Протоиерей Игорь Прекуп. Жертвы политических репрессий. Не помним?

На молодость моего поколения выпала перестройка – защитная реакция агонизирующей советской системы. Что грядут перемены, понятно было уже, когда к власти пришел Андропов, попытавшийся не только навести порядок в стране, но и предпринявший некоторые поползновения в области создания «новой информационной политики» (может, кто помнит телетрансляцию дискуссии представителей СССР и США?)

Однако «Архипелаг ГУЛАГ» можно было читать лишь тайком, чем мы, несколько студентов, и занимались в общежитии, проецируя на стенку через детский фильмоскоп негативную пленку с кадрами разворотов бестселлера Александра Исаевича и читая по очереди вслух, потому что глаза уставали. Реакция у нас была, в основном, одна: шок.

Это при том что мы еще до поступления в институт что-то слыхали о том, что Сталин – очень непростая личность, с которой связаны какие-то трагические эпизоды отечественной истории.

В школьном учебнике слегка упоминалось о ХХ съезде КПСС и его судьбоносных решениях, признавалось, что не все в процессе построения светлого будущего происходило в соответствии с заветами Ильича, но при этом, однако, подчеркивалось, что Партия, в отличие от некоторых оступавшихся и ошибавшихся ее руководителей, всегда держалась истинного пути…

Меня это повергало в ступор: а эта самая Партия из кого, собственно, состоит: не из тех ли самых, кто «ошибался»? Как это об организации со столь жесткой дисциплиной можно говорить абстрагированно от ее верхушки и солидарных с ней довольно многочисленных народных масс? Люди, состоящие в ней, стало быть, допускают ошибки, совершают ее именем преступления, а она вот ни при чем тут и все?!

Мне, тогда еще старшекласснику, виделась в этом какая-то логическая нестыковка: ведь, допустим, что «Мы говорим «Ленин», подразумеваем – «партия», мы говорим «партия», подразумеваем – «Ленин»», но КПСС как атеистическая организация не могла принять «ересь» загробной жизни и допустить реальное посмертное существование этого вурдалака с Красной площади, наполняющего партийный организм своим духом. Так о каких же «но Партия…» может идти речь?

Впоследствии, через несколько лет после описываемого нелегального чтения, читая святоотеческую и богословскую литературу, я понял, что коммунисты нагло «срисовали» эту идею с концепции Церкви в православной экклесиологии.

Но если Церковь как богочеловеческий организм, состоящий из грешников, которые своими падениями вольно или невольно оскорбляют святыню Духа, святится не святостью своих членов, а святостью своей Главы – Христа, и сущность ее пребывает святой, сколько бы в ней ни состояло, мягко говоря, неоднозначных личностей и какие бы мерзости ее именем ни творились, то для организации, не претендующей на мистическую сущность, такая апология – как корове седло. В общем, говоря словами одного старого знакомого: «Вот коммуняки… всё у Церкви содрали, только еще четки осталось позаимствовать: „слава КПСС, слава КПСС, слава КПСС"…».

Кстати сказать, нам историю КПСС в институте преподавал Арнольд Таккин, лекции которого временами производили впечатление реферата все того же «Архипелага» (1980/81 уч.г.!), с той разницей, что преподаватель приносил с собой вырезки из газет изучаемого периода и многое зачитывал оттуда.

Казалось бы, после этого (возвращаемся в общежитие на сеанс поочередного чтения запрещенной литературы) у нас уже была определенная психологическая подготовка, но, тем не менее, «Архипелаг» буквально раздавил нас в моральном плане. Открытие, что, как выразился один из нас, «это государство замешано на крови и грязи», было невыносимо тяжело.

Прежде мы думали, что проблема в Сталине и его личных ошибках, в злоупотреблениях конкретных «случайных в Партии лиц», и как-то легче жить было, а тут выяснилось, что даже сам «Железный Феликс», этот «Рыцарь революции», очень красиво писавший о «чистых руках, горячем сердце и холодной голове», а о любви – как прекрасно, тепло и трепетно!.. – этот человек, как минимум, покрывал разбойничество своих сотрудников, не говоря уже о его жестокости в уничтожении всех, чья жизнь попала под каток его системы (независимо от того, сознательные ли это враги революции или просто случайные заложники).

