Протоиерей Максим Козлов. Что такое приход?

Человек человеку – кто?

С чего самого главного начать, когда мы говорим о приходе? Чем я мог бы поделиться как некоторым выношенным опытом? Приход тогда можно назвать хорошим, осуществляющим свою задачу и заданность, когда в нем осуществляются две составляющие его жизни. Первая − когда приход есть евхаристическое общение, то есть когда богослужение и жизнь Таинств в нем являются не теоретически, а реально главными. И второе − когда наряду с этой евхаристической общиной, жизнью Таинств есть такое общение людей на приходе друг с другом, когда опровергается дурной принцип, озвучивавшийся в послесоветскую эпоху, − мол, человек человеку – бревно.

На приходе, по идее, мы должны жить так, чтобы не быть друг другу бревнами, которые несутся в одном потоке, в одном направлении, но при этом сталкиваются только по факту, что на каком-то повороте нас друг на друга снесло потоком. Сознательно не говорю о жертвенной любви, героическом стеснении себя ради другого человека, которое бы означало, что я настолько вовлечен, что могу отложить полностью свои дела, попечения, семейные, профессиональные заботы. Но при этом все же необходимо, чтобы люди не были друг другу чужими, чтобы, приходя в храм, они в какой-то части друг друга знали и при необходимости могли поддержать, чтобы между ними осуществлялась, ну хотя бы в каком-то смысле, то, о чем говорит Спаситель: «По тому узнают, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою» (Ин. 13. 39). Потому что если этого не будет, то какой тогда это приход? Получится просто некое собрание людей, которые сошлись, постояли рядом друг с другом и разошлись.

Если говорить о каких-то главных задачах прихода, другого главного я никогда не мог придумать, честно говоря. Начнем с первой части − с евхаристической и богослужебной жизни прихода. Здесь, мне кажется, в сегодняшней нашей жизни возникает целый ряд важных вопросов – важных как на уровне отдельного прихода, так и на уровне коммуникаций, связей в целом между храмами, общинами города Москвы.

Сколько длится всенощная?

Что я имею в виду? Скажем, прежде всего, о богослужении − сначала хорошее, а потом проблемное. Итак, наше приходское богослужение мы, конечно же, не осуществляем и не можем осуществлять по букве Типикона – богослужебного устава. Это все прекрасно понимают: мы не можем иметь всенощное бдение,  кроме специальных литургических экспериментов, которое бы продолжалось всю ночь в воскресный день. Мы не можем читать междочасие, святоотеческие чтения, полагающиеся по уставу, и так далее. Фактически в Москве сложилась некая традиция, каким образом сокращается приходское богослужение, однако это нигде не прописано, поэтому в одном месте совершается так, в другом месте – по-иному, что само по себе неплохо: вариации могут существовать, люди разные, и это нормально. А с другой стороны, а как широки должны быть границы этих вариаций?

Вот сколько может продолжаться воскресное всенощное бдение регулярным образом − от полутора до пяти с половиной часов? Я знаю, по крайней мере, два московских храма, в одном из которых всенощная может продолжаться полтора часа, а в другом, где, правда, служат по единоверческой традиции, всенощное бдение в совокупности продолжается пять – пять с половиной часов.

Поместный Собор 1917−1918 гг. работал над созданием некоторого устава приходского богослужения, где могло быть обозначено, что в первую очередь может быть сокращено, что − во вторую, а что не может быть сокращено никогда. Наверное, было бы очень хорошо, если бы в приходской жизни Москвы мы могли достичь не то что бы полного единообразия, повторю, но каких-то понятных критериев, которые могли бы применяться настоятелями во всех храмах. Чтобы, куда бы мы с вами ни пришли, это было узнаваемое, ожидаемое богослужение.

На каждом приходе – свои законы?

Второй вопрос, связанный с богослужением − мне кажется, он очень важен сейчас − это вопрос евхаристической дисциплины, вопрос о том, каким образом мы готовимся к Таинству Причастия. Здесь тоже существуют самые разные практики.

