|
|
||||
Протоиерей Стефан Ванеян: Мне не пришлось выбирать — университет или ЦерковьДесятки выпускников МГУ стали священниками, но встретить университетского преподавателя в сане — большая редкость. Совместимы ли преподавание и священство, стоит ли ходить на занятия в рясе, как студенты относятся к Церкви и в каком состоянии находится религиозное искусство, рассказал «ТД» профессор исторического факультета Степан Ванеян. Он же — священник храма Рождества Богородицы в Капотне протоиерей Стефан Ванеян.  СПРАВКА. Степан Сергеевич Ванеян родился в 1964 году. В 1989 году окончил отделение истории и теории искусства исторического факультета МГУ имени М. В. Ломоносова. Работал в ГМИИ имени А. С. Пушкина, преподавал в частных учебных заведениях и в средней школе. В 1999 г. окончил аспирантуру кафедры всеобщей истории искусства истфака МГУ. В том же году защитил кандидатскую, а в 2007 г. — докторскую диссертацию. С 1998 г. работает на родной кафедре, с 1999 г. — ее старший преподаватель, с 2004 г. — доцент, с 2011 г. — профессор.
В 1992 г. рукоположен во диакона, в 1999 г. — во священника. В 2012 г. возведён в сан протоиерея. Служит в храме Рождества Пресвятой Богородицы в Капотне. Профессор и заведующий кафедрой теории и истории христианского искусства факультета церковных художеств Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета, профессор кафедры теологии Национального исследовательского ядерного университета «МИФИ». Также заведовал кафедрой церковных искусств и археологии Общецерковной аспирантуры и докторантуры. Женат, отец троих детей. - Отец Стефан, поднимаясь на университетскую кафедру, вы продолжаете оставаться священником или становитесь только профессором?
- Есть такой миф, питающий всякого рода клерикализм: храм — это особое пространство, а священник приобщен к какому-то другому миру. По моему опыту, это неправильно. Все эти границы между священным и профанным, сакральным и мирским — проблема мифотворчества. Я этого избегаю. Перемена масок неполезна, такого не должно быть. Быть и протоиереем, и профессором, по мне, — идеальный вариант. Все бы так были: профессор МГУ и приходской протоиерей! Но переходы и переключения иногда переживаются непросто. Быть может, они и не нужны, и противопоказаны: всё да будет едино. А так, что называется, тумблеры порой не срабатывают.
- Как вы представляетесь студентам?
- Как это принято в университете: называю должность, фамилию, имя, отчество.
- А то, что вы священник?
- Этого не требуется.
- Перед литургией вы молитесь, а перед лекцией?
- Перед лекциями и особенно перед семинарами про себя обращаюсь к Господу. Да и прочих поводов помолиться Господь предоставляет достаточно.
- Отец Павел Флоренский на лекции в Высших художественно-технических мастерских (ВХУТЕМАС) приходил в рясе. А вы носили священнические одежды в МГУ?
- Строго говоря, ряса или подрясник — это своего рода спецодежда. Водолаз же не всегда ходит в скафандре — только когда у него погружение. Еще хуже, когда соблюдается своего рода профессионально-сословный дресс-код: мол, обратите внимание — я-то немного не такой как вы, я особенный, слегка избранный — клирик, не лаик (мирянин — «ТД») какой-нибудь… А бедному отцу Павлу что еще оставалось: для него лекции и были его литургией, за неимением иной.
Лекция как эксперимент
- Какая лекция для вас удачная, а какая — полный провал?
- Зависит от послевкусия. Иногда это ощущение опустошения — ты всё сказал, извлек из себя всё, что только можно. Значит, хорошая лекция. А провал — когда студенты начинают скучать, поднимается гул, белый шум невыключенного телевизора... Свистеть, конечно, не свистят, но возникает ощущение, что ты здесь лишний.
- Перед лекциями вы ставите себе цель?
