Игумен Петр Еремеев: узнав о назначении в монастырь, я будто внезапно увидел землю

- Отец Петр, начну наш разговор с того, в чем разбираюсь. На некоторые факультеты ВГИКа не принимают сразу после школы: молодому человеку не хватает жизненного опыта, чтобы видеть настоящее и делать выводы. Вы же приняли решение стать монахом очень рано.

- Я поступал в семинарию в 1991-ом году, и этому предшествовало всего лишь 7-8 месяцев жизни, связанной с храмом, поскольку я родом из семьи, которую тогда нельзя было назвать религиозной. Впервые я пришел в храм в декабре и сразу попал к хорошему священнику. Он был старше средних лет, протоиерей, настоятель храма в моем родном городе Армавире. Увидев случайно оказавшегося в храме и озирающегося юношу, отец Петр спросил: "Что ты здесь делаешь, хлопец?" Я ответил, что зашел в храм, поскольку мне это всегда было интересно. Но раньше я не решался войти, хотя и был крещеным. И, наконец, сделал первый шаг.

- Это правда? Вы действительно не решались зайти в храм?

- Действительно. И не потому, что меня что-то пугало или отталкивало. Сам по себе интерес был не той силы, чтобы оторвать у бурной молодости лишние полчаса. На момент прихода в этот храм и знакомства с отцом Петром мне исполнилось 17 лет. Правда, посещая в детстве Санкт-Петербург (тогда еще Ленинград), я оказался на территории Александро-Невской Лавры, где заглянул в Троицкий собор. Краешком глаза заглянул, меня больше интересовал ансамбль монастыря. А потом случайно у одной из церквей увидел митрополита Алексия, будущего Патриарха. Так что тогда в Армавире состоялась первая настоящая встреча с храмом. Слава Богу, здесь меня встретил добрый и яркий человек живой веры, общение с которым зародило во мне интерес к продолжению знакомства. Мы пообщались совершенно коротко, и на прощанье я сказал: "Я, может, еще приду". А потом пришел еще раз. И еще.

Так как меня крестили в полугодовалом возрасте, то имени, которым меня нарекли при крещении, никто не помнил, а по паспорту мое имя — Руслан. И, когда я в очередной раз пришел к отцу Петру, чтобы пообщаться с ним и с его замечательной семьей, он, как человек достаточно прямой и простой в постановке вопроса, сказал: "Ходишь ты, ходишь, а чего просто ходить? Хоть бы на исповедь пришел, причастился, как делают все православные. Ты же православный?" Я говорю: "Ну да" — "Только имя надо тебе подобрать христианское" — "Что вы имеете в виду? Я же крещеный" — "В русской традиции необходимо носить имя, которое имеется в Святцах, чтобы знать своего небесного покровителя. Святого, жившего прежде тебя". Мы стали искать на 2 декабря имя святого. Выбрали Даниил. Имя, как вскоре выяснилось, и рядом не стоит с этой датой…

- Искали на 2 декабря, а нашли Даниила?

- Неизвестным образом мы выбрали имя преподобного Даниила Московского, память которого празднуется в сентябре и в марте. К декабрю он имеет разве то отношение, что был сыном святого Александра Невского, память которого приходится на 6 декабря.

- Хитроумная связь.

- Вот так. Не знаю, как смотрели. Так что, придя впервые на исповедь и причащение и потом, поступив в семинарию и обучаясь в ней, я был Даниилом.

Я начинаю рассказ издалека, потому что образ священника, запечатлевшийся первым при знакомстве с отцом Петром и, наверное, ставший самым ярким, ассоциировался у меня с монашеством. Хотя отец Петр был женатым протоиреем, у него были прелестные дочки, очень добродушная общительная матушка, и в его семье существовали прекрасные семейные традиции, он постоянно говорил о монашестве. Шутил, бывало: "Матушка, а может нам монашество принять?" – а я принимал его слова за чистую монету. Самые яркие его рассказы были о преподобном Кукше Одесском. Да и сам образ жизни отца Петра больше был похож на жизнь монаха в миру (ведь существует такая практика, когда монашествующие священники служат на приходах). Оценивая потом свою первую мысль о монашестве, возникшую в семинарии, я находил ее основание в неподдельном интересе к иноческому пути, полученному от отца Петра.

