Опубликовано 09.03.2016 в рубрике  Новостная лента » Обзор СМИ
 

Авдотья Смирнова: благотворительность – это очень интересная работа


Авдотья Смирнова – кинорежиссер и сценарист, а кроме того, долгие годы она вместе с Татьяной Толстой вела телепередачу «Школа злословия». 


 
Авдотья Смирнова: благотворительность – это очень интересная работа В 2012 году Авдотья создала благотворительный фонд «Выход», который занимается содействием решению проблем аутизма. Задача фонда – вместе с обществом инициировать государственные изменения в системе помощи людям с аутизмом, чтобы положить конец их социальной изоляции. Как любит говорить Смирнова, «я не выбирала благотворительность – благотворительность выбрала меня». Я знаю Авдотью с детства – мы вместе росли и крепко дружили. Потом она переехала из Москвы в Питер, и жизнь вроде бы развела нас, но, как выяснилось, только для того, чтобы спустя годы свести заново. Сегодня мы вместе работаем в фонде «Выход». 
 
Я всегда думала, что в благотворительности царят взаимопомощь и самопожертвование. Но, попав в эту среду, я поняла, что она очень конфликтная и конкурентная. Если это так, то почему?

– Наверное, это в значительной степени так. А почему – готового прямого ответа нету. С одной стороны, в системной благотворительности работают едва ли не самые интересные люди в стране. Нюта Федермессер, Чулпан Хаматова, Катя Чистякова, Юля Чечет, Люба Аркус, Гор Нахапетян, Дима Ямпольский, Ян Яновский, Оля Журавская, Ася Залогина, Инна Монова, Таня Лазарева, Лена Смирнова и многие другие. Это яркие, сильные, талантливые, а значит, авторитарные личности. Поэтому в благотворительности концентрация людей авторитарных, на мой взгляд, выше, чем во всех других областях.

Второе – это то, что, как правило, эти люди приходят в системную благотворительность, не имея соответствующего образования в фандрайзинге, медицине и так далее. В каких-то других профессиях они полностью состоялись, а здесь приходится смириться с тем, что мы ничего не знаем. Невозможно же параллельно с благотворительностью получать второе образование.

Так что ты вечный дилетант на этой поляне, но волевые решения принимать приходится именно тебе. Например, когда определяешь пул экспертов, на мнение которых ты будешь опираться. И если тебе кто-то из другого фонда говорит: «А наш-то специалист Иван Петрович Сидоров считает совершенно по-другому», – ты начинаешь биться головой о стену и думать: «А вдруг он прав?»

Наконец, исходя из своего предшествующего опыта, ты просто начинаешь действовать в логике здравого смысла. Тебе кажется, что уж он-то работает везде одинаково. А оказывается, что нет. Это тоже очень раздражает.

Как здравый смысл может не работать?

– Я прошла это на собственной шкуре. Все люди, знакомые с медиа, знают, что эффективнее всего простые конструкции. И мне, и моим товарищам казалось, что в просветительской части нашей работы нужно действовать так же, как мы действовали бы на медийных площадках. Начни излагать простые, четкие, понятные тезисы об аутизме – и дело сдвинется с мертвой точки, повысится толерантность в обществе.

Не тут-то было! Как только ты начинаешь говорить просто, ты подкрепляешь стереотипные представления из серии «все аутисты – гении», что не помогает, а очень мешает принятию людей с РАС. Упрощение ведет к огрублению, поощрению заблуждений, неверным рекомендациям и завышенным ожиданиям.

И всё же главный источник невроза в благотворительности – это, наверное, конкуренция за деньги.

– Главная проблема – это то, что все наши системные благотворители так или иначе занимаются тем, что замещают государство, бодаются с государством, ищут компромиссы с государством и так далее. При этом государство огромное, а благотворительные фонды маленькие.

Вот вас тридцать человек – это я беру большой фонд – и вы должны поменять систему помощи раковым больным в стране! Неприступность задачи в сочетании с ничтожным ресурсом сводит с ума.

Поэтому системная благотворительность – это изначально поле сильнейшей невротизации. Ну и, конечно, приходится всё время искать деньги, пополнять бюджеты.

Как фонд находит себе донора?

