Павел Рыженко «Честный разговор с самим собой»

– Павел, когда вы начали рисовать?

– Рисовал лет с пяти – как все дети. Потом поступил в художественную школу в родном городе – Калуге. Ничем не выделялся на общем фоне. В 11 лет поступил в Московскую среднюю художественную школу (МСХШ) при Институте им. Сурикова, которая раньше располагалась напротив Третьяковской галереи. Окончил ее в 1987 году, потом служил в армии. Ничего выдающегося не делал. Могу сказать, что в МСХШ процент талантливых ребят был очень велик, к их числу, кстати, я не относился. Их учебные работы можно было смело вешать в Третьяковку рядом с Суриковым или Репиным.

– Куда же потом делись эти «талантливые ребята»?

– Я сам себе этот вопрос задаю. Наше государство, что ли, так устроено? Я до сих пор некоторых из них встречаю и не понимаю: куда что делось? Сейчас их творчество развращено до такого состояния, что его с трудом выдерживают даже стены ЦДХ, которые, кажется, привыкли ко всему. Как так вышло, что у нас талантливый человек как будто в серную кислоту помещается и растворяется?

– Карьера, слава, спонсоры, «надо помочь молодым талантам»…

– Знаете, никакие деньги не помогут. Можно давать деньги, а художник еще хуже будет работать. Я разговаривал об этом с Галиной Вишневской, она правильно говорит: талантливому человеку помогать не надо, он сам должен пробиться. В какой-то степени я с этим согласен. Бог ведь смотрит на сердце и на устремления души: ради чего и как талант используется? Наверное, большинству талантливых ребят не повезло с учителями, с теми, кто воспитывает души, а не просто учит чему-то. Ведь сам талант развивается сложно, рывками. И жизнь художника напоминает забег на марафонскую дистанцию. Часто ведь как бывает? Неопытный марафонец так стартует, что глаза из орбит у всех вылезают, поражаешься просто: как можно так писать в 11, 12 или 13 лет? А потом видишь, как он молниеносно выдыхается и в 20 лет пишет хуже, чем сам писал в 10…

– Вы учились у Ильи Глазунова. Вам повезло с учителем, который не просто учит, но и душу воспитывает?

– Учиться у Глазунова – это и счастье, и почет, и одновременно огромный личный труд. Илья Сергеевич Глазунов – гениальный педагог и никакой художник. Это мое личное мнение. Я сейчас свободен в своих суждениях, достаточно много времени прошло. Я считаю его своим учителем. Он сформировал меня как личность. Понимаете, это как стихия. Человек может не выдержать этой стихии и превратиться в ничтожество рядом с ним. Тот, кто его пережил как заболевание, становится сильнее. Да, то, что он делал раньше – его великолепные иллюстрации к Достоевскому, Лескову, – это как будто делал другой человек. И посмотрите на то, что сейчас: эти размозженные черепа, пасхальные ночи, разрушение храмов…
Глазунов, русский дворянин, выдающийся носитель прежней, ушедшей, как Атлантида, культуры, с ним никто из нынешних педагогов сравниться не может. Но, мне кажется, сегодня все такие большие художники переживают серьезную внутреннюю драму: они перестают быть самими собой.

– Почему, по-вашему, так происходит?

С моей точки зрения, для художника служение России – это не истерики на холстах и не какие-то шоу. Служение искусству нераздельно с религиозным началом, с устоями, с глубокой культурой. Надо служить Богу своим творчеством, а не каким-то собственным представлениям о том, что хорошо для России.

– Вы приверженец реалистической школы…

– Ничего, кроме реализма, я не признаю. Все остальное, на мой взгляд, сумасшествие в разных формах.