Но первое время вопрос не стоял ни о монашестве, ни о семинарии. Разговор возник ближе к апрелю. Однажды отец Петр сказал мне: "Ты так про все спрашиваешь подробно, что я уже и не знаю, что тебе говорить. Поступай-ка в семинарию, в Ставрополе открылась. И там тебе все расскажут. А захочешь – священником станешь". С его подачи я впоследствии принял решение поступать в семинарию. Как я понимаю сегодня, оно воспринималось тогда родными и близкими блажью молодого человека. Но все лучше многого другого: на рубеже 90-х многие мои товарищи по двору, по школе выбирали занятия более радикальные. А тут, понимаешь, Церковь. И я стал готовиться к поступлению в семинарию.

- А до встречи с отцом Петром вы кем думали быть?

- Меня всегда интересовала история. Было желание поступить на исторический факультет в Краснодарский университет. Так что, когда отец Петр предложил мне подумать о семинарии, я ведь буквально рассмеялся ему в лицо: "Я – попом? Да как вы это себе представляете? Это просто немыслимо". Мои слова ни капли его не обидели, он сказал с улыбкой: "Иди, подумай. Вдруг захочешь". А спустя несколько недель после этого разговора, я вдруг проснулся утром с мыслью: "Буду поступать в семинарию".

Оценивая сегодня эти до сих пор яркие воспоминания, я понимаю (и тогда понимал), что ощутил то чувство, то мощное движение, которое называют призванием. Все остальное было уже выбором, в том числе и выбор монашества. Выбор как следствие опыта, выбор направления деятельности. Но в то утро я будто стал свидетелем от меня не зависящего явления в евангельском смысле. По слову Христа: "Не вы Меня избрали, а Я вас избрал".

Поэтому первый год в семинарии (думаю, меня поймут семинаристы, поступающие не из церковной среды) у меня не проходило ощущение жизни в раю.

- Скажите, что вы не шутите. Это правда?!

- Никаких дурных впечатлений, помыслов, все принимаешь за чистую монету. Ты легко терпишь любые невзгоды, любые неурядицы.

Во-первых, несмотря на большой конкурс и определенные трудности, ты поступил. В 1991-ом году препятствий к поступлению в семинарию почти уже не чинили, тем не менее, мне не хотели давать медицинскую справку. Врачи посылали меня из кабинета в кабинет со словами: "Ну что вы, молодой человек. Какая семинария? Вы ненормальный!? Мы вас в психиатрию положим". Но я упорно ходил за ними, не понимая, о чем речь… Чем мне угрожали, я понял позже, когда один из профессоров Духовной академии рассказывал нам о том, как его, ехавшего поступать в семинарию, снимали с поезда. С поступавшими в духовные школы в советские годы случались порой страшные вещи: угрожали увольнением с работы родителей, преследовали родственников. В суровые хрущевские гонения обещали последнего попа показать по телевидению. К началу 90-х небольшое эхо той борьбы с религией осталось, и врачи (они все были в возрасте) боялись дать справку. Я ходил по кругу. Дошел, видимо, до главного врача, который махнул рукой, и мне дали справку для поступления в учебное заведение.

А во-вторых, поступив в семинарию, я из абсолютно светской среды попал в христианскую общину. Представьте, 91-ый год…

- Слишком хорошо представляю.

- Тогда наблюдался всплеск интереса к Церкви, всплеск живого религиозного чувства. Тем не менее, мы, семинаристы, какое-то время еще жили среди людей с предвзятым отношением к нашему выбору. Почти каждый крутил у виска, говоря: "Парень, ты рехнулся". А тут ты живешь в семинарии, где у всех такой же образ жизни и образ мыслей, как у тебя. Видишь верующих преподавателей. Тогда меня поразило, что немалое число преподавателей были выпускниками светских учебных заведений. То есть я попал в очень здоровую, интересную церковную среду. Неудивительно, что первый год обучения был годом эйфории, годом ощущения, что ты попал в древнюю Церковь, о которой читал, поступая в семинарию, готовясь к экзаменам. Выходить с территории семинарии не хотелось вообще, разве что раз в месяц зубную пасту купить с мылом. Учился я первые три года в немногочисленной Ставропольской семинарии. Нас было 30 человек на курсе, а старшие курсы еще менее укомплектованы. То есть нас было во всей семинарии человек 80. Небольшой двор, кафедральный собор, семинария, книжка, люди, богослужения – все, что составляло тогда мой образ жизни. И это мне нравилось. Я вспоминаю то время, как очень живое, насыщенное настоящими духовными впечатлениями.

