О факторе войны

Моральный долг каждого состоит в том, чтобы прислушаться к голосу разума и совести. И вера — не враг разуму. Чтобы оценить создавшееся положение с точки зрения здравого смысла, мы должны более глубоко оценить парадоксальность самой ситуации и парадоксальность нашего народа. Для этого нужно знать историю и изучать наследие.

Конечно, собственный опыт — наилучший учитель. И когда мы получаем знания лишь от других, со стороны, тогда они нами не ценятся, легко забываются или улетучиваются. Ошибки предыдущих поколений — растворяются в динамике жизни. А ведь души наши в общем — одинаковы, и потому опыты — сходны.

О разнообразии жизненного и духовного опыта прочтете в новом номере православного журнала «Направо».

Предлагаю ознакомиться с центральным материалом второго номера. Историк игумен Валериан (Головченко) призывает всех вовремя вернуться с войны.

Мир, война и душа

О войне без патетики и преимуществах одиночки рассуждает игумен Валериан (Головченко).

Что я сейчас чувствую? Сумерки. Не могу понять, то ли просто погода испортилась, то ли скоро наступит непроглядная ночь. Думающий человек поймет этот образ. Есть простая вещь, которую следует помнить, рассуждая о любой войне. Это и у Ремарка есть, и у других классиков. На человеческой войне не бывает линии фронта, которая разделяет хороших и плохих. Добро и зло присутствуют с обеих сторон. Настоящий фронт между ними проходит через сердце каждого человека. Очень часто солдата от убийцы отделяет тонкая грань.

Размышляя о войнах, об этом апогее насилия, я спрашивал многих людей, какой образ является для них символом войны. Как могли бы они одной картинкой описать весь этот ужас? Для одного символом войны был старинный меч. Другие вспоминали танки, самолеты, взрывы. Кому- то вспомнился солдат с озверевшим лицом, бегущий в атаку. ДЛЯ МЕНЯ НЕМНОГО ИНАЧЕ. ДЛЯ МЕНЯ «ЛИЦО ВОЙНЫ» — ЭТО ИЗВЕСТНАЯ ВОЕННАЯ ФОТОГРАФИЯ ПОГИБШИХ В СТАЛИНГРАДЕ ДЕТЕЙ. Мертвый ребёнок. Убитый ребёнок. Что может быть страшнее? Это и есть война. На войне есть место и подвигу и героизму. Но война напрочь лишена толстовской патетики, вроде живописного князя Андрея, угасающим взором глядящего в небо Аустерлица. Такие «красивые смерти» бывают на страницах романов. А в реальности убитый солдат чаще похож на мокрые тряпки. На кучу мокрых грязных тряпок! И это совсем не живописно и не пафосно.

Меня, священника, люди спрашивают: как же Бог допускает войны? У Бога наверняка есть встречный вопрос: «Зачем вы воюете? Неужели вы не можете разойтись иначе, по‑другому?».

Недавно я переписывался с одним человеком. Можно сказать, человеком социальных гиперидей. «Вот ведь она, идея!» — настаивал он. К сожалению, слишком часто у нас господствуют идеи, которые к христианству, к православию, к Евангелию имеют опосредованное отношение. Это всего лишь идеи побочных продуктов или сопутствующих товаров. Как в моем любимом фильме «В осаде» со Стивеном Сигалом: «Райбек, но ведь ты не повар?» — «Скажем так: а ещё я готовлю!», — ответил киногерой-спецназовец.

Нужно понимать, что для христианина никакая идея — ни идея национального сознания — ни идея русского мира не может быть выше Евангельской Истины. Когда у человека приоритеты меняются, когда какая‑либо из идей начинает доминировать над Евангелием, мы получаем то, что видим сегодня. Перешагнув церковный порог, человек должен научиться смотреть на окружающий его мир, на события, на людей евангельскими глазами, оценивать себя сквозь евангельскую любовь.

