Евгений Миронов: Слово "развлечение" для меня немыслимо

«Мне полюбился храм Толгской иконы Божией Матери – маленький, очень необычный, красивый» – начал рассказ актер. Он поведал о том, как рос в советской семье и какие изображения висели на стене в доме родной тети Маши: это были икона Иисуса Христа и рядом – портрет Владимира Ильича Ленина.

«Никаких слов о Боге, Церкви у нас не было и близко. Жизнь была очень тяжелая, все мои родственники работали с двенадцати лет. Вот тетя Маша, про которую я вам рассказал, работала с четырнадцати. Поэтому я не стал отличаться от них. Но я ушел в другую область – пошел в артисты. Мне это было интересно с самого начала. Когда я в четырнадцать лет поступил в Саратовское театральное училище, постепенно стал понимать, что это какая-то очень сложная профессия», – начал повествование Миронов.

Артист доверился публике: «Мы сейчас говорим во время поста. Вот я не ем мясо или курю две сигареты в день теперь. Ну, как есть…» Общаясь с прихожанами, Миронов поделился мыслями о том, сколько раз умудрился соврать по дороге к монастырю, высказал горечь о Беслане и сделал основательные выводы из творческого опыта.

«Профессия артиста предполагает очень важное качество – постоянно учиться. Как только ты чего-то добился, появляются награды, премии, и это может очень легко повлиять на ум, в особенности молодой. И поэтому Олег Табаков нас отпускал сниматься в кино только с третьего курса, когда он считал, что мы уже в порядке. Постоянно учиться – это значит, что ты должен быть недоволен собой. Вот этого качества у меня очень много по жизни.

Мне кажется, все время надо что-то постигать. И для этого мы даже когда-то создали фестиваль современного искусства «Территория»: это молодые режиссеры, которые видят мир иначе, по-своему, иногда очень жестко, но, тем не менее, это важно. Я должен понимать, как молодое поколение чувствует этот мир сейчас. А он очень напряженный сегодня».

 «Я приглашаю в Театр Наций режиссеров как молодых дебютантов. В любом московском театре есть репертуар, труппы. Однако этот театр удивительный, потому что у нас нет труппы. Моя идея была такова: чтобы это была свободная территория, где приходит режиссер и может выбрать любого артиста. Хочется сыграть творческую свободу. И артисты не пьют, не курят в перерывах, не обсуждают своих коллег, потому что они все при работе. И работают как молодые режиссеры, так и выдающиеся мастера приезжают со всего мира, потому что это новые школы, новые взгляды. Последний режиссер, который поставил сказки Пушкина, – авангардист».

«Я вам расскажу один случай. Я был еще студентом, и мы играли спектакль «Матросская тишина» Александра Галича. Я играл маленький эпизод. И как-то у меня не было настроения… Подозвал меня Табаков и говорит: "Жень, хочу тебе одну вещь сказать. Вот эти сто двадцать человек, которые там сидят, – они больше никогда тебе в жизни не поверят. Ты их потерял". Я отвечаю: "Как потерял? " Он объясняет: "Как? Они тебе просто больше не поверят. Они будут узнавать, кто играет и говорить: «Ой, ну нет!»". И я думаю: что делать? Бежать за ними в метро? Догонять их – подождите, я завтра вам сыграю?

Потом уже я стал соображать: вопрос ведь в том, чтобы честно обнажить свою роль. Я к этому отношусь, может быть, по-другому, достаточно серьезно. Я стараюсь выбирать те спектакли, в которых мне интересно что-то сказать. Нужна тема, которой я хочу поделиться. И когда на меня смотрят пятьсот или тысяча человек, я не могу не поделиться! А поделиться я могу только самим собой, понимаете? То есть я могу поделиться,  только увидев, что со мной что-то происходит. Тогда это не бессмысленно.

Я всю жизнь к этому так отношусь. Но это очень непросто… И все мы больные бываем, и что-то происходит… Вот и я играл спектакль "Братья Карамазовы" в день похорон моего отца».

«Так получается, что в особенности на знаковые спектакли в основном приходит публика апгрейдистая, с айфонами. Я играю «Гамлета» и вижу, как в зале зажигаются эти «плиты»! Дамочки сидят (их привели), и они листают что-то, листают… И я в монологе Гамлета в одном из спектаклей говорю: "Что там светится?" – все айфоны стали "захлопываться"!»

Добавив, что основной зритель, который ему нравится, сидит на балконе, Евгений дал понять: идеальный зритель – человек, которому интересен театр, а не франтоватый посетитель.