- Мне хочется научить студентов реальной научной практике. Для меня настоящая лекция — род эксперимента. Если проводить аналогию с богослужением, то как молитва должна быть общей и единой, то есть молитвой Церкви, так и наука должна быть вербализована, пронизана словом. И лекция — это выход вербализованного опыта, порой – со-общение через слово и самого Слова. Настоящий, профессиональный, опытный ученый – это и ответственный лектор, который всё время имеет потребность в аудитории. Неслучайно великие научные и философские системы строятся именно на курсах лекций.
- Лекция похожа на проповедь?
- Я бы сказал, у них есть общие принципы, и один из существенных для меня — не поучать. Не приучать к тому, что я самый умный, а вы можете приобщиться к истине через меня. Беда, если священник считает себя избранным. Также и лектор не должен ощущать, что самый главный он, на кафедре, а остальные так, – аудитория. Должен быть не просто контакт, а единство, взаимность дела. И опыт священнический — опыт самоумаления, уподобления Тому, Кто всё свершает, оставаясь незримым.
- Значит, лекция — это не передача готовых результатов?
- В основе лекции — принцип сомнения. Не суда, не приговора, а мнения, суждения. Это озвучивание некоторых вопросов, которые можно обсуждать, размышления вслух и при свидетелях.
- А ответы?
- Они не от нас зависят. Мир — это данность, и ответы даются. Требуется продемонстрировать свою способность вопрошать и быть готовым услышать ответ и вместить его, даже если ждешь чего-то иного.
«Я до сих пор обращаюсь»
 - Мы все в определенный момент становимся перед выбором, куда двигаться дальше. Как вы определяли свой путь? Почему крещение, почему аспирантура, почему остались преподавать?
- Крестился я в 1986 году, будучи студентом. Незадолго до этого крестился мой друг и стал не таким, как был. В чём-то моё решение было подражательным. По-хорошему, крещение — это завершение целого процесса внутренней трансформации, конвертация, изменение образа мышления и способа существования. У меня же обращение получилось продлённым: мне кажется, я до сих пор обращаюсь.
- Крещение повлияло на университетскую жизнь?
- Курсе на третьем меня предупреждали: мол, смотрите, молодой человек, у вас вырисовывается прекрасный диплом, а вы позволяете себе такие вещи, ходите в храм…
- Как вы на это реагировали?
- Я был легкомысленным и об этом не задумывался — просто продолжал ходить на службы. Предупреждения мне казались пустыми разговорами. У меня был круг церковных друзей, это была альтернатива обычной жизни. Представьте себе: выходишь из своей художественной школы неподалеку от метро «Кропоткинская», а там — храм Илии Пророка в Обыденском переулке. Идёшь по советской улице с советскими домами, заходишь в храм — и там все по-другому. И пахнет иначе, и атмосфера другая, и звуки иные слышатся…
После диплома наступил момент кризиса: вроде как должны были брать в аспирантуру, но не взяли. Я разочаровался, обиделся и пошел работать. Сперва хотел стать художником, а когда стало ясно, что с аспирантурой не выйдет, с головой бросился в церковное служение. Семь лет был диаконом, потом в какой-то момент произошло восстановление отношений с кафедрой. Оказалось, что священнослужение не исключает научной деятельности и наоборот. И в 33 года я поступил в аспирантуру. Разумеется, у меня была семья, уже родились все мои дети… Довольно быстро нашлась преподавательская вакансия, а через год состоялось рукоположение во священника. Слава Богу, мне не пришлось выбирать между Церковью и университетом.
Я для себя открыл, что большинство моих коллег в МГУ — верующие люди, и даже декан, слава Господу, весьма церковный человек.
- Что-то изменилось в отношении к вам, когда вы приняли сан?
- В отношении религии ныне заметна вот какая перемена: она становится вещью модной, полезной, нужной, статусной. А когда-то ни о какой карьере, ни о каком положении в обществе невозможно было и думать.
Свой среди... своих?
- В МГУ к вам обращаются как к священнику?
