История жизни протоиерея Михаила Резина

– Отец Михаил, вы росли в неверующей семье?

– Да, родители мои, как и почти все советские люди, были совсем не религиозны, не интересовались этим. Но до школы я много времени проводил у бабушки в Воткинске (а родители тогда жили в Самарканде, там я и родился, и в школу пошел), и она меня крестила. Зимой! Я этого не помню, мне тогда три года было, но бабушка часто цитировала мои слова, сказанные после крещения: «Окаянный поп заморозил меня». А вообще сколько себя помню, никогда плохо о вере, о Церкви не говорил, был у меня какой-то внутренний пиетет.

Я рано заинтересовался мировоззренческими проблемами. Мама много читала и мне привила любовь к книгам, одно время книги были для меня главным в жизни, даже главнее, чем общение со сверстниками. Родители давали мне деньги на завтраки и обеды, а я старался их экономить и на сэкономленные деньги покупал книги в киоске «Союзпечать», мимо которого проходил по дороге из дома в школу и обратно. (Это уже в Воткинске было – родители вернулись туда в 1961 году, когда я заканчивал 4-й класс).

Там не только периодика продавалась, но и книги, киоскерша меня знала, говорила: «Миша, нам новые книги привезли». Помню, купил там «Короля Матиуша Первого» Януша Корчака, «Республику ШКИД», а книга Сельмы Лагерлеф «Путешествие Нильса с дикими гусями», тоже купленная в этом киоске, до сих пор сохранилась в моей домашней библиотеке. Читал днем, вечером и даже ночью – под одеялом, с фонариком, чтобы родители не увидели. Такие вот университеты!

Ну а непосредственно к мировоззренческим проблемам меня подвела фантастика, прежде всего, Жюль Верн. К проблемам времени и пространства – задумался я, почему всё проходит и как это несправедливо, ведь есть замечательные вещи, которые не должны проходить. Думал, наблюдал и поражался несправедливости жизни.

Когда уже учился в машиностроительном техникуме, мне в книжном магазине попался четырехтомник Эйнштейна: научные работы, очерки, философские размышления. Купил. Естественно, то, что касалось высшей математики и высшей физики, было мне недоступно, а вот какие-то мировоззренческие вещи я впитал, и чтобы до конца разобраться с временем и его сущностью, решил поступать туда, где я мог бы продвинуться в решении этого вопроса. В справочнике для поступающих в вузы посмотрел, какие есть ближайшие институты, оказалось, что ближе всего в Свердловске (так тогда назывался Екатеринбург), Уральский политехнический институт, факультет физики высоких энергий.

Взялся за физику, подтянул ее с четверки на пятерку (все удивлялись!), собрался уезжать, но тут на семейном совете отец твердо сказал мне: «Ты никуда не поедешь, пока у тебя не будет диплома о среднем техническом образовании, чтобы ты смог заработать на кусок хлеба, когда твои фантазии тебе надоедят». Я был разочарован, но поскольку материально еще зависел от родителей, не мог не подчиниться. В качестве моральной компенсации они мне разрешили съездить к тете в Самарканд, в места детства.

Техникум закончил и попал по распределению в город Рубцовск Алтайского края, на машиностроительный завод. Проработал там недолго, вскоре меня призвали в армию. Это был 1970 год. Служил в войсках ПВО под Хабаровском, об этом времени у меня много как негативных, так и ярких воспоминаний. Негативные воспоминания – дедовщина, которая и тогда процветала, а позитивные – дальневосточные сопки (необыкновенная природа!) и, конечно, сам командный пункт, который находился глубоко под землей, мы туда спускались на дежурство. Я по специальности был шифровальщик, составлял коды и принимал их, мы занимались сопровождением самолетов.

Еще в армии понял, что физически время нам неподвластно, машина времени – утопия, и решил заняться историей, потому что она тоже имеет отношение к времени. В 1972 году демобилизовался и поступил в Пермский университет на истфак, тем же летом поехал на север Пермского края в археологическую экспедицию. А рядом с нашими раскопками… Был такой безумный проект поворота северных рек. Какие вокруг этого шли споры, многие помнят, как помнят и то, что в итоге он не был осуществлен, но мало кто знает, что его начали осуществлять и как именно. Сейчас расскажу.