«Знаете, ведь любая деталь важна! Я вычитал, что у Ивана Карамазова одно плечо выше другого. Это значит, что при всей гордыне этого человека он изломан… Есть у него какая-то к Богу претензия, понимаете? Это сразу дало мне помощь как артисту.

Можно идти разными путями к роли. Например, есть маленькая деталь, по которой можно вычислить человека: я увидел одну родинку, а дальше могу нарисовать весь портрет. Или бровь. Или походка. Или как смотрит глаз… Есть другой подход, который мне интересно было попробовать впервые, и это – внутреннее ощущение этого человека. Важно, что он чувствует. От того, как он чувствует, он так общается…

Вот Мышкин абсолютно не умеет врать. Я таких людей не встречал. Я пока ехал к вам сюда в храм, соврал раза три. Знаете, по мелочи! Еще так подумал про себя… По мелочи, потому что нужно было перенести встречу, а я не мог что-то сказать… И все! А это – целый ком! Нет, Мышкин себя как человек не ведет, – такими качествами наградил его Достоевский».

«Есть разные писатели. Есть летописцы – люди, которые фиксируют какую-то очень важную историю, например, как Солженицын (он себя писателем не считал). Есть писатель, который сочиняет. А есть писатель, который все образы рождает из себя. На мой взгляд, таков Достоевский: Настасья Филипповна, Рогожин, другие герои – все из него, он ничего не придумывал! А чем глубже он копал себя, тем страшнее эта бездна.

Так вот, Достоевский мечтал написать положительного героя (Иисуса Христа, если хотите). При чем в истории таких персонажа два, и он сам это понимал: Иисус Христос и Дон Кихот. И вот его персонаж Мышкин – катализатор. Через него показаны все страсти, все грехи, которые только возможны. Он как лакмусовая бумага! Я до конца не разобрался (святые отцы мне помогут, наверное, дойти до понимания) вот в чем: насколько человек волен. Наверное, волен сам выбирать путь и идти по нему. Есть ли предначертанность... Во всяком случае, это было бы так обидно и так странно, если от нас ничего не зависит… И этот наш выбор должен быть, конечно же, под руководством»…

«Работая над спектаклем "Господа Головлевы", я открыл для себя еще одну удивительную вещь: не всегда даже истовая вера – это правильный путь. Как интересно… Наверное, это козни бесовские, но Порфирий Головлев… Ведь мать назвала его в честь старца. И он с первой секунды почувствовал себя иным. С некоторой стороны, он хозяин, можно так сказать, бизнесмен, у которого есть своя цель. Но при этом все его близкие люди вокруг умирают, потому что ради веры он отключает сердце. И дойдя до конца своей жизни, в полном одиночестве и в здравом состоянии он не может понять, почему так произошло! Он же свою жизнь положил на веру! У нас в спектакле есть сцена, когда к нему приходят все эти покойники – практически, его жертвы, и даже жаль его становится.

Я все думаю: как повезло, что довелось работать с такими интересными авторами, которых я как артист ощущаю. И это еще одна важнейшая часть профессии – когда ты работаешь, ты настолько сильно погружаешься в автора, что, наверное, в какой-то момент доходишь до его состояния, серьезно».

 «Так сложилось, что в моей биографии есть фильмы и роли, которые напрямую связаны с верой или же  с людьми, которые по-разному к этому относились… Один из моих первых фильмов называется «Мусульманин». Это история русского мальчика-"афганца", принявшего ислам после плена. И он принял его по-настоящему. То есть это было не просто из-за страха смерти, он поверил в Аллаха и искренне исповедовал ислам. И вот он приезжает в свою русскую деревню под Рязанью. Мы там и снимали. Таких ребят было очень много: многие из тех, кто был в плену семь или восемь лет, говорили с жутким акцентом, и на это смотреть невозможно! Но это судьбы!

Что такое вера? Вот я вам рассказал про тетю Машу или деревню, в которой мы снимали… Вымирают в этом селении, никого нет. И вот в деревне кто-то из газеты вырезал образ Иисуса Христа, а я увидел и отметил, что это тоже наша эклектика (такая, знаете, советско-российская, где все встречается). Образ этот на холодильнике стоял. Я в итоге купил образ, он у меня до сих пор есть. Мне почему-то очень было важно, что он не золоченый какой-то… Из газеты бабушка вырезала его как какое-то единственное спасение в своей жизни, за которое будет держаться! В деревне – ужас! Пьющие, умирающие люди. И вот практически в такую деревню попал герой картины.