– Бизнесмены, главы компаний, топ-менеджеры, которые жертвуют деньги на благотворительность, как правило, выбирают либо одно направление, либо понемногу дают всем. К сожалению, число этих людей у нас критически мало и пока не растет. Так что благотворительные фонды, действительно, невольно конкурируют за внимание доноров. Но я не могу сказать, что на этой почве существует особая вражда.

Когда фонд «Друзья» собирал представителей разных фондов на стратегические сессии, деловые игры, то там довольно быстро возникало понимание, кто с кем. Например, с Асей Залогиной из «Обнаженных сердец» я познакомилась именно на такой стратсессии в Ереване. Мы с ней мгновенно друг друга вычислили, потому что давали абсолютно одинаковые ответы на вопросы коуча. Вот, пожалуйста, «Обнаженные сердца» занимаются людьми с аутизмом, и мы занимаемся людьми с аутизмом. У нас прекрасные отношения. Так что главные битвы случаются не из-за денег, а из-за вопроса «как надо?»

Ты сценарист, режиссер и работаешь по своей основной профессии с кинобизнесом. Там поспокойнее, да? Не стоит вопрос о том, кто правильнее «причиняет добро»?

– Да, там нет конкуренции за близость к источнику знаний. Но основная разница в другом. Решения принимаются продюсером и режиссером. Как и в любом бизнесе, существует жесткая система подчинения. Я начальник – ты дурак. Решения принимаются на уровне совета директоров, а дальше спускаются вниз и исполняются. В благотворительности такое невозможно, этот сектор пока слишком мал, чтобы стать сугубо профессиональным. Он до сих пор является сферой нравственно-этически-гуманитарной. Поэтому нет возможности для вертикальной иерархии. Но когда-нибудь это изменится.

И люди не будут идти в благотворительность из нравственно-этически-гуманитарных соображений?

– Наверное, первоначальная интенция всё равно будет такая. Но, если смотреть на страны, где благотворительность развита давно, – хоть в социалистической Швеции, хоть в капиталистической Америке – это такая же профессиональная сфера, как и любая другая. Туда молодой человек после вуза может пойти просто потому, что получил это базовое образование.

То есть некоторое прекраснодушие в благотворительности – это специфически русская история, связанная с непрофессионализмом?

– Это не национальное, а стадиальное. Если посмотреть на дореволюционную русскую благотворительность, от странноприимных домов до приютов или монастырских больниц, там всё очень профессионально и рутинно устроено. Был попечитель, который давал деньги, был начальник, который воплощал его идею в жизнь, и рядовые сотрудники.

Есть книга Павла Бурышкина, которая называется «Москва купеческая». Я ее когда-то купила, думая, что это очерк нравов, но по большей части это о купеческой системной благотворительности. Там есть истории о воровстве, халатности, недобросовестности или, наоборот, каких-то блистательных решениях, открытиях, успехах. Словом, описывается обычный сектор экономики, в котором всё так же, как везде.

Чью сторону ты занимаешь в «священной войне» между фондами и частными благотворителями, собирающими деньги через соцсети?

– Я считаю, что можно и так, и так. Да, профессиональные благотворители часто говорят, что «любители» им мешают. Но благотворительность – новая для нас сфера, еще недостаточно завоевавшая себе доверие со стороны граждан.

И если отдельному человеку доверяют больше, чем институции, то что же, запрещать ему деньги собирать?

У меня вообще с возрастом изменилось отношение к императивам. «Можно», «нельзя». Кому-то можно, кому-то нельзя. Я вот не подаю нищим, мне не нравится, что они поделили город на зоны влияния. Но на паперти почему-то подаю. Когда я приезжаю в Рим или в Лиссабон и там на паперти сидит какая-нибудь жуткая цыганка, то ей я опять не подаю, а почему? Понятия не имею!

Как, куда и на кого жертвовать – это всегда личный выбор. Помимо работы в фонде, у меня есть еще несколько адресов моих частных пожертвований, выбранных произвольно. С кем-то это личная история, с кем-то менее личная и так далее. Есть женщина, которая помогает определенному детдому. Я периодически даю ей деньги, она их тратит по своему усмотрению, но регулярно присылает мне добросовестный, подробный отчет. Который мне не нужен. Это, если угодно, такое упражнение – верить на слово, и я его с удовольствием выполняю.