А спустя несколько лет после пережитого нами потрясения, понеслась перестройка: статья гения конъюнктуры Д.А. Волкогонова «Феномен Сталина» в «Литературке» (09.11.1987), пьесы и выступления Шатрова, возвеличивающего Ленина и тщащегося отмыть его идеи от якобы дискредитировавшего их сталинизма, публикации разоблачительных материалов в «Огоньке»… Родился даже анекдот, что перестройка – это спецоперация КГБ, чтобы исправить ошибки в 37-го, когда расстреляли не тех: вот теперь, дескать, уж точно будут знать, кого и за что.

Однако перестройка, начатая коммунистами, чтобы реабилитировать себя, возвысив образ Ильича, закономерно привела к тому, что мало-помалу (спасибо «гласности»!) из-под лучистой улыбки официальной «Ленинианы», стали пробиваться звериные черты этого «самого человечного из людей». Вспомним его «завещание», растиражированное в самом начале перестройки и противопоставлявшее узурпатору-Сталину верных ленинцев (особенно симпатичным смотрелся тов. Бухарин), которые продолжили бы дело вождя…

Но вот, властолюбивый маньяк помешал – это, как его принято было называть в советской историографии, «письмо к Съезду» закономерно проложило дорогу для обнародования другого его же «письма к Политбюро» от 19.03.1922 г., в котором он строжайше секретно («ни в коем случае копий не снимать, а каждому члену Политбюро (тов. Калинину тоже) делать свои заметки на самом документе») предписывал:

«Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы можем (и потому должны) провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления. <…> …Изъятие ценностей, в особенности самых богатых лавр, монастырей и церквей, должно быть произведено с беспощадной решительностью, безусловно, ни перед чем не останавливаясь и в самый кратчайший срок. Чем большее число представителей реакционной буржуазии и реакционного духовенства удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше (курсив наш. – И.П.). Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».

Это 1922 г. И это – добрый «дедушка Ленин», который очень-очень любил детей и, не щадя живота своего, строил «светлое будущее». Так почему же у нас словосочетание «политические репрессии» до сих пор прочно ассоциируется со словом «сталинские»? Только ли потому, что масштаб избирательного геноцида развернулся именно при Сталине и достиг своего пика во второй половине 30-х гг.?

Почему, говоря о политике репрессий, подразумевают «сталинских», имея в виду период 1928 – 1953 гг.? Не потому ли, что мы по-прежнему мыслим в соответствии с (вроде бы…) давно канувшим в небытие курсом Истории КПСС? А не оттого ли, что отрицательно окрашенное понятие «политика репрессий» сформировалось в процессе осуждения контрреволюционной, как ее справедливо назвал Троцкий, деятельности Сталина, направленной на истребление коммунистической элиты?

Характерной чертой этого периода были не репрессии как таковые, а их направленность против товарищей по партии; не пренебрежение правом и законностью во имя политических целей (большевики этим занимались с самого начала), а смещение самих целей: отказ от идеалов революции во имя абсолютизации личной власти «отца народов».

Кого же следует считать жертвами политических репрессий? Помнится в начале перестройки очень много добрых слов было сказано в адрес ближайших сподвижников Ленина, переработанных в фарш сталинской репрессивной машиной, но особенно долго и усердно прославляли Бухарина. Сердце сжималось при виде фотографий его юной красавицы жены А.М Лариной, сделанных незадолго до его ареста, после которого и она была сослана, затем прошла через тюрьму и лагеря (скончалась в 1996 г.).