И тут событие: постригают студентов старших курсов. На память пришли рассказы протоиерея Петра о монахах, которых он застал в 50-60-е годы. Да еще внезапно преподаватель по истории Церкви дал мне задание написать курсовое сочинение по монашеству. Все это вместе, плюс ощущение приближающего выпуска из семинарии (было начало третьего курса) дало вполне понятный эффект — я впервые задумался, что дальше. Надо решать: жениться, монашество принимать или в академию поступать. Потому что священный сан предполагает выбор образа жизни. Поводом для размышлений стал и постриг старшекурсников-студентов. Вопреки досужим разговорам, что монашество принимают люди отчаявшиеся, потерявшие смысл жизни, хочу сказать, что те, кто в семинарии стоял у истоков самых непредсказуемых, добрых решительных поступков и любых затей – почти все приняли монашеский постриг. Сегодня одни из них архиереи, другие служат монахами на приходах и в монастырях на Кавказе и в других местах. Эти яркие люди с живыми характерами, всецело открытые выбору священнического пути, вызывали во мне интерес: "Так можно?" Можно быть живым человеком, можно не закрывать себя для широкого пастырского служения, для миссии и стать монахом? Монашество это необязательно затвор? Оказалось, что кроме кельи и молитвы, это еще и церковное служение. И оно равным образом доступно и женатому, и монашествующему священнику.

Я посоветовался о возникшем желании пострижения в монашество с архимандритом Евгением (сейчас он ректор Московской духовной академии) и митрополитом Ставропольским и Бакинским Гедеоном, у которого я иподиаконствовал, — они принимали решение о постриге студентов. Может, в силу того, что я был "молод и зелен", владыка и отец ректор сказали: "Ну, брат, рано еще об этом говорить. Похвальное желание. Хорошо, что ты думаешь о будущем выборе. Но пока у тебя главное — учеба. Никогда не поздно принять монашеский постриг. Девушку упустить – опасно"…

- Что правда.

- Девушку хорошую, действительно, упустить семинаристу опасно. Если есть хорошая девушка — бойся потерять. А монашество можно принять и позже. Владыка еще сказал: "Ты, давай, заканчивай семинарию, потом мы тебя рекомендуем с другими студентами в Академию. Выбирай: Питер или Москва". Я хотел в Питер, да и мой отец Петр рекомендовал мне в Петербург поступать, у него были там друзья. Думал я, думал и сделал первый в своей жизни выбор, связанный не с призванием, а с осмысленным выбором. Действительно, надо закончить семинарию. Затем, даст Бог, поступить в Академию, а там уже можно принимать решение: женитьба или монашество.

А к концу третьего курса Синод определил отцу Евгению быть в Москве, где ему поручили возглавить Учебный комитет. Тогда же ряд старшекурсников поступает в Московскую духовную академию. Наша семинария была объединена братским духом, мы все дружили, общались, знали родителей, родных и близких друг друга, ездили по всему региону в гости. И, конечно, знакомые из поступивших в академию подбивали меня перевестись в Московскую семинарию. Тем более казалось, что оттуда потом проще поступить в Академию – к тому времени здесь уже ввели вступительные экзамены. До того в Академию зачислялись на основании рекомендательного письма из региональной семинарии, а тут возник конкурс. Вот мне и говорили: "Данила, переводись в Московскую семинарию, присмотришься, подготовишься и поступишь сразу в Академию". Тогда я подошел к новому ректору, архиепископу Бакинскому Валентину. И он сказал: "Если ты твердо решил, мы напишем тебе рекомендацию. Переводись". И последний учебный год я заканчивал в Москве.

В Лавре нам преподавали преимущественно старшее и среднее поколение монахов, священников. В Ставропольской семинарии монахов вообще не было, только ректор. Остальные — протоиереи или миряне. А тут половина педагогов — монахи. Они десятилетиями живут в монастыре, в академии. И смысл их жизненной стези – преподавательская практика, священническое служение и монашество, келья. Потому что келью как колыбель спасения для монаха никто не отменял.