Ведь что самое трудное в системной работе? Постоянный холодный контроль. Здесь нет того тепла, которое бывает при адресной помощи конкретным людям. И если изначально в системную благотворительность тебя всё равно влечет сердце, то потом решения нужно принимать с холодной головой. Зато когда речь идет о личных пожертвованиях, я оставляю за собой право чудить и ничего не контролировать.

Так всё-таки правая рука не должна знать, что делает левая? Или должна?

– В системной благотворительности должна, а в персональной – нет. Есть замечательное рассуждение старого князя Щербацкого, когда Кити на водах рассказывает про мадам Шосс, что та делает много добрых дел и все кругом об этом знают. Старый князь на ушко Кити шепчет: «Может быть, лучше делать так, чтобы никто не знал?»

В самом начале, когда я проходила через страшные искушения, которые называю тщеславием добродетели, я перед сном с удовольствием перебирала в голове, кому в этом месяце, помимо фонда, я помогла.

Считала не деньги, нет, а персоналии, институции и любовалась собой. Когда я себя на этом поймала, мне стало чудовищно противно. Хотелось встать, свернуть петлю и сунуть в нее голову. Но при этом я считаю, что системная благотворительность совершенно не должна быть молчаливой и скромной. Гласность, пиар – это обязательная часть нашей работы, она привлекает средства. Что же касается моих личных пожертвований, я больше всего люблю те из них, о которых забываю. Разве что кто-то специально напомнит.

Неужели ты не ждешь никакой благодарности?

– Когда только приходишь в эту сферу, то, какой бы ты ни был святой-пресвятой прекрасный человек, всё равно ждешь благодарности. И это первая пробка, которую из тебя вышибает. Работа тяжелейшая, всё идет со скрипом, и кажется, что с места никогда ничего не сдвинется. При этом в твой адрес со всех сторон звучат обвинения.

Я очень многими своими переживаниями делилась с Чулпан Хаматовой – человеком, предельно честным с самим собой. Однажды спросила: «Перестану ли я, наконец, проклинать тот день, когда во всё это ввязалась?» Она сказала: «Не перестанешь». Но при этом ты совсем уже не можешь вообразить свою жизнь без фонда. И неважно, что тебе всё время говорят, что ты либо всё украл, либо пиаришься на больных детях, как бесконечно говорят о Чулпан, либо тешишь свое тщеславие, либо это просто лентяйские прихоти богатой тетеньки, либо ты не состоялась в своей карьере и пошла самоутверждаться за чужой счет – вот стандартный набор, который тебе выдается прямо вместе с твоим «job description». Просто не обращать на это внимания. Работа в благотворительности – это такой духовный тренажер, величайшее избавление от иллюзий.

Но далеко не все от них избавляются. Ты вот упомянула про «тщеславие добродетели». Выходит, и эта область – ярмарка тщеславия?

– Я не хочу обижать своих коллег по цеху, я просто говорю, что эта деятельность может поощрять тщеславие так же, как и любая другая, а иногда и больше. Бывает, что человек внутренне начинает ощущать право судить. У нас с моей близкой подругой есть еще третья приятельница, которая имеет прозвище «выездная сессия страшного суда». Некоторые люди в благотворительности воспринимают себя именно как «выездную сессию страшного суда».

Потому что очень велик соблазн почувствовать себя праведником. Я называю это добробесием.

Конечно, мы все, так или иначе, ищем любви и одобрения. При этом, особенно если ты человек верующий, ты всю жизнь находишься в достаточно напряженном и малоприятном диалоге с самим собой. И, постоянно проверяя себя с некой верхней точки зрения, понимаешь, что, в принципе, то, что тебя земля носит, – это чудо милосердия Господня. Поэтому, когда ты начинаешь заниматься благотворительностью, которая точно ориентирована не на тебя самого, а на других – это же в ней самое важное, – у тебя возникает соблазн выдачи себе «хорошего табеля за третью четверть». И многие, я в том числе, этому соблазну иногда поддаются.

А почему ты занялась благотворительностью? Твой личный порыв в чем состоял?