- Конечно! Это естественно, здорово и одновременно очень ответственно, потому что, обращаясь, человек на что-то решается. Очень трогательно, когда подходят коллеги. Мне довелось крестить двух заведующих кафедрами, отпевать многих коллег, и я очень признателен, что есть такой опыт и есть во мне нужда. Это более чем много — оказаться в нужном месте в нужный момент, причастить больную маму, папу или самого человека.
- Бывает, что подходят с претензиями к Церкви?
- Большинство моих коллег — люди в высшей степени воспитанные, интеллигентные, и они в этом смысле щадят мои чувства. Иногда происходят какие-то разговоры, но я человек достаточно либеральный и готов называть вещи своими именами, не впадая в корпоративность в плохом смысле слова.
Мне не нравится принцип «не выносить сор из избы». Во-первых, Церковь — не изба, а во-вторых, разве можно чисто в бытовом смысле мусор не выносить? Другое дело, что его не надо выбрасывать куда попало. Нужно выбрасывать в мусорные баки, причем лучше раздельные: сюда пластик, сюда органические отходы; это клевета, это обман, это болезнь плоти, это болезнь духа, это дурная традиция (наследственность), это недавние «благоприобретения»... И всё это разложить для переработки!
- А студенты не осмеливаются подходить?
- Тут не нужно особой смелости. Дискуссии вполне возможны, я к ним готов, но поводов как-то не возникало. Главное — с любым человеком обращаться внимательно и бережно. Что, каюсь, не всегда выходит даже с собственными дипломниками и аспирантами, не говоря уже о тех, у кого я в оппонентах и рецензентах.
- Вы преподаете в МГУ уже семнадцать лет. Сильно за это время изменились студенты?
- Сейчас больше возможностей быть интеллектуально развитым. Когда я учился, было запрещено читать определенные книги, а сейчас самая разная информация доступна. Одновременно появилось много людей, которые, мягко говоря, неспособны к образованию. Раньше люди знали, зачем получают образование, сейчас это приобрело более условный, так сказать, институциональный и конвенциональный характер. Так что среди студентов много контрастов. Как раньше, так и сейчас для меня подарок — встреча с хорошим дипломником или аспирантом.
Подлинное творчество — из ничего
 - В университете вы занимаетесь теорией искусства и методологией истории искусства. А что вы думаете про современную культуру, про то, что она все больше визуализируется?
- В том, что происходит инфляция визуального, нет сомнения. Вместо того, чтобы что-то представить и воплотить усилием интеллекта, достаточно просто сфокусировать зрачок. Это иллюзия внимания, замена мыслительного усилия рефлексом и сенсорикой. Эти механизмы давно описаны и разоблачены. Картинки могут быть опасными, а не полезными, если не мотивируют, не вызывают потребности в переменах.
Очень многое из того, что называется искусством — форма репродуктивности, воспроизводства, то есть повтора. Любая техника содержит в себе элемент подмены, фактически – протеза. Кисточка — продолжение руки. Колесо — трансформированная конечность. Но подлинное творчество — ex nihilo, из ничего. Это уподобление только одной Инстанции, Которая имеет право быть предметом подражания. Когда я подражаю сам себе, возникают проблемы даже чисто когнитивные: тавтология — только иллюзия достоверности, своего рода самовнушение.
«Се творю всё новое» (Откр. 21:5) — вот что нам дано в качестве именно Откровения. Нельзя родить своих бабушку или дедушку: мы рождаем детей, которых не было, но которые будут здесь – после и вместо нас, если мы – вместе с Тем, Кто всегда и всюду.
Евангелие — это авангард
- Вы согласны с тем, что церковное изобразительное искусство, архитектура, музыка переживают не лучшее время? С чем это связано?
- С оскудением творчества, непосредственного живого мистического опыта, формализацией этих состояний.
- Как его можно возродить?
- Должна быть реальная духовная жизнь, встреча с Господом Иисусом Христом, опыт радости, благодарения, обогащения себя принятием Слова. Общение с Богом порождает творческий импульс. Рождаются новые формы творчества. Есть открытия в науке, а есть в творчестве. Открыли новую частицу, открыли новый смысл какого-то евангельского фрагмента. Человек пережил новую грань образа Господа и это передает, этим делится. Творчество – это миссия, это апостольство.