Итак, Бухарин – жертва политических репрессий? Человек, считавший диктатуру пролетариата «формой власти, наиболее резко выражающей классово-репрессивный характер этой власти» – жертва? Что ж, цитата из него же (просто в качестве информации к размышлению):

«Пролетарское принуждение во всех его формах, начиная от расстрелов и кончая трудовой повинностью, является, как ни парадоксально это звучит, методом выработки коммунистического человеческого материала капиталистической эпохи» (курсив наш. – И.П.).

Назвать «любимца всей партии» и ее «ценнейшего и крупнейшего теоретика», как его охарактеризовал Ленин, «жертвой» машины, которую он же и налаживал?.. Как-то странно, согласитесь.

Это напоминает случай с похожей «жертвой» среди профессуры ЛГУ послевоенного периода. Уж не помню, как звали того деятеля, но репутация у него была маниакального стукача. Рекомендовалось с ним не пересекаться в коридоре, потому что остановит, спросит имя и… напишет кляузу. Так вот этот тип однажды доигрался. Один из его учеников оказался достоин своего учителя и устроил ему «путевку на одну из элитных строек коммунизма».

Это случилось уже на исходе жизни Сталина, поэтому лагерной баланды профессор вкусил по самому минимуму, но самое комичное в том, что впоследствии на волне разоблачения культа личности он выступал с трибун и давал интервью, как его жертва!.. Что ж, формально, конечно, да, жертва, он ведь тоже пострадал от репрессивной машины. И все же…

Невольно вспоминается исторический анекдот. В Киеве есть улица Трехсвятительская. Это ее восстановленное название. Когда-то давно, еще 1919 г. ее назвали улицей Жертв Революции в память большевиков, которых вели по ней на расстрел. Однако в 1955 г. руководством была осознана некоторая двусмысленность этого названия (не о жертвах ли «красного террора» идет речь?), и она была переименована, казалось бы, куда уж конкретнее, в улицу Героев Революции. Но народ не проведешь! Отныне ее стали называть «улицей Жертв Героев Революции».

Помните кто, может быть, анекдот эпохи застоя, как студента на экзамене по научному коммунизму просят перечислить стадии социализма? «Ранний репрессионизм, поздний реабилитивизм и современный сюсю-реализм», – отвечает он.

Так вот давайте не будем забывать, что «поздний реабилитивизм» был уделом лишь тех, кто на самом деле ничего против советской власти не имел, а то и усердно служил ей. А сколько было загублено «поделом»?!.. Репрессии в отношении идейных врагов беззаконием не были, потому как на то они и советские законы, чтобы защищать завоевания революции от чуждых элементов. Репрессии – мера подавления и принуждения, осуществляемая как бы поверх закона, использующая закон для придания расправе правового имиджа.

Если исходить из норм социалистической законности, круг жертв политических репрессий останется тем же, что и в недалеком советском прошлом. Какова точка отсчета, каковы критерии для определения содержания и объема понятия «жертвы политических репрессий»?

Русский офицер, семью которого красные взяли в заложники, чтобы заставить его служить новой власти – жертва репрессий? – Да (сугубо личное мнение), и он, и его семья. Причем не только потому, что, спустя полтора десятка лет, если не раньше, он попадет в мясорубку, которую Сталин устроит командному составу РККА. Они жертвы уже потому, что репрессивная машина принудила их к предательству (ведь офицер должен был защищать свое Отечество любой ценой, а красные насаждали новое государство – явные враги, хоть и не внешние). И тем страшней, чем они меньше это осознавали.

А те выходцы из разных сословий, придерживавшиеся самых разных политических взглядов, которые попытались защитить Россию от совдепии, но, будучи преданы своим народом (в том числе и многими кадровыми офицерами, которые или увиливали от своего долга, или, будучи мобилизованы, недобросовестно его исполняли), они и члены их семей – жертвы репрессий?

А те, кто эмигрировал в надежде, что этот бред в России не может долго продолжаться, но жестоко ошиблись, и чья жизнь за границей превратилась в ад, они – жертвы репрессий? Их же никто не изгонял, они сами!..