– Там сошлось несколько причин. Я рано начала зарабатывать и зарабатывала очень прилично для женщины, которая сама себя содержит. Могла позволить себе путешествия, какие-то гулянки, помощницу по хозяйству, хоть жила в съемной квартире, и так далее. С какого-то времени я начала чувствовать дискомфорт оттого, что, кроме ближайшего круга друзей и родственников, никому не помогаю. Вернее, моя помощь носит какой-то бессистемный характер. То отдать вещи в фонд «Ночлежка», то срочно передать деньги туда или сюда. Как будто я откупаюсь от чужой тяжелой жизни. С другой стороны, я совершенно не чувствовала себя в состоянии делать что-то системно, не видела себя в этом.

А потом случился фильм.

– Да, потом случилось то, что случилось. Люба Аркус стала снимать фильм про Антона Харитонова, и мы оказались в курсе его судьбы. Началось всё с желания помочь Любе и Антону. Потом – по-моему, это был Любкин день рождения – я познакомилась с Витей Ермолаевым, у которого сын с аутизмом, потом с женщиной, у которой двое из троих детей с аутизмом. Я увидела замечательных людей, которые живут совершенно какой-то адской жизнью, у них ничего нет, полный тупик. Ну и дальше всё было как обычно в моей жизни. Настигает какая-то ситуация, ты пытаешься ее разгрести, решить… Надо делать фонд, значит, надо делать фонд.

Это еще ты не вышла замуж ведь за Анатолия Чубайса?

– Нет-нет. Начинали мы всю эту затею с фондом еще до того, как я вышла замуж.

Но потом твоя жизнь сложилась так, что появились новые финансовые возможности и ты решила их использовать?

– Не только в этом дело. Когда к тебе приходит много новых возможностей, они неизбежно влекут за собой и новые обязанности. Ты не можешь пользоваться этими открывшимися возможностями в одиночку, в одну харю. Это не гигиенично. К тому же я вышла замуж за человека, который много, давно и последовательно занимается благотворительностью. Ни для кого не секрет, что Чубайс имеет прямое отношение к Первому московскому хоспису, к фонду хосписов «Вера», ко всему хосписному движению. Ну а параллельно у меня появилась вот эта история с аутизмом, и сам Бог велел заниматься и этим тоже. Потом, знаешь, я неловко себя чувствовала среди всех этих новых удобств, в 42 года менять свой образ жизни не просто.

А в чем перемена? С виду вроде живешь как жила.

– У меня появилось столько денег, сколько ни у кого из моих друзей нет. Я не понимала, как ими распорядиться. Но меня вылечил Борис Иосифович Минц (филантроп, один из богатейших бизнесменов России, 53-е место в списке Forbes). Как-то мы с ним выпивали, он мне говорит: «Ну скажи, Андревна, что тебя гложет? Что ты всё сутулишься и в угол засовываешься?» Я ему всё и выложила, а он мне рассказал гениальную историю.

Когда он занял свою первую руководящую должность в конце 80-х годов в городе Иваново, ему была положена черная «Волга» с водителем. «И вот, – говорит Минц, – мы встаем на светофоре рядом с трамваем, и я ловлю себя на том, что всем телом пытаюсь сползти по пассажирскому сиденью и раствориться – мне дико неудобно перед людьми, которые едут в трамвае!» Я расхохоталась, представив себе эту картину – Борис Иосифович человек богатырского телосложения, – и спросила: «Как же ты решил проблему?» Он сказал: «Мы с женой поняли, что надо тратить на других ровно столько же, сколько на себя! Один к одному».

Всё гениальное просто. Чем больше ты зарабатываешь, тем больше ты должен тратить на какие-то общественно полезные дела. С этого момента у меня совершенно рассеялся этот душевный ком.

Теорией разумного эгоизма это, кажется, называлось. Чтобы жить с чистой совестью, надо помогать другим.

– То есть, чтобы полноценно наслаждаться жизнью, нужно не чувствовать себя г***? Нет, я не об этом. Можно помогать всему миру, и всё равно постоянно думать о себе и любоваться собой. Но для меня смысл даже не в том, чтобы думать о других, а в том, чтобы думать про другое. Просто избрать другой предмет размышления, не себя.