Изредка мы можем встретиться с практиками, которые отсылают нас чуть ли не к синодальной эпохе, когда для мирян (я не встречал такое для духовенства), непременно предлагается достаточно продолжительное многодневное говение, даже если это семья, отягощенная детьми; также требуется посещение вечернего богослужения накануне, еще какие-то соответствующие дисциплинарные требования. А можно встретиться с практикой, где ничего особенного не требуется: пришел человек − и ладно, его и не спросят.

Проблема возникает в том, что если человек оказывается в другом храме (например, хотел причаститься рядом с местом работы и пошел не в свой обычный приход), а ему говорят там: «Знаете, мало ли, что там вас на другом приходе благословили. Если вы хотели у нас причащаться, то должны были сделать то-то, то-то и то-то…» Возникает многообразие требований.

Например, недалеко от дома, где я живу, есть храм. Туда пошли мои друзья пошли с детьми, еще грудными. Маму спросил священник перед Чашей: «А ребенок сегодня ел?» − «Ел. А как он мог не есть?» − «Ну, тогда, мамаша, вы идите. Чего, собственно, вы с вашим ребенком пришли в таком случае?»

Было бы очень желательно, если бы все мы имели понятные критерии: что можно потребовать от человека, что должно иметь место, а чего быть не может никогда. И нужно, чтобы эти правила каким-то образом стали единообразны для всех приходов, чтобы было понятно, выше чего не следует требовать от прихожанина − можно в иных случаях призвать его к большему, но нельзя потребовать.

«Обещайте вырастить ребенка святым…»

Сейчас возникает еще один интересный феномен, связанный с последним совсем временем. Имеется справедливое указание священноначалия о том, что крещение должно проходить более ответственно, что родители и восприемники заранее должны соответствующим образом готовиться к крещению. Все это правильно.

При этом могут быть разные варианты ситуаций. Прежде всего, не до конца ясно, что должна означать  подготовка со стороны родителей и восприемников – написано, что она должна включать в себя минимум две встречи, беседы. А что значит две встречи, две беседы? Где-то под этим предполагается, что один раз просто встретились, а второй раз − перед крещением, а где-то это может быть развернутый цикл лекций на протяжении полугода, которые предполагают посещение и сдачу зачета, знание Символа веры и основ катехизиса. Тоже хорошо было бы, чтобы готовящиеся к крещению люди четко представляли, что от них могут потребовать.

Делюсь особенным опытом в этом смысле из новейшей практики. Недавно я выдал справку одному своему прихожанину, который готовился стать крестным в другом московском храме. Это ответственный церковный молодой человек, уже отец семейства, родитель двоих детей.. Все было хорошо до того момента, пока священник, совершавший Таинство перед купелью, незадолго перед самим омовением в крещальной купели спросил его: «А вы обещаете воспитать ребенка святым?» И тот − прямой человек, воспитанный в честности перед Богом, − сказал: «Нет. Вот этого не могу обещать. Содействовать родителям, укреплять возрастающего человека в вере, благочестии и чистоте − могу,  а обещать вырастить его святым – не могу». − «Ну, тогда отойдите, вы не будете участвовать в качестве крестного». 

Можно такое потребовать от человека или нет? Желательно, чтобы и родители, и восприемники знали обязательства, которые они на себя берут, чтобы эти обязательства каким-то образом были прописаны. Да, если в итоге всей духовной семьей − родители,  дети, восприемники – они достигнут святости, Господь будет радоваться на небесах, и мы все о них порадуемся, но, все-таки, мне представляется, это примерно то же, как если бы мы, приезжая в семинарию, требовали: «Вот вы, администрация, обязуетесь выпустить в этом году пять отцов Иоаннов Кронштадтских? Если не обязуетесь, то вы такого рода семинария, которую закрывать пора. Чем вы тут занимаетесь?»

Есть и другие аспекты межприходских коммуникаций. Я специально о них говорю, потому что считаю, что мы должны быть разомкнуты друг на друга. Одна из естественно возникающих проблем приходской жизни – то, что тот или иной приход (в силу того, что в каждом складывается не то что особенная, но своя традиция, что само по себе хорошо) не всегда просто общаетсяс другим приходом. Нам не всегда просто бывает найти продуктивные темы и общие дела, когда мы можем общаться не надуманно – «ну, давайте устроим мероприятие в благочинии, чтобы все приходы были задействованы».