Русло для этих рек решено было проделать при помощи малых ядерных взрывов. И наши раскопки проводились неподалеку от одного из ядерных кратеров – там за несколько лет до нашего приезда произвели такой взрыв. Руководитель группы предупреждал нас, чтобы мы не вздумали туда ходить, что это опасно, но молодые были, безрассудные, не вняли и пошли. Не все, а человек пять или шесть.

Меня поразил вид этого кратера: озеро ядовито-синей воды, в центре небольшой островок, а берега озера представляли собой сдвинутую титаническими силами землю с деревьями, корнями, холмами. Мы ужаснулись, увидев, к каким последствиям приводит даже малое применение ядерного оружия.

Слава Богу, поход на нас не отразился: волосы и зубы не выпали, дети у всех родились.

Потом по семейным обстоятельствам надо было съездить к родителям в Воткинск, после поездки мы с женой (женился я на однокурснице после первого курса) перевелись в Уральский университет, тоже на истфак. Я продолжил учебу на заочном отделении, потому что у нас уже родилась дочь, надо было зарабатывать деньги, а матушка – на дневном.

– Учеба на истфаке помогла вам задуматься о Боге?

– И история к этому подводила, и русская классика: Достоевский, Лесков. В моих богословских поисках мне помогал мой друг поэт Владимир Данчук, уже почивший. А в 1979 году друг за другом умерли мои бабушка, мама и отец, и тогда я осознал, как всё в этом мире зыбко. После смерти моих родителей мы переехали в Воткинск.

В Свердловске я преподавал в художественном училище экономику, этику и историю с обществоведением, а также работал освобожденным секретарем комсомольской организации, меня планировали продвигать дальше по партийной линии, но я к тому времени окончательно разочаровался в коммунистических идеях и в партию вступать отказался. «Как? Мы в вас ошиблись?» – разочарованно спросил меня парторг. «Возможно, – сказал я, – но в партию вступать не буду. До свидания». И уехал в Воткинск.

Очень красивый город: на берегу пруда, окруженный хвойными лесами! Родина Чайковского, в прошлом году исполнилось 175 лет со дня его рождения, мы с матушкой были там накануне юбилейных торжеств.

Взяли меня преподавателем истории в вечернюю школу, которая находилась рядом с усадьбой Чайковского. Деревянная была школа, с печным отоплением и, главное, с семейной обстановкой. Приняли меня преподаватели по-отцовски и по-матерински, директор, белорусский партизан, позвал в кабинет, говорит: «Давайте, Михаил Семенович, знакомиться». Достает из сейфа бутылку, выпили мы грамм по сто, он рассказал о партизанских буднях, меня о жизни расспрашивал. Проработал я там до 1986 года, потом КГБ стал наступать на пятки, пришлось уйти.

– Из-за того, что ходили в церковь?

– Да. Казалось бы, перестройка, гласность, но в 1986 году меня пригласили в Воткинский отдел КГБ и сказали: «Михаил Семенович, ваша работа преподавателем истории несовместима с посещением храма. Это политический предмет, мы обязаны следить за порядком. Сделайте выбор».

Я попытался возразить, что есть закон о свободе совести, и там ничего не сказано о том, что какая-то работа несовместима с верой. «Ну, закон законом, а практика такова, – ответили мне. – Мы не можем вас уволить, но неприятности в коллективе будут. Будут внеплановые проверки, достаточно частые, сотрудники будут от этого страдать, даже не зная, что причина этих частых проверок – вы». «Хорошо, – сказал я, – чтобы у коллег не было неприятностей, уйду». И ушел в газету.

Я к тому времени уже писал прозу, даже книжка рассказов вышла в ижевском издательстве, учился заочно в Литинституте, на семинаре у Владимира Амлинского, поэтому в многотиражку меня взяли охотно, но проработал я там только год. Слежка продолжалась, и когда мой однокурсник дал одной девушке Бердяева (а Бердяев был запрещенным автором), всех стали по очереди вызывать. Я на случай обыска дал священнику, которому доверял, на сохранение бывшие у меня книги русских религиозных философов: Бердяева, Лосского, Шестова, Ильина. И этот священник доложил в органы! Я был потрясен.