Большое впечатление на меня произвел учебный курс Алексея Ильича Осипова. Я слушал его в семинарии лишь семестр, но Алексей Ильич буквально шокировал меня постановкой вопросов о смысле жизни, о смысле священнического служения, что мне позволило в каком-то смысле "отшелушивать зерна от шелухи". Он говорил: "Братья, вы учитесь четвертый год в семинарии, вы уже многое знаете, но все, что вы изучали, не имеет никакого значения. 20 предметов на пятерки? Все лишнее, пока вы не поймете, что ничто не имеет ценности в этой жизни — ни ваши проповеди, ни ваше знание Нового и Ветхого Завета, ни даже мое основное богословие. Все эти знания – пустота, пока вы не осознаете: только ваше личное спасение, только ваша собственная духовная жизнь имеет значение в глазах Божьих. А, значит, и для вас она должна стать мерилом. Можно изучить весь курс семинарии и академии, быть отличником, но стать сыном погибели". Меня, провинциала во всех смыслах этого слова, его лекции отрезвляли. Ведь я себя мнил образованным и очень воцерковленным старшекурсником.

- Похоже на дзен-буддизм…

- Меня это заставило переоценить предшествующий студенческий путь, потому что я считал, что учусь, чтобы "выучиться". А тут тебе говорят, что учиться надо ради спасения собственной души. Алексей Ильич – богатый на образы педагог, тонкий и глубокий в подходах, он заставил меня многое переоценить, за что я ему очень благодарен. И диплом я получал с полной уверенностью, что мой жизненный выбор – монашество.

Конечно, очень большое значение имело нахождение Московской семинарии в стенах древнего монастыря, где монашеские традиции возродились уже в конце 40-х: так мы могли видеть живую преемственность монашеской жизни. Все это в совокупности - прекрасные преподаватели, сама Лавра, Духовная академия и семинария, братские монастырские молебны, на которые мы бегали перед семинарским подъемом, - создавало правильную направленность духовной жизни. Все встало на свои места. Так что, поступив в Духовную академию, я понимал, что к третьему курсу буду подавать прошение на монашеский постриг. Тогда учеба в Академии длилась 4 года. На предпоследнем курсе Великим постом постриг, а летом, в кругу преподавателей и студентов, практика дьяконского служения. И по завершении обучения я планировал либо возвращение в Ставропольскую семинарию, либо дальнейшее обучение. Так и сложилось в итоге: после окончания Академии по приглашению моих академических друзей из Болгарии и благословению ректора я поехал на специализацию в докторантуру Софийского университета.

- Я как раз хотела спросить. Конечно, решение принять монашество объяснимо горячностью, эмоциями, присущими молодому неофиту. Но в дальнейшем вы не пожалели об этом? Понятно, что каждый из нас в какую-то секунду жалел о выборе…

- Вопрос очень важный, потому что двое моих товарищей по Академии, о ком я вспоминаю с добрым чувством и молюсь, кто оказал на меня влияние в выборе монашеского пути, в утверждении на этом поприще, — оставили монашество. А ведь их ревность и неподдельная искренность в монашеской жизни очень меня впечатляла. Такова жизнь.

- Когда монах подвергается испытанию на предмет правильности выбора пути, однажды сделанного перед алтарем?

- Об этом можно судить по исполнению трех монашеских обетов. Так об этом пишут опытные духовные авторы. В первую очередь появляется искушение нарушить обет целомудрия, в голове возникают мысли о возможности счастливой жизни с любимым человеком (семейный очаг, дети и внуки), и от этого появляются мысли — не ошибся ли ты? Нарушение обета нестяжания, второго их трех, когда люди оказываются перед неограниченными внешними факторами, материальными возможностями, тоже возможно. И послушание. К сожалению, сегодня это самое сложное испытание для монахов. Оно присутствует в большей степени, чем первое и второе. Там недооценили, не похвалили, тут награду не дали, не туда послали – все это является вызовом обету послушания. Давая его, ты все происходящее в жизни принимаешь с одним ответом: слава Богу за все. Бог милостив, я никогда не был всерьез искушаем ни первым, ни вторым, ни третьим.

- Простите за вопрос, у вас не возникало таких ситуаций?

- Может они и были, но проносились как волны надо мной. Так и святые отцы говорят: когда приходит помысел, если возможно, оставь его без внимания. Не рассуждай, не взвешивай, не дай ему возможности зацепить твой ум. Поэтому, слава Богу, мыслей, правильный ли я сделал выбор в жизни, пока не было. И я счастлив, что как черта характера остались у меня готовность к действию и легкость на подъем, которые я помню в себе с детства. Они мне во многом помогают. Потому что главный вред монаху наносит праздность. Наличие свободного времени — главная проблема для монастырей и для монашествующих. У монаха его быть не должно. Надо молиться и трудиться насколько позволяет возраст и здоровье.

