтикой русской духовной традиции, которая сопровождается невероятно тяжелым сельским трудом и привязанностью к земле (владыка Тихон специально взял меня с собой в монастырский скит в Рязанской области) и каждодневными молитвами и уроками, я незаметно стал другим человеком. Каким-то образом луковицы куполов и фрески соборов, иконы, свечи и кадила, молитвы и ответы и даже старославянские слова слились в некое гармоничное целое, в мир, где всё полно смысла. Это мир традиции и достоинства, но и юмора; мир суровый, но полный глубокого сочувствия; мир тяжелого труда, исполняемого с набожным благоговением, но и мир покоя и глубокой внутренней гармонии. Мир скромности, но и величия, где в целом божественное разлито в повседневной жизни, где каждый поступок, мысль и чувство имеют свои последствия, где бесчисленные неслучайные «совпадения» становятся обычным, даже рядовым делом. Мир, в котором мы не одиноки, не лишены плана и цели в якобы пустой и бессмысленной вселенной: в этом мире, напротив, всё имеет значение, и за нашими жизнями беспрестанно наблюдает Любовь. Рассказы владыки Тихона очаровали меня, как и волшебный ларец самой русской духовной традиции, неожиданно приоткрывшийся, как и его мир, надолго закрытый для большинства жителей Запада.

Мало-помалу я стал замечать такие же «странности» и в моей жизни, и скоро мир стал казаться мне вовсе не случайным

В начале работы я то и дело боролся в душе, ощущал недоверчивость поклонника философии Юма ко всяким небылицам и чудесам. «Случай! – говорил я себе. – А, может, вообще сказка». Но пока я работал, мало-помалу, почти незаметно, я стал замечать такие же «странности» и в моей жизни, и скоро мир потихоньку стал казаться мне вовсе не случайным, а скорее таким, каким епископ Тихон его изображал: неожиданно и невесть откуда появлялись друзья; то, о чем я долго мечтал, случалось в нужное время; книги просто открывались на нужной странице; давным-давно потерянные вещи неожиданно находились…

Странные и неправдоподобные «совпадения», очевидно следующие некоему таинственному плану, могут показаться абсолютной чушью скептикам и циникам. Но мир русской души чужд цинизму. Стоит только верить и открыть свое сердце, и «случайности» становятся неслучайными. Необычное подразумевается, а чудо – естественно, когда молишься:

В минуту жизни трудную,

Теснится ль в сердце грусть,

Одну молитву чудную

Твержу я наизусть.

Есть сила благодатная

В созвучьи слов живых,

И дышит непонятная,

Святая прелесть в них.

С души как бремя скатится,

Сомненье далеко –

И верится, и плачется,

И так легко, легко…

Истина православной веры является невероятно детской в своей простоте и невыразимо глубокой в своей внутренней правде. Истинно говорю вам, пока не обратитесь и не станете как дети, не войдете в Царствие Небесное (Мф. 18: 3). И вот случилось: когда я закончил перевод, в Великую субботу 2012 года, мне была оказана великая честь и милость быть крещенным в Православие лично владыкой Тихоном. Моей крестной стала замечательная женщина: матушка Корнилия (Рис), православная монахиня родом из Индианы, оставившая комфортабельную жизнь на среднем Западе США, чтобы посвятить себя монастырскому служению на Святой Руси, живя в Православии и глубоком внутреннем мире, в бессметном сердечном богатстве, которое оно приносит.

Чем больше я живу здесь, тем больше люблю Россию, как и Америку. И теперь каждый раз, куда бы я ни улетал, уезжая, я чувствую ностальгию, как в Шереметьево, так и в аэропорту имени Кеннеди. Мне нравится, как люди в России помогают друг другу, как абсолютные незнакомцы передают деньги за проезд в переполненных трамваях и троллейбусах. (Это была одна из первых вещей, которые я отметил для себя много лет назад, приехав в Россию; как жителя Нью-Йорка, она меня поразила. И правда, нельзя не заметить, как безукоризненно обходительны люди в общественном транспорте в России; интересно, есть ли связь между этим впечатлением от вежливости и другим впечатлением – тем, что буквально каждый пассажир в метро что-то читает: это меня тоже удивляет). Я люблю красоту станций московского метро, меня поражают статуи, мозаики, светильники и строки стихов над эскалаторами. Я изумлен, насколько быстро, дешево и эффективно метро работает: поезда приходят каждые две минуты или даже быстрее в часы пик, и даже в сотне метров под землей в метро работают мобильные телефоны. (Мобильная телефония в России превосходна: плати, как сможешь; невероятно дешева и эффективна; оплатить счет или пополнить баланс можно почти везде, и не нужно ждать 15 минут, сообщая свой номер страхового полиса или девичью фамилию матери каким-то непонимающим и часто неадекватным клеркам из непонятной абонентской службы в каком-нибудь анонимном колл-центре в Индии).