Меня вызывают и говорят: мы в курсе, что вы дали ваши религиозные книги такому-то. За это уже не сажали, но мне посоветовали переехать в Ижевск, даже помогли обменять квартиру, и я с испорченным настроением переехал. В Ижевске преподавал в строительном училище.

Жена у меня немка, тогда как раз советским немцам разрешили ездить к родственникам, она в 1990 году съездила в Германию, вернулась с полными сумками подарков, говорит: «Там вообще другой мир, есть что есть и во что одеться». А вы помните 1990 год у нас? Пустые прилавки, карточки.

«Поехали, – уговаривала меня жена, – хотя бы на время». Для меня тяжело было принять это решение. Я уже закончил Литинститут, вышло три моих книги, в том числе сборник рассказов в «Молодой гвардии», в «Юности» напечатали мою повесть «Бегство талой воды» – авангардистскую, в стиле потока сознания, на одном дыхании написал, и до сих пор мне кажется, что неплохо получилось, – в ижевском издательстве готовился к выходу большой сборник моей прозы (он был в наборе, но когда мы уехали в Германию, книгу рассыпали). Кроме того, в ижевском храме мне уже предложили принять священство. В общем, никакого желания уезжать не было, но и жену я понимал: у нас к тому времени четверо детей было, а кругом такая разруха…

Когда учился в Литинституте и соответственно несколько раз в году бывал в Москве, я, едва там выдавался свободный день, ехал в Троице-Сергиеву лавру, окормлялся у отца Кирилла (Павлова). Конечно, когда встал вопрос о Германии, я поехал к нему советоваться. «Можно съездить, – сказал отец Кирилл. – Но возвращайтесь». Тогда еще не было приватизации, и если ты уезжал на ПМЖ, жилье переходило государству. Я перед отъездом пришел в местное отделение Союза писателей, говорю: «У меня есть две комнаты, отдаю их вам с тем, что когда мы вернемся, вы их нам сможете вернуть». Они согласились, подписали договор, и весной 1991 года мы уехали в Германию.

Прилетели в Гамбург, оттуда нас повезли в Saarland в небольшой лагерь для переселенцев. Встретили нас в Германии замечательно. У них там великолепно разработана программа приема переселенцев: обеспечивают жильем, дают большие пособия на детей, Красный крест тоже в этом участвует.

В материальном и в бытовом смысле всё было замечательно, но в духовном мне сразу стало душно: православных храмов кот наплакал, ближайший в трехстах километрах. Раньше это был лютеранский храм, потом его переделали: часть в католический храм, а часть в православный. Служил там сербский священник, в этом храме мы крестили нашу дочь Иулианию, которая родилась уже в Германии.

Телеграфировал отцу Кириллу, что не могу – тяжело, душно, – поехал в Дюссельдорф к архиепископу Лонгину. Сначала написал ему, позвонил, а он сказал: приезжайте.

– А что отец Кирилл вам ответил?

– Отец Кирилл еще перед нашим отъездом сказал: «Вы сможете вернуться только тогда, когда у вас будут деньги на жилье. Без денег не возвращайтесь». Теперь я понимаю, какой это был мудрый наказ. Уповать только на приходское жилье… Монаху, наверное, можно, а семейному священнику надо иметь пусть скромное, но свое.

– Вы же тогда еще не были священником.

– Не был, но уже всерьез об этом думал. В 1991 году в Елоховский собор привезли вновь обретенные мощи Серафима Саровского, а мы в это время, уже готовясь к отъезду, жили в Москве у друзей, как раз на «Бауманской», недалеко от собора, я не раз ходил к мощам, молился преподобному, и там у меня окончательно созрело желание стать священником. Приехал к отцу Кириллу, он сказал, что мысль хорошая, но вернуться из Германии мы сможем, только когда у нас будут деньги на жилье. И это, повторяю, был очень мудрый совет. Теперь, после почти 24 лет служения, я это понимаю.

– А о том, чтобы принять сан в Германии и остаться там служить, вы не думали?