Несколько слов о любви. И об уважении

Нас однажды очень здорово обманули, и теперь от этого идет крепкий перекос. Нам сказали: ты можешь не любить, достаточно уважать. Это ложь, все наоборот. Ты можешь не уважать, но должен любить, потому что Сам Бог нам заповедал это делать по зову христианской любви. «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную» (Ин. 3, 16). УВАЖАЮТ ЗА ЧТО-ТО. А ЛЮБЯТ ПРОСТО ТАК. Часто в беседах с молодежью спрашиваю: что такое уважение? В юности порой трудно уяснить и ответить точно. А между тем это очень простая вещь. Уважение к какому‑либо человеку — это авторитетность его мнения для тебя лично. Например, есть достаточное количество людей, которых я по‑христиански люблю. Люблю вполне искренне. Причем не декларативно люблю, а готов на определенную жертву ради них. Но вот уважать их мне не за что. Я не собираюсь спрашивать их совета. Меня не интересует, хвалят они кого‑либо или проклинают.

Настоящая любовь — штука некомфортная. Она всегда жертвенна. Когда меня спрашивают о такой любви, я обычно посылаю поучиться у бомжонка. Того самого, у которого мама матом не ругается, а разговаривает. Колдырит водку, бьет своего детеныша смертным боем, ведет аморальный образ жизни. Он ее уважает? Почти однозначно — нет. Не за что. Он её любит? Ещё как. И попробуй ему сказать, что мы тебя в детдом пошлем на чистые простыни — нет, к мамке хочет! Он её любит. Любит такой, какова она есть.

И о стереотипах сознания

Взрослый человек учится жить в стереотипах, лицемерить, говорить то, чего от него ждут. Мы часто хотим казаться правильными вместо того, чтобы быть честными. Почему громче всех любят рассуждать об американской бездуховности те, кто никогда в Америке не был? Почему о нравственном упадке старушки-Европы так любят вещать граждане, физически не способные выбраться из родного поселка по той причине, что им якобы «дураки дороги строили»? А ответ очевиден и прост. Люди таким образом убеждают сами себя, что у них все хорошо. Но делают это самым неблаговидным способом: не улучшая свою жизнь, а охаивая жизнь других. К чему и куда стремиться, если там все так плохо? В общем, всем привет от дедушки Крылова, вспомните басню «Лисица и виноград». Не читали? Мне жаль вас.

ЕЩЕ ПАПА С МАМОЙ В ДЕТСТВЕ ДОЛЖНЫ БЫЛИ НАУЧИТЬ, ЧТО НЕЛЬЗЯ ПОДНЯТЬСЯ, ВЫТИРАЯ НОГИ О ДРУГИХ. Это самообман. Это игра в прятки с самим собой. И выиграть в этой игре невозможно. Очень часто люди строят свою концепцию по отношению к кому‑то, объявляя их врагами своих мелких локальных ценностей. Возьмем людей, которым очень нравится мотоцикл. А другим он категорически не нравится. Или вот симпатичны кому‑то брюнетки. А кто-то будет общаться только с шатенкой. Давайте представим, что из‑за таких противоречий люди готовы убивать. Физически убивать людей за свои симпатии и антипатии. То, что происходит нынче, не менее абсурдно.

Я 22 года в священном сане. Для меня нет украфашистов и бендеровцев, нет сепаратистов и колорадов. Для меня есть просто люди. Люди со своими грехами и добродетелями. И каждый из них в чем‑то прав и в чем‑то виноват. Я их не сужу. Я лишь иногда помогаю им с Божьей помощью разобраться в себе. Прекратить вышеупомянутую «игру в прятки». С разговорами об Украинской Православной Церкви — аналогичная ситуация. БОЛЬШЕ ВСЕГО И ГРОМЧЕ ВСЕХ О ТОМ, КАКОЙ ДОЛЖНА, ПО ИХ «ЭКСПЕРТНОМУ» МНЕНИЮ, БЫТЬ ЦЕРКОВЬ В УКРАИНЕ, ГОВОРЯТ ЛЮДИ, КОТОРЫЕ НИ В КАКУЮ ЦЕРКОВЬ НЕ ХОДЯТ. И ХОДИТЬ НЕ СОБИРАЮТСЯ. Это те «православные», которые не носят нательных крестов, не знают Символа веры, не исповедуются и не причащаются. Максимум — купаются на Крещение «от всех болезней и сглаза» и освящают колбасу на Пасху. И еще высокопарно рассуждают о каком‑то «боге в душе», не прочитав ни одной страницы Святого Евангелия.