- Это в идеале.

- Я сужу по тем, кого знаю. Для кого нет иллюзий и самообмана в вопросе смысла жизни. Монахи – это те, кто осознают: что бы ни происходило в этой жизни, даже самое прекрасное, самое полезное — все имеет один знаменатель. Он называется совершенно нейтральным словом "смерть". Смерть — знаменатель всего, что есть в твоей жизни. И в условиях этого, казалось бы, асоциального взгляда, есть у тебя дети, нет у тебя детей, состоялся ты в жизни как профессионал или не состоялся, сделал головокружительную карьеру или остался разнорабочим, не имеет решающего значения.

Все происходящее в жизни не имеет никакой ценности само по себе, а только как условие и среда, в которых формируется вечная человеческая личность, которая не умирает в смерти, но переходит в состояние вечного бытия. И когда человек это понимает, тогда все крючки, которые его удерживали на устойчивых, но ложных временных земных ценностях, исчезают. Когда начинаешь по-настоящему, по-евангельски верить в Бога и Богу, ты понимаешь, что есть ты, как созидающаяся за годы земной жизни личность, и есть Бог, который тебя сотворил и который тебя ожидает в Небесном Отечестве. И что тебе надлежит жить там. И кем ты был по профессии, видел ли ты вулканы Камчатки, ничто не имеет значения для Вечности.

- Но, по идее, этими же принципами должен жить и настоящий семейный христианин. Любой.

- Да. Но я говорю о монашестве, имея в виду образ жизни. Это форма, в которую мы облекаем свою жизнь. Такой же удобной для спасения души формой в земной жизни является и семья. И Бог, как мы видим в Священном Писании, дает человеку возможность выбирать между одним и другим жизненным путем. Они являются равными друг другу. Потому что, вступая в брачный союз с другим человеком, рождая детей, человек сознательно идет на самоотречение, на жертвенность, без которой любовь и счастье в семье невозможны.

Человек в браке сознательно подставляет свои бока обстоятельствам жизни, сложностям, болезням, которые переживаются всей единой семьей. Центрифуга под названием "семейная жизнь" отшелушивает постороннее. И в таком случае в завершении земного христианского брака мы наблюдаем удивительных стариков: когда люди, прожившие жизнь, воспитавшие детей, внуков и правнуков, становятся по образу мысли и даже по внешнему виду похожи на почитаемых нами стариц и старцев, которых мы видим в монастырях. Я порой не нахожу различий, когда вижу стариков в миру ближе к 80-90 годам. Я поражаюсь им не меньше, чем неотмирным старцам, жившим с юности на Афоне.

Монашество как форма организации земной жизни – такой же путь совершенствования души, с теми же условиями самоограничения, самопожертвования, которые ты сознательно выбираешь, которые тебя воспитывают и возводят тебя от одной к другой ступенечке духовного опыта. И тут, и там есть взлеты. И там, и тут есть падения. И то, и другое учит преодолевать каждое следующее испытание с большим усердием и, наверное, с большей легкостью.

- Практически продолжу вашу мысль. Известно такое выражение, как "монашеский подвиг", но выражения "семейный подвиг" нет.

- Ну, почему? Есть тоже. Мы нередко можем слышать о семейном подвиге. Есть такое выражение.

- Оно употребляется куда реже. Как человек, проживший жизнь в Церкви, я понимаю: быть монахом, что в миру, что в монастыре, то есть в общежитии, непросто. Не каждому такое под силу. С другой стороны, отрешение от общечеловеческих проблем иногда легче. В чем же заключается монашеский подвиг? Вы нашли ответ?

- Пятеро моих будущих собратьев по монашеству и я, мы принимали постриг подобно постриженникам Троице-Сергиевой Лавры — у мощей преподобного Сергия. И мы не отделяем себя от лаврского монашеского братства, потому что, как и они, мы дали обеты Богу у раки этого великого праведника. Я и сейчас приезжаю в Лавру с одной только просьбой: как родного отца просить его о помощи на поприще монашеского служения и его ходатайства у Престола Вседержителя о прощении грехов и немощей.