– Нет, хотя мне это предлагали. Не владыка Лонгин. Он меня встретил очень тепло, узнав, что я хочу причаститься, отслужил литургию, хотя в тот день служить не планировал, а когда я ему рассказал, что мечтаю вернуться в Россию, всячески отговаривал: «Галопирующая инфляция, всё разваливается, страна на грани гражданской войны, а ты хочешь туда вернуться с семьей. Подумай!» Но о рукоположении не говорил.

Предложил мне рукоположение владыка Марк, епископ Берлинско-Германский и Великобританский, зарубежник. На Рождество я поехал к нему в Мюнхен, в монастырь преподобного Иова Почаевского. Замечательный человек, немец, он прекрасно говорит по-русски, очень много сделал для объединения Русской Зарубежной Церкви и нашей, и когда это произошло, в 2007 году, я был в Мюнхене и впервые причащался вместе с зарубежниками. А в бытность в Германии я несколько раз бывал у него, жил в монастыре.

В первую нашу встречу тоже поделился с ним своей мечтой о возвращении, он сказал: «Рискованное решение. Хотите быть священником – давайте я вас рукоположу». Я говорю: «А Россия? Там нужнее. Здесь-то всё нормально». Владыка возразил: «В духовном плане далеко не всё нормально. Не буду препятствовать, раз вас духовник благословил, но если сочтете нужным остаться и послужить здесь, я вас рукоположу».

Но у меня ни на секунду не было сомнений, что надо возвращаться. Именно в Германии я на онтологическом уровне ощутил тщету материального благополучия. За два года много поездил по стране, был в Бонне, Дюссельдорфе, Мюнхене, Франкфурте-на-Майне. Действительно рай на земле. Но еще в первые дни в Германии, когда я сидел во дворе нашего дома для переселенцев – был чудный летний вечер, закат, – во двор вышла одна из переселенок, пожилая немка из Казахстана, и, не обращая на меня внимания, сказала: «Да, если хочешь обрести рай на земле, надо приехать в Германию, а если хочешь Царства Небесного, нужно возвращаться в Россию». Не мне сказала, а себе, я просто рядом сидел, услышал, и так глубоко запали мне в душу эти слова, что стали моей путеводной звездой до самого нашего возвращения в Россию.

К 1992 году скопили мы деньжат (а там на детей потрясающие пособия выплачивают!), звоню друзьям в Россию, прошу их передать отцу Кириллу, что деньги есть. Стал готовиться к возвращению, владыка Лонгин помог с транспортом, я собирал на свалках вещи, которые пригодятся мне на сельском приходе, а я готов был служить в любой глуши. В России к тому времени у нас никого из близких не осталось – у жены мама умерла в Красноуральске, а сестра и отец эмигрировали в Германию, мой младший брат переехал на Кавказ. И я написал своему приятелю по Литинституту Володе Чугунову, с которым мы вместе занимались в семинаре у Амлинского и жили в одной комнате в общежитии. Он уже принял сан, и я попросил его поговорить с митрополитом Николаем (Кутеповым). Он ответил: «Приезжай, владыка готов тебя принять».

Великим постом я приехал в Нижний Новгород (один приехал, без семьи), владыка Николай меня принял, выслушал и говорит: «Я поддерживаю ваше желание жить и служить в России, здесь идет постоянная духовная брань». На Вход Господень в Иерусалим он меня рукоположил в диаконы, а через неделю, на Пасху, 26 апреля 1992 года, в священники. Это большая редкость, чтобы рукополагали на Пасху, но владыка Николай так решил.

Прошло еще две недели, и он спрашивает: «Ну, отец Михаил, куда тебя направить?» – «Не знаю, владыка, – говорю, – куда направите». – «Есть Ардатов. Поедешь смотреть?». – «Нет, смотреть не поеду. Если благословите, поеду служить». – «Хорошо. Где матушка?» – «Еще в Германии». – «Пусть приезжает».

Если меня можно назвать немножко сумасшедшим, то матушка у меня героиня. Из сытой и благополучной Германии, из прекрасного места, от прекрасных денежных выплат, она с пятью детьми приехала в разоренную Россию, понимая, сколько материальных и бытовых трудностей ее здесь ждет.

