Страшная доброта

 

В одном хорошо известном мне семействе дети (дочь, сын и невестка) решили скрыть от 87-летнего отца смерть его родной сестры, жившей в далеком сибирском городе.

Дочь покойницы позвонила своим двоюродным брату и сестре и сообщила, что ее мамы – их тети – больше нет. Брат с сестрой переглянулись…

На что они рассчитывали? Что их отец доживет свой век, так ничего и не узнав? Что за весь остаток своей земной жизни он ни разу не поинтересуется, как там дела у его любимой Шуры – единственного человека, связывавшего его с далеким детством, с родным домом, с папой и мамой?..

Они ведь знали, что отец звонит туда, в Сибирь, по всем большим праздникам и уж обязательно – в день Победы, а он уже приближался…

Другие родственники, весьма смущенные этой ситуацией, пытались поговорить с детьми старика. Но они резко отбивались: «А мы вам говорим – не нужно! Не сейчас!.. Потом! Мы лучше знаем, когда!..»

Сродники порывались сказать старику правду в обход его детей, но робели: как распоряжаться в семье, хотя и родственной, но всё же не собственной? А если деду станет плохо, а если сердце…

– Они ведь нас потом в этом виноватыми сделают…

В День Победы старику позвонил его двоюродный брат, живущий в Белоруссии. Он не знал, что творится в семье родственника, и сходу выразил ему запоздалые соболезнования: извини, мол, мне не сразу сообщили про твою Шуру.

Состояние старого человека после этого звонка словами передать трудно. Это был двойной удар: потеря сестры и поступок самых близких ему людей.

Но ведь они хотели ему добра! Они его жалели!.. Они боялись за него, наконец!

Но, если в этом случае поступок детей всё же как-то объясняется и отчасти, может быть, оправдывается любовью к отцу, заботой о нем, страхом его потерять, то в другом известном мне случае не было и этих смягчающих обстоятельств: всё было куда эгоистичнее и откровеннее. Дочь решила не говорить 90-летней матери о смерти ее 62-летнего сына – своего, соответственно, брата, – тоже жившего в другом городе. Съездив в этот город на похороны, дочь сказала маме, что просто навещала семью брата, у которой – «Не волнуйся, всё в порядке».

– Мне и так тошно. А если я еще ей это скажу, она меня совсем с ума сведет, будет плакать день и ночь…

– А если ваша мама спросит, почему сын не звонит? Или сама захочет позвонить ему?

– Он же у нас в Конго работал пять лет, она это помнит, фотографии всем гостям показывает. Скажу: опять туда уехал, а там связь плохая, ты всё равно не расслышишь, что он будет говорить. Еще что-нибудь скажу, а тем временем… Ей ведь 90 уже, и ты видишь, какая она…

Однако не все жертвы подобной доброты (в кавычках или без оных) находятся в преклонном возрасте. Вот моя давняя знакомая, назову ее Ольгой: ей около 50. Она совершенно безутешна. В автокатастрофе погиб сын ее близкой подруги. Когда Ольге позвонили, чтобы это сообщить, трубку взял ее собственный сын Сергей, весьма успешный и продвинутый молодой человек. И сходу решил ничего маме не говорить, поскольку у мамы и так вконец расшатанная нервная система, а похороны могут очень скверно на нее подействовать. Лучше сказать потом, через месяц, к примеру, после похорон и поминок… В результате Ольга узнала о трагедии через неделю, и то случайно.

Самое утешительное, что я могла ей сказать, – это что ее бедная подруга вряд ли помнит, кто был на похоронах, а кто нет.

– Вряд ли она вообще была способна кого-то узнавать в эти дни, – говорила я, а Ольга отвечала:

– Да не в этом дело… Как Сережа мог так со мной поступить?

Не будем осуждать людей, сделавших ошибку, проявивших малодушие или даже просто эгоизм. Принести черную весть – действительно трудно, страшно, всякий, кому это выпадало, знает. Но, скажите, кто из нас хотел бы оказаться на месте – того, о ком не сказали, или того, кому не сказали? Обе этих участи не просто незавидны – если разобраться, они глубоко оскорбительны для человека.

Человеку нужно, чтобы те, кто его любит, были с ним и в смерти его тоже; чтобы они в доступной живому человеку мере разделили с ним его смерть. И ничуть не меньше это нужно живым. Мы должны проводить своего любимого, мы должны его оплакать, это наш долг и совершенно неотменимая потребность. Лишая своих ближних этой возможности, самочинно решая, что им это всё не нужно, что к ним это не относится, – мы хотя бы и непреднамеренно, но всё же – оскорбляем их человеческое достоинство, как бы исключаем их из человечества. Неслучайно в двух из трех вышеописанных ситуациях присутствует отношение к старому человеку как к отжившему: будто не совсем он уже человек…

Ложная жалость, страшная доброта, смешанная или не смешанная с эгоизмом, – в любом случае страшная… Всё же почему мы в нее впадаем, почему делаем подобные ошибки?