Но понятно, что это нужно: приход, с одной стороны, должен вырастать как община, как бы внутри себя созревать, с другой стороны, мы знаем и об опасности такого развития ситуации, когда появляется ощущение, что этим людям хорошо только между собой. Еще во время служения в Татьянинском храме, который по определению особенным храмом − все же он открыт при Московском университете и там по самому факту нахождения в стенах университета собиралась по преимуществу определенная социальная категория людей, − я всеми силами добивался того, чтобы не возникло ощущения этакого элитарного междусобойчика. Бывают такие, как у Гоголя сказано, дамы просто приятные и приятные во всех отношениях, равно и джентльмены достойные и достойные во всех отношениях, которые готовы внутрь себя принять только людей, подпадающих под их понимание, что такое приличный, хороший, современный православный христианин. Но мы должны быть готовы принять всех, которые душой потянулись к ограде церковной, ко Христу потянулись, и не оттолкнуть тех, которые на нас не похожи.

В том, наверное, и состоит часть подлинной христианской любви, о которой нам говорит Спаситель (см. Мф. 5. 43−45).  Нетрудно любить тех, которых мы естественно любим, а надо полюбить и других − может быть, без героизма, если не тех, кто нас воспринимает как врагов, проклинает и прочее, то хотя бы тех, кто не вызывает у нас естественной симпатии. Кто громко разговаривает, не имеет хороших манер, не понимает, что главное в богослужении на сегодня, но при этом к Церкви, ко Христу потянулся − пусть хоть на каком-то уровне, пусть это нам кажется обрядоверием или еще чем-то.

Надо дать им дорогу, чтоб те люди, которые сейчас могут войти в ограду Церкви, вошли в нее, не встретив с нашей стороны препятствий.

Без исповеди нет причастия?

Еще один важный, как мне кажется, аспект всегдашней, в том числе и современной церковной жизни – он, как и другие темы, которые я сегодня затронул, так или иначе звучат в Межсоборном присутствии −  это вопрос исповеди и ее связи с Таинством причастия.

Дело в том, что мы сейчас находимся в очень необычном хронологическом промежутке церковной истории по отношению к Таинствам исповеди и причастия. Наверное, все вы представляете, в общем, что в Древней Церкви исповедь, если была, то была публичной. Потом, когда стала развиваться индивидуальная исповедь, не всегда связанная с исповедью священнику, потому что могло иметь место душепопечение у монаха, который не имел священного сана, это была не исповедь как таинство, а некое духовное наставление, окормление. Она у мирян, за пределами монастырей, она не была слишком частой, не была так связана непременно с тем, что за каждым актом исповеди следует причастие.

Соединение исповеди и причастия в качестве обязательного союза этих двух Таинств произошло в те века, когда по факту церковной истории миряне стали причащаться достаточно редко, как это было, скажем, в нашей Церкви в синодальную эпоху. Об этой практике можно узнать из источников церковных и даже русской литературы − вспомним эпизод из романа Л.Н. Толстого «Война и мир», где говорится об исповеди Наташи Ростовой. Или другой, более церковный пример − «Лето Господне» Ивана Шмелева. Люди чаще всего причащались раз в году, в большинстве своем Великим постом, а наиболее благочестивые – несколько чаще. Кто читал «Лето Господне», помните, там есть персонаж Горкин − дядюшка маленького Сережи, который дан как образец народного благочестия. Он причащался так часто, как почти никто в той еще вполне традиционной среде,  − в четыре многодневных поста и в день своего Ангела. Это было очень часто, почти необычно часто; это был человек такой сугубой церковности.

Понятно, что если причащаться в четыре многодневных поста, то, конечно же, соединение исповеди и причастия естественно происходит в жизни человека, − ну как подойти к Чаше, если ты прожил несколько месяцев без исповеди?

