Валентину Гафту - 80 лет. "Когда на душе было горе, ходил в церковь, и она меня излечила"

— Да, это правда.

— Что же может толкнуть еврея на этот шаг?

— Видите ли, мой родной язык русский, и когда, играя в театре, я произносил слово «Бог» (например, в роли Городничего), что-то мне там (показывает на сердце) жало... Я врал себе, понимаете, и как актер не мог это преодолеть, а когда на душе было горе, ходил в церковь, и она меня излечила. Беседы с отцом-священником сильно мне помогли, и сейчас я не часто, но там бываю. В монастыре у меня есть друзья, а Оля, жена, — та вообще из семьи священника.

Говорят: выкресты — это нехорошо, однако окружает-то меня религия христианская... Об этом не следует говорить, не стоит на подобные темы распространяться, но я не сомневаюсь, что существует энергия свыше (как хотите, так ее и называйте!) и иногда мы общаемся с невидимым... Каждый верит по-своему, у каждого свои убеждения. Мне ближе всего христианство...

— Тем не менее, когда вы приезжаете, скажем, в Израиль, не возникает ни у кого там вопросов: зачем изменили вере отцов?

— Нет, никогда. Я Израиль люблю, мне очень нравится эта маленькая, но мужественная и сильная страна. Евреи — родные мне люди, к которым у меня нет антипатии, но я не понимаю их веры. Мне чужды даже внешние ее проявления — глядя на ортодоксов в шляпах, с пейсами, с многочисленным потомством, узнавая их законы, обычаи, я сознаю, что стать таким не смогу.

«КОГДА ОЛЕГ ДАЛЬ СТОЯЛ НАД ГРОБОМ ВЫСОЦКОГО, ВИДНО БЫЛО: ОН НЕ ЖИЛЕЦ

— Была, знаю, еще утрата, которая очень сильно на вас подействовала, — имею в виду уход Олега Даля. Вы же тогда и сами были, если не ошибаюсь, при смерти?

— Настолько страшное состояние у меня было два раза в жизни: когда повесилась дочь и когда не стало Олега, с которым мы незадолго до этого близко сошлись. В 81-м году я серьезно заболел (лечение состояло в том, что в позвоночник втыкали иглу и откачивали спинномозговую жидкость), и вот в тот момент, когда ее воткнули, кто-то вошел и сказал: «Умер Даль». Я подскочил, мне показалось, если чего-то не сделаю, сейчас же помру. С торчащей иглой встал, подошел к окну и стал истошно вдыхать морозный воздух.

...Олега я очень любил и тайно, про себя, всегда им восхищался. Он был для меня каким-то неподражаемым — глядя на него, я отчетливо видел, что многого не умею и не понимаю. Мне нравился смысл того, что Даль делает, меня возбуждал его темперамент. В последний год мы подружились, вместе кое-что сочиняли. Встретив меня на «Мосфильме», он даже передал мне свою инсценировку «Зависти» Юрия Олеши, хотел со мной поработать. Я чуть не задохнулся от счастья...

Даль умер еще до того, как остановилось его сердце, — его можно было забрасывать в гроб вместе с Володей Высоцким, во всяком случае, когда Олег над этим гробом стоял, видно было: он не жилец, и не важно, случайно или специально ушел он из жизни. Ему оставалось немножечко потерпеть — тогда ведь все запрещалось, и в театре он места себе не находил, хотя искал. Это был очень противоречивый человек (сочинявший, кстати, замечательные стихи).

На следующий день после гибели Олега я был у него дома, и его жена Лиза поставила мне на домашнем магнитофоне запись: Даль репетировал композицию стихов Михаила Юрьевича Лермонтова (вообще-то, он должен был ее читать в сопровождении козловского «Арсенала», но тут подобрал случайную музыку)... Когда я это слушал, сердце у меня разрывалось, а после того, как Олег произнес: «И скучно, и грустно, и некому руку подать. Любить... но кого же?.. на время не стоит труда, а вечно любить невозможно», я понял, что он отжил. Царствие ему небесное!