А «мракобесы» всех религий, эти «попы-мироеды», ксендзы да пасторы, муллы да раввины и прочие ламы?.. Сколько их пострадало от большевиков – они жертвы? Все? Понятно, что те, кто был сослан, интернирован или казнен – включены в список. А вот те, которые выжили, через лагеря и ссылки не прошли – они как? Вопрос не риторический.

Очень модно стало на закате 80-х коситься в сторону духовенства РПЦ, когда иерархи РПЦЗ, решив, что пробил час церковного возрождения, под Русской Церковью, однако, понимая лишь свою структуру, начали усиленно «восстанавливать Церковь», открывая в СССР свои приходы и «просвещая» народ, что Московская Патриархия – это креатура ОГПУ, и только РПЦЗ сохранила каноничную иерархическую преемственность и чистоту веры дореволюционной Православной Кафолической Греко-Российской Церкви.

В призме этого взгляда, жертвами репрессий можно считать лишь тех, кто официально был подвергнут преследованиям, а прочие – колаборационисты, какие же это жертвы режима? Подумаешь, священник прослужил всю жизнь в ожидании провокаций, хулиганских нападений (а может, и не только в ожидании); и что с того, что не бросал своего служения, не уходил на светскую работу, но помалкивая и аккуратно соблюдая очерченные пределы возможностей, ежедневно нес свой пастырский крест, совершая храмовые богослужения и служа требы, ремонтируя дом Божий в условиях, когда местные чиновники искали любой повод, чтобы объявить его аварийным и закрыть; просто жил, одним уже своим видом возражая безбожной власти: «А Бог все же есть!» Он что, не жертва репрессий? А чем, как не репрессиями, были созданные советской властью, условия его жизни и служения?

И опять же, если вернуться к неоднозначности «заслуг», во-первых, можно ли, по совести, считать жертвой репрессий человека, который, мало того, что до лагеря созидал советскую систему (которая без таких «ингредиентов» как лагеря да психушки была просто невозможна), но и в лагере, и после него продолжал оставаться ее приверженцем? Жертва ли репрессий тот, кто «сгнил на зоне», то есть морально опустился ниже нижнего, разложился? А тот, кто выживал за счет своих ближних, а тот, кто стучал, а тот, кто… перечень конца-края не имеет. Да, а вот еще: кто, спасаясь от репрессий, отрекался от своих родных – они тоже принадлежат к этой категории?

А огромная масса людей, которые жили себе и жили, прямо под каток системы, вроде бы, и не попадая, но чье сознание поколениями подвергалось калечащему воздействию «метода выработки коммунистического человеческого материала», как изящно выразился Бухарин? Казалось бы, ну какие же они жертвы? Во-первых, они себя таковыми не сознают, причем некоторые из них еще и оправдывают репрессии, ностальгируя по советскому прошлому и чая реставрации тоталитаризма, а во-вторых, где же тут расстрелы, ссылки, изгнания?..

Думаю, уместно будет процитировать один очень полезный всем нам для размышления отрывок из статьи «Сталинская репрессивная политика в СССР (1928–1953 гг.): взгляд советской историографии»:

«Любые репрессии, – пишет ее автор М.Г. Степанов, – являются проявлением политического насилия. В типологии политического насилия у Ю. Гальтунга само насилие разделяется на два больших типа: прямое и структурное. Прямое насилие имеет не только точный адресат, но и ясно определяемый источник насилия. Структурное же насилие как бы встроено в социальную систему: „…людей не просто убивают с помощью прямого насилия, но также их убивает социальный строй"».

Да-да, убивать, не прерывая существования. Убивать в людях человечность в самом высоком смысле этого слова, потому что человек – венец творения и соединяющее звено двух миров: духовного и материального; он – личность, образ Божий.

«…Выражение по образу, – пишет преподобный Иоанн Дамаскин, – обозначает разумное и одаренное свободною волею; выражение же по подобию обозначает подобие через добродетель, насколько это возможно [для человека]».