Наша коллега, замечательный и очень дорогой для всех нас человек, ушла 31 декабря. Мне стыдно сейчас об этом вспоминать, но ведь возникла же у меня эта дикая (да, дикая на самом деле!) мысль: а может быть, дать всей нашей журналистской компании нормально встретить Новый год, а уж потом начать горестный обзвон?..

На самом деле это была даже – не столько мысль, сколько приступ малодушия, цепляющегося за любой повод отложить, отодвинуть, придержать страшное известие. Если вдуматься, это малодушие всегда связано с ошибочным возлаганием на себя ответственности за реакцию ближних на известие о смерти. На самом деле максимум, что мы должны в этом случае сделать, – помолиться за человека, который получит сейчас страшный, но неизбежный удар, и затем вверить его Богу. Вместо этого мы оправдываем свое малодушие страхом за близкого человека. А затем сама жизнь показывает нам, что человеку этому мы таким образом сделали только вдвое хуже.

Впрочем, корни беды глубже. Мы не хотим принимать смерть в свою жизнь как данность, как неотъемлемую часть нашей жизни, как некое очень важное для нас ее обстоятельство. Мы хотим вывести смерть за скобки жизни как что-то ненужное в ней. Разумеется, мы не можем это сделать, когда она врывается в нашу семью. Но когда она возникает всё же не под нашей крышей, а на каком-то отдалении, мы можем попытаться сделать вид, что ее не было. Чтобы она, по крайней мере, не создавала нам лишних проблем.

И главная причина всему этому – безрелигиозное, бездуховное отношение к смерти. Как, впрочем, и к жизни.

Наш Бог не есть Бог мертвых, но живых (Мф. 22: 32); смерть для нас есть дверь в Вечность, и не просто дверь – встреча с Вечностью: ближний наш, хорошо нам известный, такой же, по сути, человек, как и мы, такое же «я», как мое, – переходит туда…

Вот я прихожу утром в храм и вижу посреди него гроб.

– Тамара Ивановна, прихожанка наша, – объясняет мне клиросный Михаил, – да видела ты ее тут, наверное, не раз. Правда, последние полгода она уже не могла приходить, батюшка сам к ней домой ходил… Вот, последний раз сейчас будет здесь, с нами, Литургию стоять.

И для меня это становится – моментом истины; моментом осознания единства Церкви земной и Церкви Небесной, торжествующей: бабушка Тамара пребывает одновременно и здесь, и там…

Но означает ли это, что смерть для верующих во Христа перестает быть трагедией? Нет, не означает: ведь она была трагедией и для Него тоже. Он тяжело переживал казнь Своего Предтечи Иоанна, искал в этой скорби уединения (см.: Мф. 14: 13), Он плакал об умершем Лазаре (см.: Ин. 11: 35) и, если вдуматься, не об одном Лазаре, которого был намерен уже вернуть к жизни, но обо всем человечестве, ставшем по грехопадении смертным. Смерть есть наше всеобщее мученичество, катастрофа человеческого существа, разрушение его духовно-телесного единства, разлука умершего с живущими, разлука живущих с ним. И только Крестной Жертвой эта трагедия преодолевается. Переживая смерть, мы призваны постигать Христову Победу над нею: вряд ли мы могли бы постигнуть эту Победу иначе. Церковная молитва объединяет нас всех – еще живущих и уже ушедших – во единую вневременную Церковь живых. Именно объединяет, а не разделяет, не разлучает. Мыслимо ли в Церкви такое – чтобы кого-то «добросердечным» обманом лишили великой возможности молиться об усопшем? Чтобы усопшего лишили чьей-то молитвы?

Кстати, об упомянутой выше Ольге. Ее собственная мама Мария Петровна была верующей, но – втихомолку, тайком: муж-то ведь партийный, в начальниках, как бы чего не вышло… Привычка не привлекать к своей вере лишнего внимания сохранялась у бабы Маши и в свободные уже времена. Дочь ее Ольга – человек пока нецерковный. Когда мамы не стало, она, убитая горем, исходила исключительно из чувства дочернего долга: мама верила, мама этого хотела, значит, нужно идти в церковь и просить, чтоб отпели или как там это у них называется…

Ольга никак не ожидала, что отпевание, воспринимаемое ею до той поры лишь как «ритуал», окажет на нее такое воздействие:

– Ты не поверишь, но я действительно почувствовала, что мама жива… И папа жив… что у Бога все живы…