И о военной истории

Военная тематика меня интересовала с детства. Интересовала, как, наверное, интересует всех мальчишек. Сегодня я порой позиционирую себя как военный историк. Но меня до сих пор мало интересуют генеральские мемуары — фронты, направления, армии, штабы, планы. Я больше интересуюсь форматом взвод-рота-батальон. МАКСИМУМ МОЕГО ПОНИМАНИЯ — ДИВИЗИЯ. НО ТАМ ВИДНЕЕ ЛЮДИ. ИХ ЖИЗНИ, СУДЬБЫ, ДУШИ. Дома был дедушка-фронтовик, его ордена и медали, много интересных книг о войне — с фотографиями и картинками. А на даче под Киевом была земля, истерзанная осколками. Помню, врыли в землю на даче одноногий круглый столик. Взрослые сидят за столом, я — копаюсь под столом в свежем песке. И нахожу кусок маленького алюминиевого конуса с резьбой. А на нем «не наши» буквы Wgr.Z.38. Дед сразу сказал: «Осколок взрывателя от немецкой 80‑миллиметровой минометной мины. Ими немцы в 1941‑м нашу оборону засыпали». Еще возле нашего дома, рядом с метро «Арсенальная», были большие фанерные буквы «Никто не забыт, ничто не забыто!». А в лесу под Киевом из земли торчали кости павших в 1941 году.

Учительница в школе негодовала и возмущалась, что «такого быть не может». И в восьмилетием возрасте я, под руководством деда, подхоронил в братскую могилу в лесу своего первого неизвестного солдата. Дед не любил рассказывать о войне. Но моим просьбам уступал. Он любил меня и по‑настоящему дружил со мной. Конечно, не каждый взрослый дружит со своим ребенком и может ему рассказать толково, грамотно и доступно то, что ему интересно. А вот мамин отец, мой дед-фронтовик мог. И жизненного опыта, и образования, и любви ему хватало. Мне было лет пять, наверное, и я дорвался до пластилина, чтобы сделать танк. Я спросил у деда: немецкие танки — какого цвета? Он говорит, вначале серые были, потом желтые, как песок. Когда немцы в степи вступили, серый танк на горизонте как черное пятно, в степи нужен желтый. Часто вспоминаю один случай из своего детства, врезавшийся в память, чтобы объяснить, что такое война. Дед на кухне сидит, читает, курит и пьет чай. Я выхожу и спрашиваю:

— Дед, а дед, ты на фронте «Пантеру» видел?

— Видел, и не одну. Первый раз еще на Курской Дуге…

— А «Тигр» видел?

— Видел, внучок.

Везучий, думаю, мой дед! Живьем таких бронечудовищ видел, что сегодня и в музеях не найдешь. Но меня же детали интересуют, подробности. Вот и спросил:

— А близко «Тигр» видел?

— Близко, — изменившимся голосом ответил он, — Очень близко…

Дед повернулся ко мне, и я увидел его глаза. Такого взгляда я тогда еще не встречал. Я испугался и, расплакавшись, убежал из кухни. А дед остался. Но в эту минуту он снова был там, в 1943‑м, под Курском. И его отдельный саперный батальон, вжимаясь в землю, срочно минировал опасное направление прямо перед прорвавшимися танками врага.

В редкие свободные минуты я собираю модели танков в масштабе 1:72. Клею, крашу. Но сначала покупаю в магазине модель и, как ребенок, радуюсь качеству пластмассовых деталей. Потом, как подросток, копаюсь в интернете, изучая чертежи и фотографии данного образца. А потом, уже как взрослый, перепиливаю и переделываю всё, что «не так», добиваясь максимального сходства с оригиналом. Маленький танк для меня не просто игрушка. Это кусочек памяти. Ведь за каждой машиной — целая история. Чьи‑то подвиги и слава, чья‑то боль и трагедия. Чья‑то судьба, чья‑то жизнь.