Разум – непременное условие свободы, которую святитель Григорий Нисский так же рассматривает как существенное свойство человеческой природы (как черту образа Божия): «Одному из всех [человеку] необходимо быть свободным и не подчиненным никакой естественной власти, но самовластно решать [так], как ему кажется. Потому что добродетель – вещь неподвластная и добровольная, а вынужденное и насильное не может быть добродетелью».

Свобода – существенное свойство человеческого духа, который есть, согласно святителю Феофану Затворнику, «сила, от Бога исшедшая, ведает Бога, ищет Бога и в Нем одном находит покой». Можно ее «ослаблять в разных степенях, можно криво истолковывать ее требования, но совсем заглушить ее нельзя, – пишет святитель Феофан. – Человек всегда свободен. Свобода дана ему вместе с самосознанием, и вместе с ним составляет существо духа и норму человечности (выделения наши. – И.П.). Погасите самосознание и свободу, – вы погасите дух, и человек стал не человек».

Кем и насколько это осознается – отдельный вопрос. Кто-то стихийно бунтует, интуитивно чувствуя ценность свободы. Однако порой, не умея распознать ее высшего смысла, впадает в рабство своей гордыни и, стараясь быть честным с самим собой, погружается в погибельный, но такой упоительный героический самообман…

Заблуждение на путях поиска истины – зло. Но изначальная настроенность, направленность против разума и свободы – это уже прямое посягательство на Божии дары, это богоборчество (в особенности отвратительное, когда совершается якобы во имя Божие), а человекоугодливый и малодушный отказ от этих даров, тем более, «богословски обоснованный» – богоотступничество.

Тоталитаризм – это диктатура лжи. Любой политический строй ею не брезгует, но для тоталитаризма характерен именно ее диктат. И чем она циничней, тем лучше; чем топорней и наглей она провозглашается, да еще и в глаза тем, которые точно знают, что это ложь, а также знают, что лгущий знает, что они знают, что он это знает, но не смеют возразить, обличить, а вынуждены делать вид, что согласны, постепенно начиная думать, что делать этот вид, в самом деле, правильно, а и не вид даже, но всерьез соглашаться с ложью – правильно, иначе – хаос и бунт, как известно, «бессмысленный и беспощадный»; чем покорность лжи «свободней», тем она сокрушительней для человеческого духа, тем убийственней для человечности.

Протоиерей Павел Солярский в «Записках по Нравственному Православному Богословию» пишет: «Каждый человек имеет естественное право знать истину, и никто не желает, чтобы другие перед ним лгали и его обманывали. Посему кто позволяет себе лгать перед другим, тот нарушает естественное его право на истину и обнаруживает недостаток любви и уважения к нему».

Свобода слова опошлена ее злоупотреблением – вместо свободы говорить правду, она порой становится прикрытием для пропаганды разврата, сеяния раздора, разрушения иерархического сознания, без которого не только Церковь или государство, но и никакое общество не в состоянии существовать.

Когда по причине упомянутого злоупотребления «гласностью» дискредитируется сама идея свободы, само понятие о достоинстве личности и ее естественном праве знать истину и говорить правду; когда из-за хаоса, смуты, порожденной демагогами, спекулирующими на естественном стремлении человека к свободе, люди начинают изнемогать от идейной неопределенности и от царящего беспорядка, тогда все большие обороты набирает тяга общества к «сильной руке», тоска по диктатору, который навел бы, наконец, порядок… Любой ценой, даже и ценой невинных жертв («лес рубят – щепки летят»), тем более легко готовы пожертвовать такой слабо укорененной ценностью, как свобода знать и говорить правду.

Следует отметить, что как тоталитарное, так и либеральное общества – оба стремятся к манипуляции общественным мнением, оба формируют всеми доступными средствами такое мировоззрение, которое выгодно правящим кругам.

