Шесть приговоров Олега Волкова

Олег Васильевич Волков (1900-1996) родился в Санкт-Петербурге в дворянской семье. Отец был директором правления Русско-Балтийского завода. Мать происходила из рода Лазаревых (была внучкой знаменитого адмирала Лазарева). В 1917 году закончил Тенишевское училище, где его одноклассником был будущий писатель Владимир Набоков. Октябрьский переворот не дал сбыться планам Олега Волкова: окончить отделение восточных языков Петербургского университета и стать дипломатом. Работал переводчиком в миссии Нансена, у корреспондента "Ассошиэйтед Пресс”, в греческом посольстве.

В феврале 1928 года в первый раз арестован, после отказа стать осведомителем приговорен к 3 годам лагеря по обвинению в контрреволюционной агитации и направлен в Соловецкий лагерь особого назначения. Далее последует еще четыре ареста. Лишь в 1955 году Волков будет окончательно освобожден из ссылки и приедет в Москву. Он станет острым публицистом, горячим защитником природного и культурного наследия России. Его считают одним из основоположников экологического движения в Советском Союзе. Одним из первых он начнет борьбу за спасение Байкала. По рекомендации Сергея Михалкова Олег Волков станет членом Союза писателей СССР, напишет более пятнадцати книг об истории России, ее природе.

Свою главную книгу – «Погружение во тьму» – Волков окончит в конце 70-х. За нее писатель получит Государственную премию России и Пушкинскую премию фонда А.Топфера (Германия), а также станет кавалером ордена Франции за заслуги в области литературы и искусства.

– Маргарита Сергеевна, вы живете в знаменитом писательском доме в Протопоповском переулке, который в советское время именовался Безбожным и который стал предметом литературы благодаря песне Булата Окуджавы «Плач по Арбату», где есть такие строки: «Я выселен с Арбата, арбатский эмигрант. В Безбожном переулке хиреет мой талант».

– Да, Окуджава был нашим соседом. Мы вселились сюда чуть ли не первыми, и нам поспешили установить телефон. Но – с номером, который до того принадлежал вендиспансеру! Нам еще долго звонили его взволнованные пациенты…

По тем временам – а это были 70-е годы – дом наш считался «элитным»: многоэтажный, кирпичный. Вокруг народ еще ютился в крошечных деревянных домиках. Помню, как возле нашего подъезда бродил один дяденька, пинал ногой стоящие возле дома машины и злобно говорил, что нас всех скоро возьмут под ноготь.

– В этой квартире Олег Васильевич, видимо, и писал «Погружение во тьму»?

– Да, в том числе и здесь. Написал ее быстро. У него чудом сохранились еще с лагерных времен маленькие записные книжки – дневники, написанные по-французски. Их при новых арестах изымали, а потом частично возвращали. Он этим дневником пользовался, когда писал «Погружение».  Хотя и так всё прекрасно помнил.

– Почему вел дневник на французском, чтобы меньше чужих глаз смогло это прочитать?

Ольга: Французский был первый папин язык, потом уже он выучил русский, так было принято в дворянских семьях. С матерью папа разговаривал исключительно по-французски, с сестрами и братьями – тоже. Может быть, какие-то личные вещи ему было легче и привычнее записывать по-французски. Кстати, «Погружение во тьму» сначала было издано во Франции (сперва – на русском, потом по-французски) в 1987 году, а через два года – уже и в Советском Союзе.

– Получается, это был тамиздат?

Ольга: Ну, конечно. Папа не надеялся, что это напечатают у нас. Да, он всегда говорил: «Карфаген должен быть разрушен», то есть надеялся, что этот строй однажды рухнет, но был уверен, что не при его жизни. Ему важно было написать этот текст как документ, свидетельство, в надежде, что когда-нибудь его всё же опубликуют. И вот так получилось, что Булат Окуджава предложил тайно перевезти рукопись «Погружения» во Францию. Папа был в добрососедских отношениях с Окуджавой, и Булат Шалвович был единственным из наших знакомых, кто тогда регулярно ездил за границу. Окуджаву, думаю, таможенники не посмели обыскивать. Но для надежности он, когда ехал в поезде, спрятал рукопись за спинку дивана.