Приехали они поездом, и мы вместе поехали в Ардатов. Нас встречают прихожане, староста, говорят, что храма нет (там, где был собор, теперь цех оборонного завода «Сапфир»), а есть молитвенная комната на втором этаже бывшей детской библиотеки, метров 70-80, и в этой комнате мне предстоит служить, может быть, многие годы.

Деньги у нас были, но недостаточно для того, чтобы купить более-менее приличное жилье. Приход выделил нам домик с размороженным отоплением, без водопровода, без удобств, две комнаты, большая и маленькая, и кухня. Въезжаем и начинаем жить. Матушка, конечно, в шоке, который длится не одну неделю, я приступаю к руководству приходом, который только формируется, не имея средств для развития.

На следующую Пасху, в 1993 году, крестный ход проходит со второго этажа на первый, через год тоже, а вот в конце 1994 года нам неожиданно передали здание собора, потому что местный отдел культуры признал его культурным памятником и стал взимать с завода плату. А заводы тогда, как вы помните, трещали по швам, разрушались, вот руководство завода и решило отдать здание нам. Ни куполов, ни колокольни, внутри станки, штук 20, проход через алтарь, туалет прямо в храме… Собираем по прихожанам деньги, платим рабочим наличными, и они в течение месяца всё демонтируют, выносят, здание освобождается. Полная разруха.

Еду к Борису Ефимовичу Немцову, Царство ему Небесное, губернатору Нижегородской области, говорю: надо помочь храму в Ардатове. Он выделил из бюджета 50 миллионов рублей, деньги по тем временам небольшие, но они нам помогли стартовать: мы купили железо, кирпичи, стали восстанавливать. Никто не мог предположить, что уже к зиме 1995 года будет великое освящение придела Николая Чудотворца.

В Нижегородской области был только один кран, который мог поднять купола и кресты. В Кстове.

Нам этот кран выделили на три дня, мы опять прошли с шапками по прихожанам, чтобы заплатить крановщику, и вот декабрьским вечером он, вопреки технике безопасности, поднимает последний купол, и вдруг в небе сверкнули две молнии. В декабре!

Прихожане попадали на колени. Мы все восприняли это как знамение, и с той поры восстановление храма пошло быстрее. Помогали нам и подростки, отбывающие наказание в местной колонии. Многие из них славно потрудились! Спасибо руководству колонии!

– Колонию вы сразу стали окормлять? Сегодня священник в тюрьме никого не удивляет, есть и Синодальный, и епархиальные отделы по тюремному служению, а тогда это, наверное, в провинции было в диковинку?

– Конечно. Но меня еще до священства интересовало, почему подростки совершают преступления, даже повесть о подростках в колонии написал – «Отроки». Она была опубликована в конце 80-х, на год раньше, чем получивший очень широкий резонанс роман на ту же тему Леонида Габышева «Одлян, или Воздух свободы».

Кроме того, я понимал, что это нужно, и владыка Николай поддержал мою инициативу. Все в колонии смотрели на меня именно как на диковинку. Стал беседовать с начальником, с сотрудниками, и приняли они меня хотя и настороженно, но тепло. Нравы были гораздо проще, чем сейчас. Тогда можно было попросить, чтобы дали нам 20 ребят, они приходили в храм с конвоирами, действительно много потрудились, помогая нам восстанавливать храм. Многие крестились в храме, иногда сразу по 10-15 человек. С удовольствием ребята шли на работу – бабушки-прихожанки приносили им домашнюю еду, вязаные носочки.

Тогда было очень трудно и с продуктами, и с медикаментами, в колонии чуть ли не до голодных бунтов доходило. Мне приходилось обращаться к местным криминальным авторитетам, чтобы помогли колонии с продуктами, и они помогали: собирали сахар, крупы, консервы, привозили в колонию. А за медикаментами и я, и мой помощник Евгений Панюшкин, теперь тоже священник, ездили в Москву, ходили с сумками по аптекам, нам там давали лекарства с истекавшим сроком годности, а сами аптеки их списывали. Так мы выходили из положения.

Но повторяю: нравы были проще. Парадокс!

Священник в колонии, как вы верно заметили, давно никого не удивляет, на территории колонии есть храм, есть и воцерковленные сотрудники, а вот былой простоты отношений нет, доверительности стало меньше. И заключенных сегодня никто в собор не поведет. Строже всё стало и официоза больше.