Хватает ли на это времени? Конечно, нет! Вот и приходится тратить на это часть ночи, совмещая приятное с полезным: руки работают, а уста и сердце — молятся. Такое себе подобие древнего монашеского плетения веревок и корзин. Я СЛУЖИЛ В СОВЕТСКОЙ АРМИИ (И В ЦИРКЕ НЕ СМЕЮСЬ). Я провел в ней два интереснейших года жизни. Однажды я там встретил мудреца. Иду, а навстречу мудрец. Прямо как Лао-Цзы на ослике! Вот он однажды и сказал мне замечательные слова: «Сынок, просто держи свой сектор — от этого куста до того камня. Товарищу слева помоги, товарищу справа помоги. Надо будет — они помогут тебе. А через одного уже не твоя забота, потому что свое пропустишь. Я тебе тогда ноги выдерну! А как оно в целом, в общем и повсюду — пусть в штабе думают». Я по сей день держу свой сектор. Отвечаю за свой маленький огородик.

ПОДВИЖНИК ДУХА — ВСЕГДА ДУХОВНЫЙ ВОИН. Когда ты не пытаешься выжить любой ценой, когда ничего тебя больше не держит в этом мире — ты становишься по‑настоящему свободен. Святые отцы много писали о памяти смертной. Японские воины, самураи, хоть и не были в большинстве своем христианами, но мыслили об этом примерно так же. «Я долго исследовал путь воина и пришел к выводу, что путь воина — это путь смерти. Только тот, кто уже простился с жизнью, может одержать победу в бою». Есть прекрасный пример времен Великой Отечествен‑ной войны. Эта история стала известна благодаря участвовавшему в ней немецкому офицеру, позже попавшему в советский плен. Когда в 20‑х числах июня 1941 года уже шла война, но еще никто не знал, что она будет такая длинная, страшная и серьезная, группа советских летчиков взлетела, вступила в бой с немецкими самолетами. Кого‑то сбили они, кто‑то сбил их. И вот один из наших летчиков выпрыгнул с парашютом из горящего самолета и приземлился на территорию, куда уже вторгся немецкий авангард. Опустился на поле, погасил купол. Спрятался в лесопосадке и стал кричать и звать на помощь. Надеясь на легкую добычу, прибежали два немецких солдата, которых он тут же застрелил из пистолета. Теперь в распоряжении нашего героя оказалась винтовка с кучей патронов. В течение дня он бегал по полю и «развлекал» фашистов. Убил около дюжины — метко стрелял! Немцы просто были ошеломлены его смелостью и дерзостью. Но бой был неравным — его вскоре тяжело ранили, просто поливая поле из пулеметов. Офицер с группой солдат подошли к лежащему человеку, уверенные, что ему конец. А тот приподнялся и застрелил еще одного. Летчика тут же прошила автоматная очередь. Немецкий солдат хотел в сердцах пнуть его труп ногой, но офицер поймал своего ретивого подчиненного за шкирку и не позволил это сделать. Немцы похоронили его со всеми воинскими почестями. Кстати, немецкий офицер еще тогда смекнул, что если таких героев на нашей земле будет много, то им, захватчикам, здесь явно не климат. А вот благодарная Родина, узнав о немецких воинских почестях, не хотела награждать героя даже посмертно…

НАСТОЯЩИЙ ВОИН ВЫШЕ ЧУВСТВА НЕНАВИСТИ И ПРЕЗРЕНИЯ. НЕ ВЕЛИКА ДОБЛЕСТЬ РАЗОГНАТЬ ДЕТВОРУ В ПЕСОЧНИЦЕ, ДРУГОЕ ДЕЛО СЕРЬЕЗНЫЙ ПРОТИВНИК. Между тем на войне есть место чести, доблести, отваге. Древние воители прославляли поверженных врагов, тем самым подчеркивая героизм собственного ратного труда. Как у Константина Симонова: «Да, враг был храбр. Тем больше наша слава». Стараясь, по заповеди, быть в конфликтах миротворцем, я часто задаю враждующим вопрос: «Что хорошего можете сказать о вашем оппоненте (сопернике, противнике, враге)?». Если «ничего», если «только плохое», продолжение разговора бессмысленно. Тот, которого я спросил, уже успел убедить себя, что он «воин света», а его недруг — «исчадие ада». Он уже «расчеловечил» врага. Так проще его убивать. Специальные методики и психологические практики посвящены именно тому, чтобы научиться не видеть в противнике человека. Но плата за эту легкость убийства очень высока: расчеловечивая врага, мы незаметно для себя расчеловечиваемся сами.