Хотите – верьте, хотите – нет, но клиентское обслуживание в России в целом более человечно и приятно, чем в Штатах. Мне кажется, что в России человеческий фактор, к счастью или нет (думаю, к счастью), все еще преобладает над роботизацией.

Очень люблю российские поезда, всё в них люблю, от легкости, с которой вы бронируете билет, до классической музыки Глиэра, играющей вам, когда вы садитесь в спальный вагон «Красная стрела» из Петербурга в Москву, до удобных кроватей и ощущения, что вы снова покачиваетесь в колыбели, отчего приходит легкий сон, пока вы глядите, как снежинки бьются в окно, а вы едете и едете вперед по самой большой стране в мире… Сердце мое тает от приветливых проводников, которые будят меня утром и приносят чай в стаканах с резными подстаканниками и кормят по-настоящему испеченным завтраком. С попутчиками, случайными соседями по купе, могут завязаться невероятно бурные духовные споры, и тщательная вежливость не заставит вас вести разговоры только о погоде…

Мне даже нравится тотальная непредсказуемость российской жизни, где вполне реально может оказаться, что водопроводчик, которого вы вызвали починить текущий кран, вдруг начнет читать стихи или выяснится, что он знает четыре языка. Или вдруг ваш отоларинголог окажется авторитетом в средневековой церковной архитектуре или древнем искусстве колокольного звона. Между прочим, я в Америке читал ужастики про российскую систему здравоохранения, но мой собственный опыт общения с ней был (за исключением самой болезни) невероятно приятным. Люди в России в основном становятся докторами и медсестрами потому, что они хотят лечить больных, а не (как это часто бывает в Штатах) из-за денег. Можно реально почувствовать разницу, когда вы заболели, – разницу между тем, кто «чинит» вас в соответствии с системой, и тем, кто ухаживает за вами, разницу между терапевтом, боящимся прикоснуться к клиенту из-за страха судебного преследования, и доктором (или медсестрой), который кладет руку вам на плечо и успокаивает вас, когда вам больно, называя ласковым уменьшительным именем, на которые русский язык неиссякаемо, бесконечно щедр.

Ценю русский талант спонтанности, национальное ощущение доброго чуда, несравненную российскую способность делать праздник почти по любому поводу: свежие грибы после дождя, букет осенних листьев, солнце после бури или из-за того, что просто друг зашел внезапно, просто так (тоже сама по себе очень русская привычка), что заканчивается импровизированным пиром за полночь, или чтением стихов, или концертом. Легендарная русская способность находить радость в мимолетном – любимая тема пушкинских стихов:

И берег, милый для меня.

К тому же я очень люблю природу в России. Какие прекрасные реки и озера, какие великолепные березовые рощи и сосняки! Люблю степи и холмы, горы и побережья. Есть что-то парадоксальное в гармонии природы, на вид безразличной. Она каким-то образом приближает нас к Богу, и это тоже постоянная тема русской литературы. Пушкин так выразил свое желание быть погребенным в деревне, на природе:

Непостижимое свойство самой природы России – это и главная тема Чехова. Вот отрывок из «Дамы с собачкой»:

Я мог бы продолжать и дальше. Не могу не заметить, как я обожаю русскую баню и все ее удивительные обычаи, особенно чувство, которое возникает после хорошей парилки с друзьями, – чувство, что вы заново родились. Да, заново, «с легким паром».

Россия богата простыми удовольствиями. Русская пословица говорит: «Щи да каша – пища наша». В широком смысле это значит, что русская душа питается простой пищей, для нее духовные радости важнее гастрономических изысков[1]. И вот опять я чувствую связь, родство российских ценностей с американскими: в одной из самых любимых народных американских песен – гимне «шейкеров» XVIII века «Простые дары» – поется:

Почему-то эта простая американская классика кажется мне очень русской. Она напоминает мне о том, как непосредственны и верны мои русские друзья и насколько больше в этой жизни значат любовь, дружба и родство, чем любые вещи. Как только узнаешь русских хоть чуточку, они нараспашку откроют тебе свои сердца, так, как нигде в мире, за исключением, пожалуй, только моей же родины. Невероятные традиции русского гостеприимства, легендарное национальное хлебосольство, доброта и щедрость, с которой люди делятся всем, что имеют, с гостями, иногда совсем незнакомыми, – это нечто воистину достойное восхищения.