На протяжении многих лет я огромное количество времени посвящала мыслям о собственной особе. Какая я, как устроена, хорошая или плохая, какие оценки выставить себе за этот день, как кто ко мне относится, очень много этого я-я-я-я. Кстати, страдания о том, что вот у меня много денег, а у Маши и Лели мало – это опять размышления о себе. Но чем старше я становлюсь, тем больше я понимаю, что это какое-то неинтересное, неэффективное и мерзкое занятие. Если долго ковыряться в собственном пупке, то непременно найдешь там какую-нибудь гадость. Надо просто мыться получше. Мне легко не от того, что я делаю хорошее для других, а от того, что у меня наконец голова занята не мной.

А в чем плюс этого «не-думания» о себе? Перестаешь бояться смерти?

– В моем случае, наверное, так сказать нельзя. Я чувствовала себя долгие годы беспричинно несчастной – думаю, что от эгоизма. И довольно рано стала воспринимать смерть, как избавление. До сих пор, когда кто-то умирает, я всегда радуюсь за умершего и мне безумно жалко остающихся. У меня нет сомнений в загробной жизни, хоть я и не знаю, какая она, – не верить же в ад со сковородками и в рай с яблоками. Конечно, часто думаю о том, как мне будет разрешено умереть, и очень волнуюсь. Отношусь к этому событию с большим интересом и огромным волнением, как к главному экзамену в жизни, но страха смерти у меня нет. Я боюсь только боли.

О кончине безболезненной, непостыдной, мирной у Господа просим.

– Только что умер замечательный человек, Константин Матвеевич Федермессер, отец Нюты. Основоположник нашей школы анестезии в акушерстве и гинекологии, замечательный врач, потрясающий человек. Он умер, успев со всеми попрощаться, в кругу семьи, шутя практически до последнего момента, испытывая интерес к жизни друзей и родных. Такая смерть есть высшее торжество жизни! Подобная кончина дарована только таким прекрасным людям, каким был Константин Матвеевич. Это надо крепко заслужить.

Да, но когда мы говорим про страх смерти, за этим очень часто прячется страх смерти близких. Детей…

– Самое страшное, что может случиться с человеком – это потеря ребенка. Всё остальное рядом с этим можно пережить. А своя смерть – это вообще пустяк. Ты был здесь, теперь нету. У меня лет в 28 был удивительный сон. Меня должны казнить через повешение на кухне у моего деда, Сергея Сергеевича. Рядом находится мой дядька Костя и с кем-то обсуждает, что будет делать через 10 минут после моей казни. Они договариваются куда-то пойти, а меня-то уже не будет! Я проснулась потрясенная и очень долго вертела в голове этот сон. Он вызвал у меня огромное изумление своей реальностью. Мы, киношники, всё представляем себе в картинках. Так вот, я увидела, что меня нет, а жизнь продолжается. Я это, можно сказать, пережила.

Мы с тобой знакомы очень давно, но в нашей дружбе был перерыв лет на 20. Я фактически узнала тебя заново – и меня поразила метаморфоза, которая с тобой произошла. От безответственности и некоторой взбалмошности к осознанному, ежеминутно ощущаемому чувству долга. Как это случилось?

– Тут не было какого-то яркого перелома. Но я, действительно, была эгоистична, лжива, необязательна, постоянно опаздывала. При этом я была глубоко несчастна. С того момента, как начало возникать ощущение долга – а ты знаешь, я почти никогда не опаздываю, в пробках схожу с ума от мысли, что меня будут ждать, – так вот, когда ты должен делать кучу вещей, которые делать не хочется, жизнь становится намного счастливее. По-настоящему я успокоилась и встретилась с собой очень поздно, в 38-39 лет.

Почему именно 38-39?

– Не знаю. Я с 18-ти лет мечтала о сорока. У меня даже была такая шутка, когда меня в тусовке художников спрашивали, сколько мне лет, я отвечала, что скоро будет сорок, а пока восемнадцать.

Выпендривалась!

– А то! Но мы же не случайно выпендриваемся именно так, а не иначе… Ну вот мы постепенно въехали в разговор про меня, и я начинаю внутренне раздражаться. Чем больше я буду про себя говорить, тем больше у меня будет ощущение, что я делаю что-то плохое, неправильное. Поэтому я стала ненавидеть давать интервью. При том, что всю мою юность… знаешь, 90-й год, коммуналка, я стираю пеленки в ржавой ванной, в дверь стучат соседки, а я мысленно беру у себя интервью. Мне казалось, что это вершина человеческого счастья.