— Вы говорите о том, что не могли в спектакле фальшиво произносить слово «Бог», тем не менее на сцене и в кино из ваших уст куда чаще звучало другое слово — «любовь», да и в жизни вы наверняка нередко объяснялись в своих чувствах многим женщинам. Это нефальшиво звучало? Вы любили по-настоящему?

— На самом деле, это было куда реже, чем многим кажется, а любил ли? Думаю, да, и сейчас мы играем как раз об этом спектакль «Заяц. Love story». Любил ли ты и что именно тебе в женщине нравилось, осознаешь после того лишь, как это уходит, причем далеко — тогда начинаешь подробности вспоминать, тебя это волнует, а все остальное исчезает, как будто ничего и не было. Если ты этого не пережил, если не можешь наполнить пьесу своими чувствами, играть ее невозможно. Она очень личностная, внутри нее как бы другое развивается действо: все эти молчания, паузы, оттенки восприятия — то, что не выписано драматургом, и если спектакль имеет успех, то только поэтому.

— Будучи влюбленным, вы совершали какие-то безумные поступки, которые до сих пор вспоминаете с улыбкой или, быть может, с грустью?

— Когда человек влюблен, он не отдает себе во многом отчет. Он совершает чудеса, понимаете?

— Какие чудеса на вашем счету?

— Ой, не люблю я об этом рассказывать, да и теперь этого бы не делал. Ну, допустим, иду, как ненормальный, по улице, вдруг останавливаю машину и говорю водителю: «На аэродром!». Лечу черт знает в какую даль только лишь для того, чтобы увидеть, побыть пять минут рядом, а потом возвращаюсь обратно.

— Кого же, простите, вы жаждали так увидеть?

— Кого? (Задумчиво). Женщину!

— Недавно вы сильно болели, и в газетах писали, что у вас что-то серьезное. Сейчас со здоровьем получше?

— Болел после того, что произошло с дочкой... Нервный срыв — что вы хотите... Сперва вроде все было в порядке, а потом стало действовать... Почти три года провел в больнице, но не надо, не надо об этом...

— Вы считаете себя реализовавшимся актером?

— Я, если честно, об этом не размышляю. Реализовываться каждый день можно — например, играя спектакли по-разному. Не стоит об этом думать, незачем тратить на такую ерунду энергию: придет — хорошо, нет — тоже не страшно.

— Как вы думаете, по какой картине — одной! — вас запомнят?

— По телефильму «На всю оставшуюся жизнь», снятому Петей Фоменко, где я играл капитана Крамина. Есть там маленький эпизод: лежит закованный в гипс до подбородка раненый, шеей пошевелить не может и говорит: «Прелестно, прелестно, прелестно!». Этот кусочек хороший!

— Валентин Иосифович, а вам интересно сейчас жить?

— Очень.

— И что вас еще цепляет, от чего глаза загораются?

— Понимаете, какое дело... Сейчас отлетели пустяшные вещи, которые волновали когда-то, а остались лишь важные, на которые раньше внимания не обращал. Они-то и интересуют больше всего — на первый взгляд, это мелочи, но за ними много чего стоит.

— Говорят, каждый возраст хорош по-своему... Очевидно, вам было замечательно в 30-40 лет, а в 70 с хвостиком каково?

— Теперь лучше всего.

— Да? Почему?

— Больше стал понимать — и про себя, и про других. Безусловно, и «если бы молодость знала, если бы старость могла» присутствует — куда же от этого деться, зато другие пришли наслаждения, какие-то моменты счастливые. Надо все время ощущать жизнь, необходимо кого-то любить...

Напоследок, если позволите, я прочитаю вам посвящение, которое написал великому дирижеру Евгению Федоровичу Светланову.

P.S. Пишешь, говоришь или думаешь: «Валентин Гафт» — и в конце непременно (даже в мыслях) восклицательный знак! Народный артист России, король эпиграмм и автор философских стихов, лирик и трагик, Казанова и схимник, он любим публикой во всех своих ипостасях, хотя в то же время нежностью со стороны коллег не избалован. Еще бы: на киношно-театральную богему его фамилия (резкая и отрывистая, словно щелчок хлыста) действовала всегда, как лампочка — на собаку Павлова, только у одних персонажей, пострадавших от гафтовского остроумия, при этом выделялась желчь, а у других появлялась растроганная улыбка.