Но когда уже, собственно, в советское время во многих храмах установилась практика достаточно частого причащения мирян − один-два раза в месяц, а в какие-то периоды церковного года и того чаще, например, Великим постом, в Страстную седмицу, в Светлую седмицу и другие значимые праздники − возник вопрос: если я причащаюсь сегодня в воскресенье и завтра на такой-то праздник, а потом еще через несколько дней, что я могу сказать, подойдя к Кресту и Евангелию, кроме того, что я вообще грешен и осознаю свою принципиальную греховность перед Богом? Но ведь исповедь как Таинство − это не просто осознание своей греховности перед Богом, но и конкретное исповедание, именование того, что есть у меня на душе и у меня на совести. И получается так, что частое соединение исповеди с причастием у благочестивых людей, которое является совершенно новой практикой в истории Церкви, порождает определенного рода проблемы.

Эти проблемы связаны с тем, что человек периодически должен говорить то, что полагается говорить, − я пришел к исповеди, я же знаю, мне нужно сказать, что я неправильно вел себя перед причастием или слишком разговелся, или смотрел телевизор, не был выдержан со своими близкими. Это всегда можно сказать, это такие «неопасные грехи» − с точки зрения произнесения неопасные. И возникает некая, по сути дела, профанация, потому что покаяние должно быть действительным самоосуждением и побуждением к исправлению. Но если я знаю, что не брошу смотреть телевизор, к примеру, что те или иные новостные программы или сериал останутся частью моей жизни, то какой смысл об этом говорить?

Тут возможны разные подходы, которые, наверное, тоже очень важно определить. Есть практика, которая имеет место быть в ряде Поместных грекоговорящих Церквей. Человек исповедуется у своего духовника (мы говорим сейчас о благочестивых людях, сознательно церковных) и получает благословение на причащение в течение какого-то периода после этой подробной ответственной исповеди, но если он не совершает тяжких смертных грехов или просто чего-то, чем совесть его серьезно тяготится перед тем, как подойти к Чаше. В этом есть и плюсы, и минусы. Плюс − для человека ответственного и благочестивого, минус тоже очевидно виден в греческих храмах: многие люди вообще забывают, что надо исповедоваться. Причащаются часто, а исповедь откладывают на раз в году когда-нибудь: «Ну, конечно, это полагается, но ведь можно же пойти и просто так».

Механически на нашу действительность эта практика не переносима, тем более с тем разрывом, который был, в отличие от Греции, у нас в стране и с массовым притоком людей, которые недавно пришли или только-только приходят в Церковь. Для них это могло оказаться неким легким путем, которым можно было бы пойти: причащаться с редкой исповедью, не связанной непосредственно с причащением.

Какие могут быть подходы? Я могу сказать про конкретный приход − храм, в котором я служу. Например, поисповедовав во время Входа Господня в Иерусалим, в Чистый четверг или несколько до того, мы, духовенство храма, благословляем людей, о церковности, ответственности, серьезности которых хорошо знаем, причащаться на протяжении Страстной седмицы, если с ними ничего такого не произойдет. Но речь идет о людях, которых священник знает, людях, которые живут храмом и богослужениями.

Наверное, могут быть и какие-то другие походы, но в любом случае нужно нам определяться, что может иметь место, а что − нет. Нужно опять-таки знать, как в таких случаях поступать с человеком, если, например, он по факту работы оказывается не в своем приходе, где его все знают хорошо, а в чужом, имея благословение от конкретного священника на возможность принятия Святых Христовых Таин.

Исповедь − не прикладной инструмент воспитания

Есть вопрос и по исповеди детей. Опыт общения с детьми меня привел к глубокому убеждению, что, во-первых, на сегодня семь лет не есть непременная граница, с которой ребенок может начать исповедоваться. Есть редкие адаманты среди детей − это будущие преподобные Сергии, которые в четыре-пять лет реально способны к тому, чтобы осознать свой грех и принести покаяние перед Богом. Я несколько таких детишек за свою жизнь встречал, по пальцам можно посчитать, сколько, но большинство и в семь лет не имеют сегодня нравственного сознания, которое бы делало исповедь исповедью.

Почему, собственно, семь лет нужно считать вот такой границей? Когда-то сложился этот возраст, но ведь люди меняются, дети меняются. Сейчас зачастую физическое, даже отчасти интеллектуальное развитие у них очень сильно опережает развитие нравственное. И получается, что дети, в особенности при современной практике, когда они должны тоже подойти на исповедь всякие раз перед тем, как идти причащаться, приходят со своими списками − вот такие каракульки, написанные еще хорошо если их рукой, а то иногда и ровным маминым почерком − о том, в чем грехи этого ребенка состоят. И ведь священник часто знает, что после, особенно если случилось что-то-особенное, ребенок будет спрошен: «А ты сказал батюшке об этом? Вот то, что ты так-то со мной себя вел, ты сказал отцу Аменподисту? А что тебе ответил отец Аменподист, когда ты ему это сказал? Вот видишь!»

