Марина Бирюкова. Научившим — с благодарностью

Каждый раз, дочитав и закрывая ту или иную духовную книгу, мы понимаем, что ее автор чему-то нас научил. И вот что интересно: как полученное высшее образование позволяет человеку оценить наконец, что дали ему учителя в школе, так и книги учителей Церкви помогают нам увидеть и хотя бы мысленно поблагодарить других наших учителей. Тех, от кого мы в разные времена нашей жизни получили уроки, необходимые будущему христианину. Я пишу «будущему», поскольку во времена, на которых я ниже остановлюсь, до Церкви мне было как до Сатурна. Но то, что учителя в мою жизнь вошли и уроки мною были получены именно тогда, — не случайность. У главного Учителя все звонки звенят вовремя.

Иные уроки подобны семенам: они прорастают со временем и именно для этого сохраняются в почве нашей памяти. Уроки, полученные от Жанны, стали мне ясны не сразу — сразу я слишком сильно им сопротивлялась, — однако же вот — стали…

Жанна — моя однокурсница и подруга студенческих лет. Одно время мы жили с ней вместе: снимали полуподвальчик с рукомойником и помойным ведром, созерцали ноги прохожих. Жанна уже тогда, в 18–19 лет, была человеком вполне взрослым и притом добрым, терпимым, благоразумным и глубоко — не поверхностно, а именно глубоко — миролюбивым. Любые проявления агрессии, конфликтности, склочности, распространенные, увы, в девичьей студенческой среде, ранили, а главное — безмерно удивляли Жанну: она никак не могла понять, «откуда такая недоброжелательность к людям». Сама она за всё время нашей учебы не поссорилась ни разу ни с кем. Ее вообще невозможно было представить себе ссорящейся, возмущенной, разозленной. Случалось, что одно только ее присутствие примиряло разругавшихся из-за пустяка девчонок. Случалось, увы, и другое: ей завидовали, злословили, пытались в чем-то обвинить. И это становилось для нее подчас болезненным испытанием: при внешней сдержанности и, казалось бы, уравновешенности Жанна была очень ранима. А завидовать было чему: четверок она не получала. Она была безупречна во всем и усердна во всякой работе — от мытья полов в нашем подвальчике до писания контрольных по гражданской обороне…

Что интересно, Жанна совершенно ясно видела мои, мягко говоря, недостатки, слабости и неумения, но это не мешало ей меня уважать. А вот я запросто могла проявить неуважение к ней: у меня вообще были большие проблемы с воспитанностью. По этой, да и по другим причинам меня многие на курсе не принимали. Но Жанна упорно защищала меня и дружила со мной, даже вызывая порой досаду у иных своих подруг, более воспитанных, чем я, и менее добрых, чем она. Конечно, Жанна видела то лучшее, то светлое, что все-таки жило во мне, и умела это оценить. Но если бы я при этом умела ценить ее! Я умела другое — ею пользоваться. До сих пор с содроганием стыда вспоминаю один такой эпизод.

Преподавательница страшно важного предмета — политэкономии — сказала, что поставит мне зачет, если я покажу ей свои конспекты. Знают ли современные студенты, что такое конспекты? Это — когда ты приходишь в библиотеку, берешь там определенный том Маркса-Энгельса-Ленина и частично переписываешь его в свою тетрадку. Писание конспектов считалось очень хорошей методой преподавания общественных дисциплин. Так вот, я, как вы догадываетесь, конспектов не писала. Мне было лень их писать. Но за чем дело стало: на перемене я легко и весело подскочила к подруге: «Жанчик, дашь конспектики?» До сих пор в ушах ее кроткое «Конечно»… Да, это была ее ошибка — она должна была мне отказать. Но добрые люди не всегда находят в себе силы на отказ.

Политэкономистка поняла, что конспекты не мои. Но уличать меня почему-то не стала. Некоторым людям в таких случаях бывает стыдно за другого человека и хочется покрыть его грех. Так я сейчас понимаю поведение нашей преподавательницы. А если бы она устроила разбирательство — я подставила бы своего доброго «Жанчика» по полной программе…

Конечно, мне и самой было стыдно тогда. И, видимо, от этого стыда, от неосознанной зависти к преимуществам Жанны передо мною я выдумала некое свое перед ней преимущество: она-де приземленная, благоразумная, правильная, скучная, а я — прямо-таки горьковский сокол с разбитой грудью, да к тому же еще и поэт. Тогда-то и случился меж нами спор, который запомнился мне на всю жизнь.