Но сам по себе либерализм не лишает возможности знать правду и делиться своими взглядами, с какой угодно широкой аудиторией. Соблазняя множеством искусной лжи, не закрывает возможности приобщаться к правде. Но, кроме того, что вне тоталитарного общества человек имеет шанс услышать правду неудобную правящей касте, важнее всего, что он свободно и безопасно может себе позволить усомниться в истинности официальной информации.

Унижен человек, живущий в системе, построенной на лжи и насилии. Но крайне низок человек, в котором не вызывает негодования весть о том, что его обманывают.

День памяти жертв политических репрессий – один из инструментов опамятования, без которого невозможно переосмысление нашего общего прошлого и понимание настоящего, не говоря уже о перспективах построения будущего. Кто сказал, что историю надо уважать (подразумевая, что надо оправдывать все, что делалось нами в лице наших предков)? Уважать надо память праведников, чьи жертвы были принесены во имя достойных целей.

А историю надо просто хорошо знать, чтобы добрый пример вдохновлял, а дурной вразумлял. Народ – это коллективная личность, а никакая личность не должна закрывать глаза на свои грехи, если хочет очиститься от них и спастись. История – это память обо всей нашей непростой жизни, память, призванная служить спасительному покаянию.

Поэтому не надо бояться обнаруживать, помнить постыдное и осуждать зло. Не стоит опасаться, что на почве памяти о жертвах репрессий в обществе поддерживается очаг гражданской войны. Этого могут опасаться лишь те, кого совесть зазирает, но они, пытаясь заглушить память о преступлениях советской власти, инстинктивно поступают как преступники, заметающие следы, хотя в этом нет никакой практической необходимости: ведь никто никого ни на какой новый Нюрнберг не приглашает.

Напротив, этот день памяти не только не разъединяет общество, но он-то как раз и призван объединять все народы бывшего СССР, всех, независимо от вероисповедания и политических взглядов, потому что советский молох всех свел вместе и соединил, в том числе и некоторых палачей со своими жертвами.

Соединил не в том смысле, что примирил насильно (примирение – это дело свободного выбора) или по принципу «да мало ли, что было, давайте забудем». Все приобщились единой скорби, единому горю, в том числе и гонимые созидатели (непринципиально какого уровня) советской системы, которые, пожиная бурю, получили бесценную (и, как правило, неоцененную ими) возможность переосмыслить свою жизнь. Это наше прошлое, это память о катастрофе, растерзавшей наше Отечество, народ которого испытал на себе и прямое, и структурное насилие, будучи одновременно палачом и жертвой, преступником и потерпевшим, предателем и преданным.

И сегодня этот день – своеобразное место встречи всех, кто сознает нужду в покаянии, хочет примирения – но именно примирения, а не забвения поводов к раздорам; примирения, а не всего лишь перемирия; примирения, а не принуждения к лицемерному замалчиванию. Примирение возможно только после обличения, а лучше самообличения, то есть выявления всего чуждого, болезнетворного, чтобы вычистить это прежде, чем воссоединяться, иначе прежняя зараза возродится в воссозданном организме.

Здравая историческая память, называющая черное – черным, белое – белым, память о доблестном и постыдном, о том, что надо культивировать и о том, что необходимо вовремя распознавать (в себе и в обществе) и тщательно пропалывать – вот условие примирения современников, возрождения и единения нации, восстановления обновленной государственности.

Можно сказать, что День памяти жертв политических репрессий – это день всенародного опамятования и единения в скорби обо всех заблуждавшихся с обеих сторон, вольно или по недомыслию приближавших революцию или попустительствовавших ей, и прямо или косвенно пострадавших от советского режима.

Но опамятование – это не столько скорбь, сколько торжество в память тех, кого не сломили ни пытки, ни предательство самых близких людей, кто не озлобился, не опустился, но принял Промысл Божий о себе и переосмыслил всю прежнюю жизнь; и, конечно же, это прославление тех, в ком гонения выявили святость.

Опамятование – это восстановление точки отсчета в осмыслении своей истории, в историческом самопознании, это расчистка старого, но прочного фундамента, необходимая для возведения на нем нового здания.