Глубоко убежден, что использование исповеди в качестве прикладного инструмента воспитания ни в коем случае не должно иметь места, потому что нет лучшего способа разрушить искренность ребенка при Таинстве покаяния, чем вот этот обратный отчет по отношению к родителям. Допустим, это не всегда имеет место. Но само по себе зачитывание  по бумажке «плохо учился и не готовился к урокам, слишком много играл в айфон, ленился помогать маме, ссорился с родителями, обижал младших братьев и сестер» − это вылетает списком спокойно и, конечно, видишь «глубочайшее сокрушение» в глазах отрока или отроковицы, которые об этом говорят. Понятно, что надо бы священнику вывести ребенка из этого состояния, но это хорошо, если небольшой приход относительно. А если там еще стоит сто человек, и нужно успеть каким-то образом поговорить со всеми?

Не всякий такой златоуст и такой педагог детский, чтобы в этот момент пробить уже сформировавшийся панцирь. А отрок уже знает, что батюшке понравится, знает, как сказать, чтобы ему потом ответили: «Ну, все, Бог тебя простит. Ничего, Ванечка, причащайся, хороший мальчик. Ты этого не делай, молитовки не забывай читать. Ты с мамой помирись, к ней подойди перед тем, как пойдешь причащаться. И иди с миром». А там еще пятнадцать Ванечек и тридцать пять Манечек стоит в этот момент. Убежден, что в случае детей такая практика опасна еще больше, чем при исповеди взрослых. Нужно все делать, чтобы каждая исповедь ребенка была именно исповедью, а не получением пропуска к тому, чтобы подойти к Чаше.

Психологически ребенок как менее лицемерный, чем взрослый, не способен всякий раз действительно каяться на исповеди. Может быть, неплохо поговорить со священником, получить разрешение на Причастие, чтобы связь этих двух Таинств сохранялась во время или лучше вне богослужения по возможности, но только не будем детей учить профанировать то, что не должно быть профанировано. Ведь это Таинство − самое главное в церковной жизни, и всеми силами, мне кажется, нужно избегать того, чтобы исповедь хотя бы в каком-то смысле становилась формой, которую нужно исполнить, а не сутью, которой мы должны жить. По отношению к детской душе это особенно важно.

Кто отвечает за приход?

Еще один почти последний аспект, о котором мне бы хотелось сказать. А каким образом сегодня миряне несут ответственность за свой приход? Да, у нас есть некий устав − устав как прихода, как Патриаршего или архиерейского подворья, где все прописано; на приходе есть учредители, приходское собрание, которое формируется, чтобы открыть приход, если это новый храм, или восполняет его, если храм старый. Но, по правде, кроме каких-то людей, которые в приходе работают, члены приходского собрания каким-то образом за что-то отвечают? Что они вообще осознают, кроме того, что сделали благое дело, когда-то войдя в эту условную двадцатку, дабы юридическое лицо прихода учредить? А потом что?

Да, искренний человек стремится как-то участвовать в приходской жизни, но не очень понятно, какая регулярная ответственность может быть на него возложена. Я об этом много думал, смотрел, как это бывает в разных Православных Церквах. Ясно, что в городах невозможно сейчас учредить общину по географическому принципу. Если сельской местности это как-то понятно: вот один храм в селе, вот деревни, приписные к нему, − чего тут придумаешь?  И ясно, что нужно, наоборот, дать ответственность священнику за эти приписные деревни. Хотя и тут речь идет в основном об обязательстве священника их окормлять, а не столько о сознании людей, что они к этому приходу принадлежат.