Поводом к нему послужил весьма популярный в те годы фильм Марка Захарова «Тот самый Мюнхгаузен». После нашего совместного просмотра Жанна выразила недоумение, вернее — сомнение: есть ли смысл у бесконечных выдумок главного героя? Зачем ему надо превращать свою жизнь в непрерывную фантасмагорию? Создается впечатление, сказала Жанна, что этот человек любит свои фантазии больше, чем своих близких, а еще — что он вообще слишком любит себя самого.

Ну где же ей, обыкновенной и приземленной, понять гениальное творение режиссера Захарова! Разве может она, такая нормальная, правильная и, следовательно, ограниченная, по достоинству оценить благородные безумства главного героя в исполнении несравненного Олега Янковского!

«Если бы мне встретился такой человек, — сказала я Жанне, — как захаровский Мюнхгаузен, я пошла бы за ним на край света!»

«Никуда бы ты не пошла, — грустно ответила Жанна, — тебе только так кажется».

Здесь не место спорам о старом фильме: кто-то, может быть, не согласится с Жанной, скажет, что она не поняла метафору и т.д. Однако я запомнила этот спор, чтобы лет эдак через десять-пятнадцать вернуться к нему и увидеть в словах подруги очень серьезную правду. А заодно увидеть тогдашнюю себя — живущую, как легендарный барон, не реальностью, а нарциссическими фантазиями; выдумывающую себе подвиги, которых не совершала; верящей в возможность вытянуть себя самое из болота за волосы; готовой выращивать вишню на лбу оленя, стрелять в утку через дымоход, заниматься прочей подобной ерундой — лишь бы не работать по-настоящему, не учиться тому, чему пришла учиться, не выправлять себя шаг за шагом…

Да, по-настоящему я увидела всё это гораздо позднее. Но понемногу выправлять себя начала уже на последних курсах, с переменным, правда, успехом. У меня появилось понимание: такой, как я есть, оставаться нельзя. И то, что я все-таки не осталась такой, во многом — заслуга Жанны, следствие ее тихого, мягкого, постоянно укоряющего, но вместе с тем и поддерживавшего воздействия на меня.

Жанна нашла меня через много лет после окончания университета. Мы встретились, потом переписывались. Какой оказалась ее судьба? Если коротко — нелегкой, но счастливой. Семья, две дочери (такие же отличницы, как мама), дом на берегу моря, а еще — родители, которые, много лет прожив в разводе, под старость решили вновь соединиться и жить вместе до конца. Я уверена, что это заслуга Жанны, ведь у нее всегда находилась в запасе склянка примиряющего елея — для всех.

Я не спрашивала Жанну, каким образом ее хватало на столь доброе отношение ко мне в те далекие годы. А сегодня она относится ко мне так, что у меня не остается сомнений: подруга моя не помнит ничего дурного. Помнит только доброе.

Иногда урок, получаемый от другого человека, состоит, прежде всего, в том, что человек этот оказывается явно и бесспорно лучшим, нравственно высшим, нежели ты. Ты не в силах этого отрицать — факты не позволяют. Это такое ведро холодной воды на твою самовлюбленную голову. А может быть, ведро кипятка. Дальше — три дороги. Первая — зависть, злость, поиски способов принизить и очернить этого человека. Вторая — депрессия, слезы, жалость к себе, такой плохой и такой маленькой. Третья дорога — ясное понимание того, что возможное для этого человека возможно и для тебя тоже — нужно просто немножко себя изменить.

Обо мне можно сказать, что я металась между этими тремя дорожками. По первым двум далеко не ушла, Бог миловал; а вот сколько прошагала по третьей — непростой вопрос. И все-таки урок, полученный мною от другой моей сокурсницы — Наташи, — был мною усвоен и даром не прошел.