Где вера? Наверняка бывают разные деревни и разные люди. Говоря о деревне как данности, которую я увидел: люди, которые носят крестики и, грубо говоря, не помнят, в какую сторону креститься. И при этом считаются крещенными. Или противоположное: человек, который другой, совершенно далекой веры от нас, но, тем не менее, по-настоящему верующий.

Как меня только ни проклинали после этой картины! Что я предал… а я, кстати, крестился в девятнадцать лет, то есть я сам это почувствовал. А при подготовке к съемкам ходил учился намазу два месяца.. Могу вам сказать, что это очень красивая религия (может быть, внешне, потому что, конечно, я не глубоко погрузился в нее). Но не моя вера. Я православный христианин. Тем не менее, то, что сейчас происходит в мире (вы все прекрасно знаете), никакого отношения к исламу, как мне кажется, не имеет… И об этом говорил наш Патриарх.

Я вот сейчас только что вернулся из Беслана. Там заканчивалась программа "Театры – детям Беслана". Я не буду рассказывать… Это невозможно рассказать. Эту боль невозможно заглушить никак, это ужас страшный… И это все рядом, понимаете? Это рядом все! И люди, погибшие в бесланской школе, – как православные, так и мусульмане… Те звери, что это сделали, не различают людей».

«На самом деле, мне кажется, очень много общего может быть у Церкви и театра. В Беслане та программа называется «театральной» терапией. Туда приезжали разные коллективы, артисты для того, чтобы каким-то образом, во-первых, сказать: «Мы вместе!» (ведь даже детям не забыть случившееся), во-вторых – посмотреть на мир другими глазами, потому что они страшные видели картины… И школа новая, в которую сейчас дети ходят, – она вся в портретах умерших. Это факт.

Года четыре назад к нам в театр пришли наркоманы – ребята из центра реабилитации. Знаете, получился спектакль. Было человек двадцать пять. Они попросили о встрече. И вот я с ними общаюсь и потом говорю: "А расскажите мне о себе". Знаете, в первые минуты я подумал, что лучше бы этого не говорил… Потому что вставали девочки лет восемнадцати, которые уже несколько лет сидят на игле. Красивые девчонки, то есть последствий пока еще не видно. Некоторые были уже год в этом центре, завязав, некоторые месяц, что еще ни о чем не говорит, потому что через день или год кто-то может опять встать на тот путь. Я говорю им: "Давайте сделаем спектакль!" И мы взяли режиссера, он поставил вербатим – это интересное направление театра, когда люди рассказывают свои истории и сами играют самих себя. Это был настоящий театр, настоящий спектакль, который назывался "Бросить легко". И это шок был! Зрители, видевшие спектакль, понимали, что не артисты рассказывают написанные истории, а люди, пережившие это. А там страшные судьбы! Этот спектакль продержался три года. К сожалению, сначала "сорвался" один парень, потом другая история случилась… Но, тем не менее, за это время очень много людей увидело этот спектакль, мы возили его в разные города.

И я подумал, что миссия театра может быть не только в развлечении. Слово "развлечение" для меня немыслимо, я не понимаю, что это такое, ведь я тогда не понимаю смысла моей профессии. Развлечение – это другие места… А тут важно понять что-то.

Следующий проект был "Прикасаемые". Ко мне обратился фонд слепоглухих. Я и не знал, что есть люди, которые с рождения и не видят, и не слышат. Это значит, что у них имеются только тактильный и обонятельный пути познания мира. При этом среди них есть кандидаты наук! Мы что-то знаем об этих людях? А они живут с нами рядом! Пятнадцать тысяч только тех, кого мы знаем. А кого не знаем сколько? Они ведь, как овощи, живут, может быть, плачут, пока не помрут… а там мир свой! Они видят свои картины! Мы решили сделать спектакль «Прикасаемые», где на сцене и эти ребята, и артисты. Спектакль еще начинается так, что непонятно, кто из них кто: входит мальчик сначала и фотографирует зрительный зал, а затем мы понимаем, что он – слепоглухонемой.

«У кого-то славы больше. Например, у ДиКаприо. Но мне же от этого не умереть! Это какая-то необходимая вещь, безусловный атрибут профессии. Она в какой-то момент стала мне помогать. Я стал ее использовать. И стал понимать, что эта слава пригодится мне в каких-то других целях. Например, в какой-то момент построить Театр Наций. Или помогать людям.