В городе мы собираемся очень часто не по географическому принципу. Кто-то ходит в храм действительно потому, что он ближайший, хотя ближайших может быть пять, и мы в таком случае выбираем конкретный по каким-то иным критериям. Мы ездим к конкретному священнику, потому что ощущаем духовную пользу от общения с ним как с человеком, у которого исповедуемся и который не бессмысленное, а иной раз душеполезное нам может сказать во время исповеди или другого общения. Мы ездим в тот или иной храм, потому что здесь благочинно совершается богослужение, для нас близко, чтобы оно совершалось с таким пением, с таким чтением, с такой продолжительностью. В конце концов, мы ездим в конкретный храм иной раз по состоянию здоровья, потому что можно дышать, а в другом тесно, нельзя вздохнуть, кислород весь используют люди стоящие. А в тот храм я еду, потому что у него такой притвор, что можно с детьми находиться на богослужении, к примеру − мне все нравится, но у меня двое маленьких детей, я в этом храме не могу находиться. То есть географический принцип здесь как бы не действует, и в городах вряд ли он когда-либо будет действовать.

Но как сформировать приход? Мне думается, возможным путем развития − необязательно для этого нужны общецерковные документы − может стать добровольное принятие со стороны части прихожан чего-то, что на сухом официальном языке можно назвать ответственным членством в приходе. В этом случае человек отчетливо берет на себя определенные обязательства и в ответ получает права.

Это не обязательно финансовые обязательства − решительно неправильно было бы свести дело к тому, что кто может дать больше денег, тот может иметь больше и влияние на решение приходских дел. Ясно, что это какой-то нехристианский был бы принцип. Но один может пожертвовать финансово, другой может на регулярной основе участвовать своими трудами разного рода − это может быть что-то совсем простое, вроде уборки территории вокруг храма, или же человек, будучи профессионалом какой-то области, предложит свои умения на благо прихода. Например, один за условную плату занимается репетиторством для детей прихожан, помогает детям подтянуться в школе, другой, скажем, оказывает юридические услуги, делает еще что-то.  И вот такие люди, которые берут на себя регулярные обязательства и их выполняют,  могли бы, на мой взгляд, составить организационный костяк прихода, который и сам нес бы определенную ответственность, но также имел бы право получать отчет некоторый со стороны настоятеля, руководства о том, что, собственно, планируется на приходе сделать, как принципиальным образом распределяются средства. Они имели бы голос при решении того, на какой стороне приходской жизни следовало бы сделать акцент  в следующем году, могли бы сказать: «Понятно, что невозможно развивать все направления, скажем, молодежное, социальное и еще что-то, но вот у нас много молодежи, и мы на этом сконцентрируемся».

Что-то нужно делать, потому что, по моим ощущениям, сегодня существует определенная аморфность. Но люди хотят быть вовлеченными в приходскую жизнь. Ясно, что все не могут стать алтарниками, преподавателями воскресной школы и убирать храм, в конце концов, особенно если идет речь о сколько-нибудь большом приходе.

Внутренняя жизнь и внешняя миссия

Закончу тем, с чего начал. Глубоко убежден, что основой жизни Церкви сейчас − может и во всякое время, но в наше время точно − является именно приход. Все иные институты церковные постольку и настолько будут жизнеспособны и деятельны, насколько они будут связаны с приходской жизнью и из нее будут естественно вырастать.

Более того, убежден, что именно приход является самым действенным, если не единственно главным способом церковной миссии в окружающем мире. Это не просто повесили объявление и пригласили людей на праздник − хотя такое должно иметь место − а некое ощущение, которое человек может получить, что вот здесь − иная жизнь, что эти люди общаются друг с другом и относятся друг к другу не так, как мои коллеги на работе или люди в автобусе. Если соприкосновение с этим иным на приходе будет происходить, то люди туда, естественно, будут тянуться. Они будут собираться самыми разными путями − от сарафанного радио, случайного захождения в храм, до какого-то действительно соприкосновения с этим приходом через какое-то внешнее мероприятие, но только если увидят это иное.  Ведь можно сделать что угодно, развить на конкретном приходе самые разные отделы − социальные, молодежные, катехизаторские, миссионерские, организовать множеств концертов, все обклеить афишами, но если при этом самого главного человек не увидит, то ничего все равно не получится.

Только там, где люди друг друга любят, другой человек может захотеть остаться надолго и прочно. И чем это больше будет, тем больше у нас шансов на то, что мы называем внешней миссией.