- Почему формы христианского искусства — именно такие, к которым мы привыкли?
- В эллинистическую эпоху сложились идеальные формы визуального творчества. Подлинники практически не сохранились. Мы не можем представить, насколько совершенна была греческая живопись, которой восхищались римляне, мы видим статуи — но это же мраморные копии греческих оригиналов! Миссия христианских художников была вложить в готовые формы новое содержание.
- Если бы во времена Христа совершенным искусством был авангард, Церковь приняла бы его формы?
- Но это и был авангард! Быть в авангарде — значит быть впереди и не иметь права озираться назад. Авангард — это граница, «прифронтовая зона». Цель одних художников — просто шокировать публику, других — заработать деньги, третьи же — настоящие мученики, свидетели Истины, которые отказываются от того, что имели, чтобы обрести новое. Само Евангелие — это авангард. Представьте себе то, что говорил и творил Господь, в контексте тогдашнего иудаизма. Как звучало Его слово, которое обличало? В этом смысле творчество, соотнесенное с проповедью Слова Божия, всегда должно было именно таким, на грани, провоцировать в смысле «вызывать» и призывать!
- Иными словами, авангард в церковном искусстве возможен?
- Да, безусловно: возможен и нужен по определению.
- И Христа можно изображать не только так, как на иконах?
- Кто сказал, что правильно изображать Его, скажем, так, как Он изображен на иконах XVII века? Это ведь был период упадка в иконописи — многочисленные элементы декора, веточки, цветочки… Насколько шокирующе, с формальной точки зрения, выглядит по сравнению с иконами XVII века рублёвская икона! Это абсолютный авангард! На уровне геометрии это очищение от разных «штучек», абсолютный минимализм, святость простоты и благородство самоотказа.
Принцип здорового питания
- Как вы с эстетической точки зрения относитесь к строительству большого количества типовых церквей в Москве?
- Когда что-то нужно строить в массовом порядке, нужно выработать приемлемый стандарт — возможно, с вариациями. И потом просто строить церковное здание, которое должно быть красивым и не портить окружающий мир, без претензий на то, что это искусство. Это не исключает возможность создания шедевра архитектуры, например, раз в десятилетие. Но проблема в том, что единого стандарта нет! И строят кто во что горазд.
- Вы можете назвать современные примеры удачных церковных зданий?
- К сожалению, не смогу. В Европе есть понимание того, что надо говорить доступным, живым языком архитектуры. Миссия — не делать репродукцию того, что было, скажем, 400 лет назад, а строить так, чтобы было понятно и приемлемо, то есть – принято здесь и сейчас, а не в далеком прошлом, которое прошло. Архитектура — вещь функциональная и потому актуальная.
- А как же тяга к традиции?
- Проблема возникает, когда через поддержание прошлого, воспоминания о прошлом хотят приобщиться к вечности, которая вне времени. Если я всё время назад озираюсь и повторяю то, что было, это репродуктивность, а в психологии — регрессия и невротический симптом. В голове обычно задерживается травматический опыт, вот в чем проблема. Но жизнь-то устремлена вперед, а не утекает назад!
Должно быть ответственное, отрефлексированное отношение к прошлому. Если в нынешнем состоянии что-то беспокоит, нужно это обнаружить и от этого избавиться. Прошлое — оно прошло, его нужно пережить как то, что меня больше не тревожит. Иначе получится смещение внимания с актуальной болезни, а ответственность человека — здесь и сейчас.
Получить что-то можно из будущего, но не из прошлого. Поэтому христианство обращено в будущее: эсхатологизм — это «принцип надежды». А все эти хранители, копиисты, консерваторы... это про другое. Живое не может испортиться, его не нужно консервировать. Консервы — заменители продуктов, и я в этом смысле — за здоровое питание.
Образование и Православие / Интернет-издание «Татьянин день» |
||||
|
|
Всего голосов: 1 | |||
| Версия для печати | Просмотров: 1457 | |||
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