А потом, когда книгу издали у нас, папа стал первым в стране лауреатом Государственной премии уже Российской Федерации. Это был 1991 год. В момент, когда Ельцин вручал ему эту премию, папа сказал: «Борис Николаевич, вы же Ипатьевский дом в Екатеринбурге разрушили, вам его и восстанавливать». Ельцин ничего папе не ответил, только по плечу похлопал.

– Шесть судебных приговоров. Двадцать восемь лет лагерей. Что помогло Олегу Васильевичу выжить?

Маргарита Сергеевна: Когда Олега однажды спросили, что нужно было делать в лагере, чтобы остаться человеком в нечеловеческих условиях, он ответил: «Мыть руки и не ругаться матом». И, видя недоумение в глазах собеседника (мол, всего-то?), добавил: «А вы думаете, это так просто – мыть руки, когда их никто вокруг не моет?»

Это, может быть, странно, но в лагерях обычно выживала «белая кость». И дело в воспитании, которое формировало крепкий внутренний стержень. Олега очень сурово воспитывали. Он родился левшой, и его, совсем еще маленького, переучивали на правшу: надевали варежку на левую руку, чтобы он не мог ею пользоваться. Перечить родителям – это было для детей чем-то невообразимым! Единственное, что ему удалось отстоять в детстве, – это право не есть манную кашу. Он ее ненавидел и, наконец, взбунтовался, ушел на чердак, где несколько дней ничего не ел и ни с кем не разговаривал. Ему было тогда лет пять. Если он провинился, ему давали тетрадь, и он должен был всю ее исписать фразой: я такой-то ошибся в том-то.

К тому же Олег был очень терпеливым и сильным человеком. Как-то отдыхали в Комарове, и, играя в бильярд, он сильно пропорол руку и даже не вскрикнул, а молча продолжил играть. Надо сказать, что он вообще не признавал никакую анестезию, обезболивающие.

Муж был старорежимным – то есть сугубо соблюдающим правила – охотником, у нас всегда в доме жили охотничьи собаки, в основном – пойнтеры. И вот однажды, когда Олегу было под девяносто, в охотничьем заказнике нашего пойнтера Рекса Четвертого сильно искусали пчелы. Пес обессилел и не мог идти, и Олег больше семи километров нес его на руках, да еще тащил ружье и ягдташ.

И потом, муж всё умел делать и, казалось, мог в любых условиях выжить. В дворянских семьях детей приучали к труду с малолетства, и лагерь тоже в этом смысле был хорошим учителем. И для Олега не существовало разделения на высокий и низкий труд. Он мог и мусор вынести, и приготовить поесть. Лучше всех умел варить макароны. А как-то с подругой пришли к нам домой, проходим на кухню чай попить, и видим: над раковиной висит записка, на которой подбоченившийся бородач предупреждает: «Осторожно! Не ослепните!» Это Олег надраил раковину…

Ольга: Папа много месяцев просидел в одиночной камере. Что там делать? Ни погулять, ни почитать, поговорить тоже не с кем… Так он – по памяти! – переводил Гомера с греческого на французский, потом – на английский, ну и в конце концов – на немецкий. Гомера ему хватило надолго…

– А как он вас воспитывал – баловал или строго? Всё-таки вы поздний ребенок.

– Когда я была маленькая, он меня сильно баловал. Вот мама была строгим воспитателем, всё чему-то меня учила, какие-то задачи мы с ней постоянно решали, наказывала меня тоже она. А папа – наоборот, всё за меня заступался. Помню, мне было лет шесть, мы отдыхали в Коктебеле. Мама меня за что-то наказала и заперла в номере. Я сижу, страдаю. А тут к окну подходит папа и в форточку закидывает мне булочки, черешню, конфетки, яблочки. И записку: «Передача з/к Ольге Волковой от бывшего з/к Олега Волкова».

А вот когда я стала барышней, лет с четырнадцати, папина методика воспитания резко поменялась – он стал строгим. Гонял всех моих кавалеров, они боялись к нам домой прийти. Да я их и не приводила, знала, что их здесь ждет. Конечно, никаких грубостей – папа просто был холоден и насмешлив, и непривычные к такому юноши краснели, бледнели, заикались и вообще становились довольно жалкими. А когда я шла к кому-нибудь из одноклассников на день рождения, папа каждый раз спрашивал у мамы: «Она пошла к Пете. А ты знаешь его родителей? Хорошая семья?» Его дореволюционные представления о том, как ведут себя барышни и вообще как должна быть устроена жизнь, остались незыблемы.