В Академии монахи живут почти в тех же условиях, что и лаврская братия. Это тоже келья и особый режим. Когда по окончании Академии меня направили в докторантуру богословского факультета Софийского государственного университета, я там тоже жил при семинарии. Это был новый, относительно, конечно, богослужебный опыт. В Болгарии принято византийское пение, но тексты молитв – церковно-славянские или болгарские. И эта новая богослужебная культура меня настолько воодушевила, настолько понравилась, что я, по возможности, каждый день ходил на богослужения. Утром и вечером.

- Разве ежедневное хождение в храм не обязательно для студента-богослова?

- Докторант — все же в большей степени свободный в выборе человек, чем семинарист. Надо лишь приходить в положенные часы на докторантские испытания, участвовать в научной работе. А проживание при семинарии — это пансион, который выделил Священный синод Болгарской Церкви, позволяющий жить в центре города и в шаговой доступности от богословского факультета.

Я старался соблюдать устав семинарии: колокольный звон будил всех в шесть утра, трапеза здесь была согласно церковному уставу. С удовольствием выезжал служить в болгарские монастыри, что приводило к казусам, особенно в первый год, когда я еще не знал хорошо болгарский язык, поскольку в ряде монастырей и храмов служат по-болгарски, а не по-церковнославянски. Однажды оказался на Страстной Седмице в женском монастыре единственным священником, и мне пришлось совершать многочасовые богослужения по болгарскому служебнику. К тому моменту я уже несколько месяцев жил в стране, так что более-менее читал и понимал на болгарском, но этот экспресс-метод освоения языка был для меня настолько интересным, что я часто вспоминаю о нем.

Я вернулся из Софии и был оставлен при Академии: нас с отцом Владимиром Шмалием Святейший Патриарх назначил проректорами. Его по научной работе, меня – по организационно-административной. Академия тогда находилась в стадии реорганизации образовательного процесса, и отец Владимир отвечал за создание научных направлений, оформление их в виде кафедр и тому подобное. Совершенно потрясающую живую волну энтузиазма в жизни корпорации внес тогда и новоназначенный Секретарь Ученого совета отец Павел Великанов. Мне же было поручено заняться системой делопроизводства, соответствующей требованиям высшей школы и курированием вопросов, связанных с выделением грантов и благотворительной помощи. В семинарии дали преподавать Историю Поместных Православных Церквей. Снова потекла монашеская жизнь в условиях родного монастыря.

Первый опыт приходской жизни (по-настоящему приходской) и опыт личной ответственности за конкретный проект я получил в Хабаровске. В праздник Троицы 2005-го года владыка Евгений сообщил, что Патриарх Алексий направляет группу преподавателей из Московской и Санкт-Петербургской духовных академий в Хабаровск: принято решение об открытии на Дальнем Востоке Духовной семинарии. Владыка сам занимался формированием нашей группы, которая, к сожалению, значительно "ужалась": некоторые отказались поехать. В итоге мы выехали вшестером. Каждый год к нам добавлялись выпускники Петербургской и Московской академий, мы принимали и преподавателей из местных вузов.

Это был замечательное время, благодаря которому я получил опыт и знания, пригодившиеся позднее в работе в светском учебном заведении – в Московском православном институте святого Иоанна Богослова. Потому что, кроме строительства комплекса семинарских зданий, куда архиепископ Хабаровский Марк поставил меня куратором от епархии, мы занимались и лицензированием образовательных программ, и формированием образовательного процесса с нуля. Пройдя за короткое время вместе со всем нашим коллективом лицензирование в части религиозного образовательного стандарта, а также государственных образовательных стандартов по теологии и, параллельно занимаясь организацией остальных сторон жизни семинарии, я понял принцип организации и работы вуза. До того самостоятельного опыта у меня не было.

И, вы знаете, мне это пригодилось сразу после окончания командировки. Когда неожиданно для себя я получил решение учредителей Православного института св. Иоанна Богослова выбрать меня ректором. Первое, что я узнал по вступлении в должность: у вуза, который должен через месяц выпускать специалистов, закончилась лицензия. А последние несколько месяцев институт вообще не имел права вести образовательную деятельность. Соответственно, мы не могли никого выпустить. Тогда же на меня свалились проверки по факту обращений в Трудовую инспекцию и прокуратуру о задержках по заработной плате и следом судебные претензии от коммунальщиков.

- То есть вы согласились стать ректором, не зная о предстоящих трудностях?