В нашей студенческой жизни было грозное слово — распределение. Нынешнее поколение студентов не знает, что это такое. Распределение означало, что закончивший вуз обязан отработать три года не там, где ему хочется, а там, куда его пошлют. Нас, выпускников биофака, распределяли главным образом в учителя сельских школ. Хотя мечтали мы не об этом, разумеется, а главным образом о научно-исследовательской деятельности. Но чтобы миновать сельскую школу и попасть в аспирантуру, нужно было быть студентом не простым, а феноменальным (блат, протекция также наличествовали, но, к чести альма матер, определяющей роли в те годы не играли).

Наташа была именно такой. Золотая голова, и притом великая труженица. Кафедра биохимии не чаяла в ней души. Победы на студенческих олимпиадах открывали перед ней дверь в большую науку. Но путь Наташи к этим успехам вовсе не был усыпан розами. Она родилась и выросла в далеком степном селе, где была лишь восьмилетняя школа, десятилетку кончала в интернате в райцентре. Потом два года подряд не могла поступить на желанный биофак — потому, скорее всего, что не так много знаний дали ей на самом деле в сельской школе. Слишком многое пришлось наверстывать самой — трудясь при этом в родном совхозе телятницей. Глядя на Наташу, склонившуюся над сложными приборами в лаборатории или выступающую с научным докладом на конференции, трудно было поверить, что она ухаживала за телятами. Но это было!

Итак, все знали, что Наташа после пятого курса идет прямиком в аспирантуру, к кандидатской диссертации, и никакое распределение к ней отношения не имеет. Но вот закавыка: в первом семестре пятого курса у нас была педагогическая практика, обязательная для всех. Храбрым добровольцам предлагали попрактиковаться именно в отдаленных сельских школах. То, что Наташа оказалась среди добровольцев, никого не удивило. Попала она в заброшенное село, в восьмилетку, где наши предметы — химию и биологию — несколько лет подряд не преподавали совсем, потому что некому было. Просто не было этих уроков в расписании.

Сказать, что Наташе пришлось в этой школе нелегко, — это ничего не сказать. Но вот настал последний день ее практики. Знавшие это дети взяли Наталью Николаевну в плотное кольцо: «Вы же к нам вернетесь, когда кончите учиться?»

Дети ничего не знали про аспирантуру, научную работу и уже наполовину готовую Наташину диссертацию. Зато Наташа хорошо знала, что это такое — расти в заброшенном селе, учиться в школе с половинным составом учителей и после этого выбираться в люди. Поэтому она ответила: «Да, вернусь».

А потом объяснила своему научному руководителю, что обманывать детей не может. Вся кафедра биохимии разом упала в обморок…

Тем временем другие, куда менее одаренные студенты лихорадочно искали способы ускользнуть от распределения. Я искать не стала, поехала, но работать в школе не смогла и при первой же счастливо подвернувшейся возможности с педагогического фронта дезертировала. Да, это не мое дело, да, у меня другая природа, но если бы я не металась, как уже сказано, меж тремя дорогами, если бы у меня было такое чувство долга и ответственности за других, как у Наташи, — я бы нашла в себе силы и справилась.

Уйдя из школы, я часто вспоминала о ней, о ее поступке. И приходила в отчаяние от себя. Но это отчаяние оказалось целительным: я уже не хотела быть маленькой и слабой. По крайней мере в новом своем деле — журналистике — такой не была, хотя ошибок делала много. Повторюсь, урок даром не прошел.

Наташу я узнала через много лет в храме — она стала глубоко верующим человеком. В науку так и не вернулась — отдала себя детям до конца. Сначала сельским — в самые тяжелые, 1990-е годы работала директором школы в маленьком селе. Потом уж перебралась в областной город. Жизнь Натальи Николаевны никогда не была легкой, двух дочерей пришлось поднимать в одиночку, квартиру в городе годами снимать, да и несправедливостей тоже хватило — выше крыши.

Но человек она счастливый, это очевидно. И это тоже ее урок.