Вернуть свою душу назад, в прежнее, «довоенное состояние» гораздо сложнее, чем восстановить разрушенные обстрелами заводы и фабрики. Чем больше этого «расчеловечивания» в политическом противостоянии, тем выше вероятность войны. Чем больше «расчеловечивания» на самой войне, тем быстрее она превращается в бессмысленную и беспощадную кровавую бойню. А война — это именно «контролируемое насилие», как верно подмечено в книге Роберта Хайнлайна «Звездные рейнджеры». Именно в книге, а не в зрелищно-пустом одноименном фильме «по мотивам». Настоятельно рекомендую к прочтению эту книгу, с ее «нравственной философией» и обильными копипастами из «Общей Теории Спецопераций». Как и любой человек, я с прискорбием смотрю на происходящее сегодня на моей Родине.

Я не возьмусь судить, кто в чем прав и кто в чем виноват — Бог рассудит. Но вот одного виноватого я знаю точно — это лично я. Моя вина как пастыря в том, что, возможно, кого‑то из окружавших меня людей я не научил быть, прежде всего, христианином. Иметь в душе такие сокровища, перед которыми обесценивается вся суета земная. НЕ СПРАШИВАЙ СЕБЯ «ЗА ЧТО МНЕ ЭТО?» — СПРОСИ СЕБЯ «ДЛЯ ЧЕГО МНЕ ЭТО?». Думаю, Господь попустил нам эту войну, чтобы каждый из нас научился быть собой, понял, кто он на самом деле. В мирной жизни это обычно не заметно. Жизнь может изменить человека так, что он становится похож на самого себя. Миссия Церкви на войне — не благословлять убийства, не советовать солдатам, как по‑рвать врагов, а делать так, чтобы люди людьми оставались, даже когда они в нечеловеческих условиях находятся. Мы часто хотим казаться святыми, не научившись попросту быть людьми. Военный капеллан рядом с солдатом должен быть именно для того, чтобы солдат с войны вернулся человеком. А это бывает довольно сложно, если мозги его боевого друга однажды уже попали ему на лицо. Есть три варианта последствий: человек либо станет старше, либо сломается, либо озвереет. Сильный, слабый-пассивный, слабый-активный… Отличный фильм об этом — «Охотник на оленей» Майкла Чимино. Классический иллюстративный материал по экстремальной психологии и поствоенному синдрому. Сегодня долг священника — помочь людям, вернувшимся с войны. Помочь им, опаленным неприглядной реальностью, израненным, обманутым, возгордившимся подвигами. Помочь тем, кто уже научился ненавидеть и убивать, не научившись до этого любить и прощать. Помочь разуверившимся и обретшим веру. Помочь им всем, чем можем — физически, психологически, духовно. И не стоит сетовать на свои малые силы — Сам Всемогущий Бог становится нашей силой, когда мы жертвуем собой ради ближнего.

Всякая война рано или поздно заканчивается. Мы должны помочь своему народу вернуться с войны.

А теперь молитва.

Господи, ми такі різні, і все більш чужі один одному. Господи, Ти бачиш, що ми накоїли на цій землі. Дай розуму нам, кожному з нас! Якщо ще хоч щось об’єднує нас у цій багатостраждальній Батьківщині нашій, поклади на серце кожного з нас, що нам робити, як нам навчитися любити один одного, як нам спастися. Господи, погані справи наші, дуже погані… Допоможи, як знаєш Сам, бо Ти благословенний на віки віків. Нехай здійсниться воля Твоя, і нехай святиться в нас ім’я Твоє, Отця, і Сина, і Святого Духа. Амінь.

Господи, мы такие разные, и всё больше чужие друг другу. Господи, Ты видишь, что мы натворили на этой земле. Вразуми нас, каждого из нас! Если ещё хоть что‑то объединяет нас в этой многострадальной Родине нашей, положи на сердце каждому из нас, что нам делать, как нам научиться любить друг друга, как нам спастись. Господи, плохи дела наши, очень плохи… Помоги, как знаешь Сам, ибо Ты благословен во веки веков. Да исполнится воля Твоя, и да святится в нас имя Твое, Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.