Коллеги в какой-то момент понимают, что есть фамилия, есть какая-то звездность и нужно использовать это для благих целей. В частности, собирать деньги для детей: в этом смысле Чулпан Хаматова встала "во главе поезда", начав дело. И за ней подтянулось благотворительное движение, мы все, грубо говоря, стали открывать свои фонды – кто чем занимается.

Сейчас мы открываем еще одну новую сцену, которая будет работать с разными фондами. У нас ведь все артисты, которые работают, задействованы в благотворительности: Чулпан Хаматова и Дина Корзун – фонд "Подари жизнь", Ингеборга Дапкунайте и Дина Друбич занимаются фондом "Вера", Юлия Пересильд – "Галчонок", Костя Хабенский и другие… Мы вот с Машей Мироновой и Игорем Верником открыли фонд поддержки деятелей искусства "Артист"».

«Когда мне исполнилось тридцать три года, несмотря на то, что внешне все было очень прилично, я как-то сложно себя ощущал. На душе было очень тяжело, и я поехал с вопросами в Оптину пустынь. Поехал как все, как паломник. Кто был, тот знает: путь непростой. Когда приехал, я был обескуражен. Потому что мне казалось, что сейчас там встретят: "Ну конечно, паломники, проходите сюда! Какие у вас проблемы? Садитесь! " – ничего подобного! Очень строгий вид монахов, которые, в принципе, почти не допускали до себя, занимались своим делом. А это был ноябрь, приехал прямо на свой день рождения. Паломники сами по себе. Но я понимал, почему так, для чего эта сложность: кто хочет, кому действительно надо, тот должен пройти этот путь.

Мне сказали, что там есть потрясающий старец, отец Илий, но он болен. И когда я спросил, как пройти к нему, что мне нужно исповедоваться, посоветоваться хочу, ответили, что это невозможно… Но я из Саратова! Думаю: "Подожди-ка, если я столько всего в жизни преодолел, то как же так? "

И там был забор, через который я удачно перелез, попав на территорию, на которую не пропускали. А мне сказали, что там такой четырехэтажный домик, в нем отец Илий и живет. И вдруг вижу, что прямо ко мне идет мальчик в кирзовых сапогах, фуфайке – ну абсолютный Алеша Карамазов! "Вы к отцу Илию? " – спрашивает он. Я говорю: "Да, вот только он не принимает…" Тот отвечает: "Я сейчас узнаю". И ушел, а я стою, думаю… Мальчик спускается, говорит: "Сейчас он к Вам спустится и примет Вас". И вот так разворачивается и добавляет: "Скажите ему все. Второго шанса такого у Вас не будет". Так мы познакомились с отцом Илием».

На вопрос о том, берет ли Миронов благословение на какие-то роли, он отдельно ответил, что советовался с отцом Илием. И рассказал отдельную историю о препятствии, возникшем в общении с иным духовником.

«Духовник… Так получилось, что сам виноват, но я расстался со своим духовником. Для меня это сложная история… В общем, так получилось, что мы не сошлись во взглядах. От того, что наше общение стало более человеческим и мы стали практически близкими людьми, я позволял себе делиться какими-то вещами или что-то рассказывать, в какие-то моменты он позволял себе мысли... И я просто не поверил своим ушам, когда услышал, что он рассказывает про клевету на Сталина, что вся история с голодомором – выдумка. И я ничего не мог с собой поделать. Я просто выбежал оттуда. Потому что не понимаю, как так можно, ведь это такие страшные вещи. Может, он не знает».

Когда Евгений Миронов ездил на Афон, ему там повстречался русский священник, служивший в отдаленном греческом монастыре. Увидев Миронова, священник сказал ему, что тот занимается очень грешной профессией. По словам актера, находясь в напряженном пути, он очень растерялся. Затем он продолжил свою историю: «Я спустился вниз, и у нас была встреча с отцом Илием, который сказал мне: "Если сапожник делает сапоги и очень горд тем, что он это делает для людей, то почему артист не может делать свои сапоги? Если он по-настоящему делает это и понимает, для чего он это делает". Какой же я дурак, подумал я… Когда можно ведь, как мне кажется, заниматься почти любым делом, если ты веришь в него по-настоящему».

«У меня были случаи в жизни поворотные, когда я должен был принимать решение, и оно потом оказывалось правильным. Я прислушивался к себе. Как мне сказал отец Илий: «Слушай свое сердце». Только надо уметь это делать, что очень непросто».