Не перестаю удивляться, с какой интенсивностью и страстью живут русские. Россия – это страна «всего или ничего», где ты должен всё время жить полной жизнью, всем сердцем. Технология и бюрократия пока еще не до конца истребили здесь человеческий фактор, и потому жизнь в России может иногда стать экстремальной, но никогда – скучной. Если ваша мечта – предсказуемость, то вам лучше, конечно, отправиться в Сингапур или Швейцарию. Но если вы ищете место, где можно жить полной жизнью, лучше России не найти. Потому что жива здесь покоряющая склонность встряхнуться и раскрыться в полную силу.

Может, именно поэтому русские женщины по праву славятся своей красотой и женственностью, умом и грацией, а мужчины своей силой, мужской прямотой и изобретательностью.

А еще российскую жизнь обогащает беспощадное национальное чувство юмора, почти безграничная способность смеяться и любить одновременно. Расскажу только один анекдот в честь моего крестного отца, поклонника Шерлока Холмса. Рассказываю, потому что добрый юмор тоже сам по себе является еще одной чертой этой «вселенской отзывчивости» русской души.

Шерлок Холмс и доктор Ватсон разбили лагерь в Дартмуре, чтобы поймать собаку Баскервилей. Ночью Холмс будит Ватсона:

– Ватсон, взгляните вверх и скажите, что вы видите.

– Я вижу мириады звезд!

– И какой вывод вы сделаете из этого, Ватсон?

– Ну, раз есть мириады звезд, значит, там должны быть миллионы галактик, и где-то там должны быть планеты, а может, некоторые из них похожи на Землю, а это значит, на них есть жизнь! А какой вывод сделаете вы, Холмс?

– Вы болван, Ватсон! У нас украли палатку!

Еще одна вещь, за которую невозможно не любить русскую культуру, – это всеобщая любовь к книге: где бы вы ни были – люди читают, тогда как в других странах они бы прилипли к смартфонам. Как я уже говорил, русским, кажется, в очень значительной степени знакома не только их великая литература, но и всемирная. И в самом деле, должен признаться, что приезд в Россию вынудил меня узнать об американской литературе больше, чем я узнал о ней по школе. Обычные люди в России (не ученые литературоведы или американисты – но обычные врачи, инженеры, научные сотрудники) спрашивали меня о По и Готорне, Мелвилле и Лонгфелло, Уитмене и Твене, Джеке Лондоне и Дос Пассосе, Уайлдере и Фолкнере, Воннегуте и Бредбери… Наконец стало довольно-таки утомительным и неудобным каждый раз признаваться, что я их не читал. Так что некоторым образом мое открытие России помогло мне открыть Америку.

Чтение американских классиков вместе с русскими кое-чему меня научило, что по-своему позже подтвердила моя американо-русская крестная матушка Корнилия, когда я крестился: есть действительно нечто несказанно, уникально общее у Америки с Россией. Я не читаю газет и не смотрю телевизор, совсем не интересуюсь политикой, и это меня вполне устраивает. Но одно я знаю: если вы читаете Уолта Уитмена и Марка Твена вперемежку с Пушкиным и Гоголем, вы довольно скоро почувствуете, что Волга некоторым образом впадает в Миссисипи и что все мелочи, которые разделяют нас в области политики или культуры, просто бледнеют в сравнении с тем, что объединяет нас в общечеловеческом смысле. Наши народы занимают целые континенты, гордятся своей исключительностью, уникальны в этническом и религиозном своеобразии, отличаются друг от друга и от всех остальных, географически удалены, но глубоко связаны и проникнуты европейскими и иудейско-христианскими ценностями. Даже американские идеалы «жизни, свободы и поиска счастья» кажутся мне куда ближе русской душе, чем многие могут предположить. Посмотрите, как по-джефферсоновски звучит строфа из знаменитой пушкинской оды «Вольность»:

И днесь учитесь, о цари:

Ни наказанья, ни награды,

Ни кров темниц, ни алтари

Не верные для вас ограды.

Склонитесь первые главой

Под сень надежную Закона,

И станут вечной стражей трона

Народов вольность и покой.

Или вот это замечательное письмо, написанное одним из пушкинских друзей и одноклассников от имени одного великого освободителя другому:

«Дружба между Россией и Америкой является основным элементом всеобщего политического равновесия. Две наших великих страны на двух концах земли навсегда связаны естественной общностью как интересов, так и симпатий, общим интересом как в духовном, так и в материальном прогрессе человечества».