Это счастье, кажется, к тебе пришло задолго до фонда, когда ты начала снимать кино. Тебе опыт благотворительности помогает в профессии или это совершенно не пересекающиеся области?

– Совершенно не пересекающиеся. Но, благодаря фонду, я стала получать гораздо больше удовольствия от основной работы. Я прихожу на съемочную площадку и знаю, что надо делать, куда мы с оператором поставим камеру, о чем говорить с артистами. Я не чувствую себя там двоечницей.

Пусть я в кино далеко не отличница, но всё же и не двоечница. А в фонде я чувствую себя двоечницей постоянно.

Другое дело, когда я занимаюсь только сценарием, делаю себе выписки и так далее, то в какой-то момент начинаю скучать по фонду.

На самом деле, благотворительность – это очень интересная работа. Интеллектуально увлекательная, потому что ты всё время пытаешься обыграть государство. Не то что объегорить, а договориться с ним, чтобы оно делало то, что изначально делать не хотело. Это очень осмысленная и в общем плодотворная борьба. А то, чем я занимаюсь в кино, – это, наоборот, концентрация бессмысленности. Шайка взрослых людей в количестве семидесяти человек тратит силы и деньги, работает минимум по 12 часов в сутки без выходных, чтобы рассказать про то, чего никогда не было. Но ведь и это тоже прекрасно!

Что должно случиться, чтобы ты бросила фонд?

– Только если увижу, что мое присутствие во вред. Тогда, конечно, я уйду. Но вообще, это дело должно существовать без меня и после меня, и после Ирки, и после Женьки (Ирина Меглинская и Евгения Мишина, попечители и члены управляющего совета фонда). У меня есть определенные мысли о том, как это будет. По-настоящему осмысленная человеческая работа – когда ты делаешь то, что априори больше, прочнее и долговечнее, чем ты. Я исчезну, а аутизм, к великому сожалению, никуда не денется. Но если бы наука хоть поняла его причины, это стало бы первым шагом к реальной помощи.

Поэтому в далеких мечтах я такая старенькая, с седыми буклями, ухожу на покой, а фонд финансирует только научные исследования. Вот бы на это посмотреть!

Поддержите наш сайт


Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.

Образование и Православие / Православие и мир

Читайте также:

08.07.2015 - 20 благодарных строк Натальи Лосевой о жизни, любви и Боге

12.09.2014 - Архимандрит Андрей (Конанос). Если тебя обидели, бросили, предали…

20.08.2014 - Хоккеист Александр Овечкин назвал залогом своих побед молитву "Отче наш"

07.02.2014 - Епископ Орехово-Зуевский Пантелеимон: Откликаться на чужую беду нужно, но в ...

08.07.2013 - Чулпан Хаматова: Можно ли говорить, что занимаешься благотворительностью?

 
 

  Оцените актуальность  
   Всего голосов: 2    
  Версия для печати        Просмотров: 2076

Ключевые слова: благотворительность

html-cсылка на публикацию
Прямая ссылка на публикацию

 
  Не нашли на странице? Поищите по сайту.
  

 
Самое новое


08.08 2023
Православная гимназия при Никольском кафедральном соборе Искитимской епархии продолжает...
13.07 2023
Детский церковный хор Вознесенского собора объявляет набор детей...
Помоги музею
Искитимская епархия просит оказать содействие в сборе экспонатов и сведений для создания...
важно
Нужна помощь в новом детском паллиативном отделении в Кольцово!...
Памятник
Новосибирской митрополией объявлен сбор средств для сооружения памятника всем...


 


  Нравится Друзья

Популярное:

Подписаться на рассылку новостей






    Архив новостей:

Декабрь 2024 (9)
Ноябрь 2024 (22)
Октябрь 2024 (19)
Сентябрь 2024 (6)
Август 2024 (10)
Июль 2024 (8)

«    Декабрь 2024    »
ПнВтСрЧтПтСбВс
 1
2345678
9101112131415
16171819202122
23242526272829
3031