– Вашему папе было 63 года, когда вы родились. Вы чувствовали разницу в возрасте?

– Мне 6-7 лет, идем, гуляем. Прохожие мне говорят: «Девочка, тебя дедушка зовет». Я так страдала из-за этого: «Это не дедушка, это папа!» Тем более что он всегда был моложе многих молодых. Так, в метро он никогда не стоял не эскалаторе, всегда ходил и вверх, и вниз. Я, вся такая томная барышня, по лестницам скакать не желала, достоинство, видимо, берегла, всё вопила: «Ну па-а-а! Ну стой!» А он: «Нет, побежали!»

Он и на лошадь меня посадил, мы вместе с ним на Кавказе по горам скакали. Мне – 14, ему – 77. Он меня обскакал, конечно.

Папа очень трогательно дарил мне подарки. За границу поедет, привезет, допустим, джинсы, а они малы на сто размеров – он как-то не очень видел меня реальную. Или купит мне ботинки – в самый раз, но для мальчика, потому что девочки-подростки в его время носили именно такие вот ботиночки.

– Он как-то повлиял на ваш выбор профессии?

– К сожалению, не смог. Я была очень упряма. Он мне сразу сказал, что не надо быть журналистом: профессия ненадежная, очень зависимая, как актерская, только еще хуже. Говорил: учи языки. Хорошо знаешь язык – всегда прокормишься. Но я всё-таки выбрала журналистику.

– Маргарита Сергеевна, а как вы познакомились с Олегом Васильевичем?

– Это было начало шестидесятых, я тогда работала в редакции журнала «Дружба народов». Как-то бегу я по темному редакционному коридору, спешу – меня ждали на кофе. Наклонилась, чтобы на ходу стряхнуть с юбки какую-то бумажную труху – и вдруг головой с разбегу врезалась под дых идущему мне навстречу. Поднимаю голову и вижу: усы, борода – соль с перцем, – разбойные синие глаза. Незнакомец придержал меня за плечи и спросил: «Ну?» Я извинилась, вынырнула из-под его руки и побежала дальше. Признаюсь, с некоторой грустью… Так бывает, когда мимо проходит что-то манящее, недосягаемое. Возможность любви – вот что я тогда почувствовала. А когда я вечером выходила с работы, ушибленный мною незнакомец ждал меня на улице – ему непременно надо было узнать, цела ли моя голова…

– Олег Васильевич пишет в «Погружении» о том, что он вырос в среде петербургских маловеров, которых было большинство среди питерской интеллигенции начала XX века. И сам он был в начале своего жизненного пути таким же маловером. Позже у него был страшный период в Архангельской тюрьме, когда обстоятельства жизни были так чудовищны, что верить в Бога было невозможно. Какая вера у него была в конце жизни?

Маргарита Сергеевна: Олега сама судьба вела к истинной вере. И Господь его хранил. То, что муж выжил в страшной лагерной мясорубке, разве это не чудо, не милость Божья? Ведь сколько раз смерть была совсем близко… Из одного из лагерей его даже отпустили – умирать от туберкулеза и дистрофии, сделавшей его едва шевелившимся доходягой. Но каверны в его легких исчезли, болезнь отступила – это ли не чудо?

Олег вспоминал, как однажды на лесоповале на одного из заключенных стал медленно падать неумело подпиленный лесной исполин. Гибель недотепы была неизбежна. Все застыли в ужасе. И вдруг дерево ушло в сторону, лишь поцарапав лицо бедолаги. Видевший это охранник восхищенно выматерился. «Вот такая сила у молитвы!» – заключил свой рассказ Олег, не уточняя, кто именно молился.

Олег два срока отбыл на Соловках, где в то время сидели и те, кого сейчас мы признали мучениками и исповедниками – многие папины соседи по нарам теперь стали святыми. Так, в ссылке Олег познакомился со святителем Лукой (Войно-Ясенецким), и владыка сказал ему: «Не считайте себя ссыльным, считайте себя свидетелем». Кстати, святитель Лука не оставил Олега и после своей кончины: уверена, это его молитвами «Погружение во тьму» было сначала написано, а затем издано, в том числе – и в Греции.