– С кем-нибудь из подростков вы поддерживаете отношения, переписываетесь?

– Письма писать мало кто из них любит, но многие звонят, иногда приезжают, вспоминаем. Есть у меня наброски об этом, из которых уже можно книгу составить, но для этого мне надо хотя бы неделю посидеть, ни на что другое не отвлекаясь, а где ж время взять?

– Значит, литературу не совсем забросили?

– Нет, понемножку пишу. В прошлом году вышла небольшая брошюрка «Шепот неба» о святынях нашего храма.

– Успевали ли вы при вашей загруженности заниматься своими детьми?

– Хотелось бы больше времени им уделять. Мало они меня видели. Но мы с матушкой никогда не расходились во взглядах на воспитание, не было у нас никакого непонимания. Никто из детей не ушел в страну далече. В Ардатове остались только сын и дочь, еще один сын и две дочери живут в Нижнем Новгороде и одна дочка в Петербурге, но постоянно перезваниваемся, все приезжают и, что самое главное, все воцерковлены.

– И в юности никто не бунтовал, не переставал ходить в церковь?

– Нет. Я думаю, это во многом благодаря тому, что не было изолированного существования семьи священника. Колония – мир закрытый, жители города с ним практически не пересекаются, но с 1994 года я организовывал для детей лагерь «Витязей». Движение «Витязей» создали во Франции в тридцатые года русские эмигранты. Создали, чтобы вдали от родины, которую они покинули не по своей воле, сохранять русские традиции, передавать их своим детям.

В России первые лагеря «Витязей» организовал отец Александр Степанов из Петербурга, и мы сначала присоединились к нему, 4 года проводили свой лагерь совместно с ним на реке Великой, недалеко от Пушкинских гор. Потом, переняв опыт, организовали свой лагерь в часе езды от Ардатова, на Красной речке. Но в последние годы перебрались поближе, в деревню Обход, что в пяти километрах от Ардатова. Там не так красиво, как на Красной речке, но безопасней. А дух сохраняется.

Несколько раз за смену я привожу в лагерь антиминс, служу литургию. Никого не принуждаем – дети из разных семей, не только церковных, – но многие начинают относиться к Церкви с уважением, с интересом. Все мои дети бывали в этих лагерях (старшая дочь, Анжелика, стала главной помощницей, начальницей лагеря), и это, я надеюсь, тоже способствовало тому, что они сохранили веру, остались в Церкви.

– Несколько лет назад колонию для несовершеннолетних закрыли, на ее месте открыли женскую взрослую.

– Да, причем колонию строгого режима, поэтому сидят там за серьезные преступления: крупные экономические, наркотики, убийства. Много рецидивисток. То есть все женщины в возрасте, с изломанной судьбой. Но среди этой темной массы выделяется человек 30-40 (из четырехсот), которые искренне тянутся к Богу: перестают материться, бросают курить, ходят на ежедневное чтение акафиста, ну и, конечно, исповедуются и причащаются. Всего процентов десять, но они есть.

– Пятый год там женская колония, кто-то уже освободился. Как сложились их судьбы?

– По-разному. Есть и радости, и огорчения. Вот была помощница старосты храма: опрятная, дисциплинированная, воцерковлялась серьезно. Вышла на волю – через полгода всё по-старому: опять наркотики, получает новый срок, снова попадает в колонию, потом ее переводят в другую. Если не меняется социальная среда, мало кто удерживается от соблазнов вернуться к старому. Поэтому я всем, кому скоро освобождаться, говорю: «Уезжайте подальше от этой среды, от прежней компании, и старайтесь быть ближе к храму, регулярно исповедоваться. Это вас сохранит». И тех, кто решается порвать с прошлым, продолжает тянуться к Богу, действительно сохраняет.

 

Справка. Протоиерей Михаил Резин родился 1 февраля 1951 года в Самарканде. В 1961 году семья переехала в Воткинск. Окончил машиностроительный техникум. В 1970-1972 годах служил в армии, в 1972-м поступил на исторический факультет Пермского университета. По семейным обстоятельствам перевелся в Уральский университет, окончил там заочное отделение, преподавал в школе.