Так написал министр иностранных дел России князь Александр Горчаков от имени царя Александра II президенту Аврааму Линкольну 10 июля 1861 года. И Россия поддержала слова делом, направив в Нью-Йорк и Бостон свои эскадры, не дав Великобритании, в то время глобальной сверхдержаве, решительно вступить в Гражданскую войну в Америке на стороне Конфедерации, и таким образом помогла спасти Союз и покончить с рабством.

Речь не о том, чтобы приукрашивать конфликты, приведшие к нынешнему напряжению между нашими странами. Но давайте вспомним, что средства массовой информации имеют естественную тенденцию раздувать несчастья, потому что такова их программа: «слезы повышают рейтинги» и «чем кровавей, тем главнее». Но то, что авиакатастрофы получают широчайший отклик в прессе, а автомобильные – почти никогда, еще не значит, что авиаперелеты опаснее поездок на машинах – статистика доказывает как раз обратное.

Итак, я надеюсь, что в перспективе «и это пройдет, и то – тоже». Россия и Америка исторически не раз уже были союзниками и снова ими станут. От этого зависит будущее мира. Необходимость российско-американского диалога сильнее политики. Мы остаемся двумя главнейшими мировыми ядерными державами. Только вместе мы можем бороться с такими вызовами, как терроризм, ИГИЛ, гражданская война в Сирии, трафик наркотиков и людей, изменения климата, океанский кризис, приостановление распространения ядерного оружия, угроза войны в Иране, сохранение экологии Арктики и Антарктики, мирное освоение космоса и, может быть, наконец мир на Ближнем Востоке. Никто не говорит, что это будет легко, но это еще не причина, чтобы хотя бы не попытаться.

Даже на уровне психологии я нахожу много общего в наших странах, даже в «пустяках», которые меня всегда занимают и которые, верю, куда важнее аршинных заголовков, которые так отвлекают нас от простой человечности… У наших народов, у обычных людей похожие характеры: определенная спонтанность, щедрость и открытость, они всегда готовы с радостью открыть двери дома и сердце, у них общий дух оптимизма, внутренней свободы, готовность «дать волю», поверить, а также определенный общий настрой на работу, всеобщее стремление обратить трудности в радость. Посмотрите, как по-американски сказал об этом Пушкин:

Наверное, Пушкин пустился бы в пляс, услышав, как Фаррелл Уильямс поет: «Хлопни в ладоши, если чуешь, что счастье – это Истина».

Для меня припев этот звучит очень по-русски.

Верю и знаю, что не изменил американским ценностям, полюбив Россию. И верю, что Америка и Россия вместе могут и должны помочь человечеству вновь обрести себя, вернуться к «простым дарам», к нашим по праву рождения неотъемлемым духовным правам – вере, надежде и любви.

Недавно миллиардер Уоррен Баффет, которого называют «мудрецом из Омахи», пожаловался на негатив и пессимизм нынешней президентской кампании и дал инвесторам такой веский совет: «240 лет кряду было страшной ошибкой ставить против Америки, да и сейчас ни к чему это начинать».

Это каждой буквой относится и к России. Пусть политики и ученые мужи до скончания века спорят о том, в чем же правда и кривда России. Как поэт, я знаю, что Истину России два века назад выразил поэт Тютчев, и слова его верны до сих пор:

Умом Россию не понять,

Аршином общим не измерить:

У ней особенная стать –

В Россию можно только верить.

---

[1] Но кухня самой большой страны на Земле по сути куда как разнообразна и заслуживает отдельной книги, а может, и не одной, учитывая, какое количество региональных и этнических культур она объединяет. Поразительное разнообразие – от всевозможных блюд из мяса, рыбы и молочных продуктов до неожиданно обильной вегетарианской кухни, вплоть до веганских изысков, благодаря правилам русской православной веры в отношении постов (нигде больше на планете Земля не существует такого разнообразия круп, ягод и грибов). Я всегда поражаюсь, почему пища в России кажется такой здоровой: какое нежное молоко и мороженое, какой хрустящий и сытный хлеб, какие сочные овощи! Почему и помидоры, и кукуруза, прибывающая сюда из Южной Америки и Мексики, становятся в России гораздо сочнее? Это мое воображение или же тот факт, что не на всё еще здесь наложили свою лапу производители ГМО, делает такой ощутимой разницу? Наверное, так.