Настоятель одного из греческих монастырей архимандрит Нектарий (Антонопулос) поехал в Крым поклониться мощам святителя Луки, которого греки особенно почитают. И вдруг к нему подошла некая женщина и подарила ему «Погружение во тьму» на русском языке. Он отдал книгу переводчице. И та, прочитав, в полном восторге воскликнула: «Это надо печатать!» Книга вышла в Греции уже двумя изданиями. Получается, что отец Нектарий узнал о «Погружении» благодаря святителю Луке.

Кстати, именно отец Нектарий разыскал в архиве греческого посольства уникальные документы, связанные с арестом Олега – мужа репрессировали, когда он работал переводчиком в греческом посольстве в Москве. И благодаря этим документам выяснилось, что после ареста Олега греческий посол подавал своему правительству прошение, чтобы заступились за одаренного молодого человека. Но помочь уже, видимо, было нельзя.

– А вы с Олегом Васильевичем разговаривали о вере?

– Говорили, но мало. Но именно он подарил мне первое Евангелие, потом принес Библию. Он открыл мне, что в Бога можно верить не умозрительно, а сердцем. Мы венчались у отца Димитрия Дудко в Гребневе. Потом он же крестил нашу Олю. В то время к Дудко были приставлены стукачи, и чтобы спокойно поговорить, Олег и отец Димитрий уходили в лес. И у меня сохранилась фотография, как они беседуют в лесу: маленький, полный Дудко и высокий худой Олег стоят в одной позе, склонившись друг к другу. Кстати, это фото мне подарил один из стукачей.

– Жизнь Олега Васильевича, видимо, тоже не обходилась без их присутствия?

Маргарита Сергеевна: Один осведомитель какое-то время жил на нашей лоджии. Это было начало 80-х. Мы отдыхали в Доме творчества «Комарово», и как-то маленький суетливый человечек бросился к Олегу с криком: «З/к з/к видит издалека!» – подскочил к мужу и долго тряс его руку. Отдыхавший тут же писатель и одновременно чекист поспешил предупредить нас, что наш новый знакомец – известный стукач, отсидевший за гомосексуализм. Фиктивно женат на американке, и ему нужно заработать очки, чтобы получить разрешение на выезд в Америку. Вот он и зарабатывал – не отходил от нас ни на шаг, и когда мы вернулись в Москву, он появился у нас дома.

N, конечно, догадывался, что мы про него всё знаем, и тем не менее просил, чтобы мы разрешили ему у нас пожить – мол, пожалейте, меня же без этого не выпустят! Абсурдная ситуация: просить приюта у людей, на которых ты будешь стучать, и они про это прекрасно знают! «Кем бы он ни был, – сказал Олег, – а уж натерпелся он в заключении побольше многих». И мы решили не осложнять ему судьбу, выдали раскладушку и место на лоджии… Среди цветов…

Ольга: Он довольно быстро у нас освоился. Попивал чай на кухне и еще советы раздавал. Тогда были в моде штаны-бананы. Так вот он мне говорил, что это не женственно, не сексуально, и что такое не надо девочкам носить. Когда он уезжал от нас, то еще и «немного денюжек» попросил. Папа дал ему 500 рублей, а тогда это была приличная сумма. Он клялся, что отдаст. Прислал письмо из Америки, но денег так и не вернул.

Маргарита Сергеевна: Была еще замечательная история. Канун Олимпиады 1980 года, всех социально неблагонадежных высылают из Москвы. Олег числился в милиции как отсидевший. А у него – охотник же – дома было оружие. И местный участковый по фамилии не то Корытко, не то Косорылко решил конфисковать эти ружья у бывшего уголовника и потенциального преступника. Ну и что с того, что он полностью реабилитирован? Милиция пришла с понятыми и торжественно удалилась, унося обнаруженное…

Это было явное нарушение закона, и за Олега вступился Союз писателей. Вскоре раздался звонок из милиции: «Можете забрать ваши ружья». – «Нет, – сказал им в ответ муж. – Вы взяли, вы извольте и принести». Принесли, да еще расшаркивались. Олег их абсолютно не боялся, говорил, что еще раз им его не заполучить. Но был сильно возмущен, говорил, что КГБ-шная удавка за ним всё тянется.

Незадолго до кончины Олега к нему обратился редактор журнала «Витрина. Читающая Россия» с предложением поучаствовать в Тургеневской анкете, которая когда-то была очень популярна в салоне Полины Виардо. На вопрос «Каково ваше душевное состояние?» Олег ответил: в 18 лет было «ожидание грядущих великих дел», в 96 лет – «благодарность».