- У меня не было такой возможности. О своем новом послушании я узнал, когда вопрос уже был решен. Но из Хабаровска я вернулся на подъеме: это были пять лет позитива, поэтому никакие проблемы не пугали.

И все же какие-то вещи пришлось делать впервые. Например, в срочном порядке проходить процедуру лицензирования всех направлений подготовки, вначале уровня бакалавриата, а затем и магистратуры. С нуля разработать всю документацию для лицензирования и программ бакалавриата по целому перечню: религиоведение, история, филология, психология, экономика, юриспруденция. Параллельно требовалось ускорить процесс получения лицензии на образовательную деятельность по специалитету, провести госэкзамены и выпустить ребят, завершивших обучение. Опыт служения в Хабаровске пригодился и в части приходской работы. Владыка Марк доверил мне настоятельство в историческом Христорождественском соборе Хабаровска, что было совсем в новинку. Зато было легче, когда меня назначали настоятелем в Покровское-Стрешнево. Храм до моего назначения был приписным, то есть не имел юридического лица, у него не было постоянного клира, приход нужно было по сути создавать.

- Как же монах жил на приходе? Насколько это правильно?

- Приехав в Москву, я на два года поселился в комнате отдыха при ректорском кабинете — больше негде было. Оттуда ездил на богослужения на приход. Спустя два года Священный Синод определил меня наместником в Высоко-Петровский монастырь с оставлением прежних послушаний ректора Института св. Иоанна Богослова и воссоздаваемого Российского православного университета. Тут уже все встало на свои места.

- Вас, наконец, настигла карьера?

- Нет. К этой новости я не был готов. Меня поразило внезапное изменение оси координат жизни. Ведь постриг я принимал не в монастыре, а в Духовной Академии. Я не боялся монастырей, не выбирал Академию вопреки Лавре. Я Лавру очень люблю. И сегодня она для меня иллюстрация настоящей монашеской жизни. Я выбирал Академию потому, что мне тогда была близка идея научной работы и преподавательской деятельности. А тут – в монастырь. Неожиданно совершенно.

- Что такое монастырь у Красной площади?

- Для меня не имело значения Петровка это, Покровка или Васюки. И я знал Петровский монастырь. Помнил его еще с 90-х - студентом, курьером возил документы из Духовной Академии в Отдел религиозного образования. А прекрасный Петровский собор — один из моих любимейших московских храмов.

Впечатлило и потрясло совсем другое. Знаете, что я почувствовал, узнав новость? У меня было такое состояние, будто спустя много лет плавания по бескрайним морям, я внезапно увидел землю. Земля, понимаете? Та самая земля, на которой ты должен жить и умереть.

Но до конца я осознал, что монастырь – то, чего действительно не хватало, только оказавшись здесь.

- Вы хотите сказать, что в центре современной Москвы живет и процветает настоящий монастырь со своим монастырским укладом?

- Я могу о себе честно сказать, что ощущаю себя членом этой монастырской семьи, а стены нашего уютного монастыря считаю духовной оградой моей жизни, в которой я хочу достигнуть спасения. Что еще имеет значение для самоидентификации монастыря, для братии, кроме ощущения духовного единства членов этого братства? Архитектура, святыни – прилагательные к нему.

Конечно, Петровский монастырь — то место, где я никогда не ожидал оказаться. Если бы я выбирал лет 15 назад монашество вне Духовной академии, точно не пошел бы в городской монастырь. Может потому, что я — перфекционист, я хочу всегда все максимально хорошо сделать, довести до конца. Может, это был бы лаврский скит или монастырь вдали от городского шума и суеты. И тут внезапно будто сам Господь вразумляет тебя, посрамляет самомнение: "А потрудись–ка ты здесь". И верю Богу, и знаю, что это мне — во благо.

Так что я братьям по приезде в обитель сказал: "Давайте настраиваться на долгие совместные труды, даст Бог здоровья и сил. Мы здесь собрались, чтобы спасаться, а это самое главное. Мы должны стремиться к этой главной цели, объединяясь в Боге едином". Прошло три года, как мы с братией вместе. Порой я забываю, что нахожусь в центре Москвы, настолько здесь тихо, спокойно и уединенно. Только на пути в университет или в другое какое место ощущаешь ритм и атмосферу большого города.

Слава Богу, все так происходит в жизни, что есть возможности и силы потрудиться на разных поприщах и быть полезным людям.