Когда я жила в маленьком городке Саратовской области, учительница Нина Ивановна была моим близким другом. То, что годами она старше моей мамы, нашей дружбе не мешало совершенно. Когда мне было плохо, я шла именно к ней; когда меня переполняла радость — бежала к ней же, и всегда без предварительного звонка, потому что у меня не было обычного домашнего телефона, а сотовых тогда не существовало вовсе. Но Нине Ивановне не нужны были предварительные звонки. Для нее абсолютно естественно было держать дверь открытой и воспринимать каждого входящего как… ну вот именно как совершенно естественное явление: сейчас ко мне входит этот человек, а потом войдет другой.

Людей, которые шли к ней и с бедами, и с радостями, и за советом, и просто поговорить о жизни — под стаканчик замечательного горьковатого вина из волжской островной калины, — трудно было перечесть. И бывшие ученики, и «текущие» ученики, и их родители, и коллеги, и соседи, и… словом, полгорода. И проблемы каждого становились проблемами Нины Ивановны — тоже неким совершенно естественным путем. Она просто не могла жить иначе. Наверное, не может и сейчас, хотя ей 80 и у нее очень больное сердце. Я давно не живу в том городке и звоню ей нечасто. Но каждый раз при звуке моего голоса она вспыхивает как лампочка: «Марина!.. Милая!..» А я пытаюсь понять, чем заслужила такую любовь.

Знала ли я человека смиреннее и проще, чем Нина Ивановна? Ее невозможно представить себе хоть чуть-чуть позирующей, хоть легонько прихвастнувшей. Когда ее обижали, ранили, я видела: она переживает не столько собственную обиду, сколько беду обидевшего. Это воистину христианская жалость к грешнику как к больному.

И еще — Нина Ивановна человек не просто честный, а не выносящий нечестности. Вот это неприятие всякой лжи, любой фальши и несправедливости и двигало ею по жизни, и сделало чем-то вроде провинциальной диссидентки в советские времена: на нее косились с большим подозрением, а в школе, случалось, грызли грызом, спасал только бесспорный профессионализм педагога. Времена изменились, она давно на пенсии, ее радуют успехи внучки — одаренного музыканта, органистки, — и ее никто не трогает наконец, но легче, чем при советской власти, Нине Ивановне не стало, напротив. Мы разговариваем, и я ищу какие-то утешительные слова. Но она не хочет утешаться. Я часто не соглашаюсь с ней в оценке конкретных людей и событий: ее точка зрения представляется мне наивной, донкихотской, массу всяких вещей не учитывающей, но притом я вижу, что эта точка зрения — своего рода мученичество.

В свое время — когда я начала понемногу приближаться к христианству, читать Евангелие — у нас с Ниной Ивановной были чрезвычайно бурные дискуссии на эту тему. Я доказывала, что преподавание химии и биологии (мы с Ниной Ивановной еще и коллеги-естественники) совершенно не помеха вере в Бога, а она всё никак не могла это принять: «Как же: здесь эволюция, а там — какие-то чудеса…» И через минуту: «Но одно я знаю точно: что наши мертвые живы. Я это чувствую».

Сейчас я ее о вере не спрашиваю. Просто вспоминаю — каждый раз, когда говорю с нею, — что чистые сердцем узрят Бога (ср.: Мф. 5: 8). Я видела человека с чистым сердцем, я наблюдала его очень близко, я знаю, что человек действительно может, а значит — должен таким быть, и это главный для меня урок провинциальной учительницы Нины Ивановны.

В современной школьной жизни часто бывает так: в конце учебного года учителю дарят и цветы, и что-то более существенное, а он (чаще — она) видит, что настоящей благодарности нет, что глаза дарящих холодны, что цветы и подарки — это либо ритуал, либо плата за особое покровительство ученику, за создание видимости его успехов. И ей грустно.

Благодарность людям, которые чему-то нас научили, и Богу, пославшему в нашу жизнь этих людей, должна заключаться не во внешних знаках, конечно, а в стремлении усвоить уроки и принести добрые плоды. Если мы будем стараться это сделать, наши глаза не окажутся холодными, потому что в сердцах наших будет жар. И тогда мы сами сможем кого-то чему-то научить, а заодно и согреть, и защитить — как меня когда-то моя однокурсница Жанна.