– Сегодня восторгаются другим. Знаете, разрезанные акулы в формалине, эпатирующие перформансы, инсталляции…

– Да-да, телевизионные шоу, блокбастеры и так далее… Народ болен почти смертельно. Приходят люди и спрашивают: а Никас Сафронов хороший художник? Что я должен отвечать? Я молчу. Правда заключается в том, что, раз вы задаете такой вопрос, – вы больны. А Донцова – настоящий писатель? Понимаете? Это мы задаем такие вопросы, мы – наследники Достоевского, Сурикова… Да, сейчас время Донцовых, но и в том числе – время настоящего подвижничества. Есть возможность писать, отталкиваясь от классической русской школы живописи, в литературе – от классической русской литературной школы, в музыке – то же самое. Рахманинова и Чайковского никто не отменял, как Пушкина, Сурикова и Репина.

– Почему, по-вашему, многие отвернулись от реализма в живописи?

– В реализме одинаково важны искренность и неискренность. Вот чем подкупает абстракционизм и тому подобное? Понимаете, чаще всего это ведь вопиющее, но искреннее сумасшествие. С прищуром на то, что какой-нибудь западный галерист это оценит. Когда сидит чучело Льва Толстого в клетке, а сверху на него гадит курица – это может вызвать какую-то реакцию. Возмущение, гнев, отвращение, но это все-таки реакция. А ужас современного реализма в чем? Висит портрет или пейзаж, реалистически написанный, видно, что мастеровито… Но он не вызывает никаких чувств. Ни восторга, ни слез, ни радости. Даже отвращения. А почему? Носитель этой школы – талантливый в прошлом человек – потерял себя как личность. Он своим этим реализмом всего лишь зарабатывает на кусочек хлеба с маслицем. Он даже не понимает, что заработал бы на каравай с маслом, если бы занимался своим делом предельно честно и был бы в ладу с Богом и своей совестью.
Мы что-то потеряли сами. Не надо винить ни власти, ни начальство, ни спонсоров, ни их наличие или их отсутствие. Нужно начать честный разговор с самим собой.

– А вы когда начали честный разговор с самим собой?

Я учился у него, как и большинство студентов, ничем особо не выделяясь. Я не могу сказать, что больше, чем они, хотел чего-то. Просто у меня было свое представление о том, как я в дальнейшем буду работать. Я не видел себя в контексте какого-то художнического движения, я не собирался смотреть глазами Ильи Сергеевича на мир. Но меня бы не было как художника, а может быть, и как человека, если бы в 90-м году, когда я поступил в академию, я бы не взял то, что он давал, и не направил в самую свою душу. Понимаете, на меня, может, большее впечатление производили даже не его слова, а интонации, с которыми он говорил, его манеры. Представьте: 90-й год, Санкт-Петербург, тогда еще Ленинград, и мы – 60 студентов кто откуда. В общем, такие люди с авоськами. Карточки продуктовые. Собаки бродячие на Дворцовой площади. И вдруг на этой же Дворцовой площади появляется в роскошной распахнутой шубе барин. Настоящий. И у кого-то мысль: «о, гад, зажрался!» А меня поразило соответствие этого человека этой площади и этим зданиям. Понимаете? И дальше я все впитывал как губка, что-то отвергая, что-то принимая. Я понял, что России вовсе не 70 лет. И даже не 200. Я понял, каким может быть аристократ. Ведь аристократизм – это не только шуба, естественно. Это – отношения с людьми. Это – отношения с собой, вечностью, Богом. И вот за одно это до смерти буду Бога молить об этом человеке и никогда в жизни не отрекусь от него как от учителя.
Я думаю, его настоящие ученики – это те, кто понял на рубеже сложных для нас ХХ и ХХI веков, что мы достойны своей истории, что нам незачем унижаться, нам не надо ни перед кем лебезить. Что мы носим в себе большую драгоценность – православие. А нам навязывают одно и то же: «Иван безумный, безобразный», «развратная Екатерина», «параноик Петр», «Николашка Кровавый – безвольный», «Александр III – алкоголик». Я просто сам для себя поставил большую точку и решил посвятить остатки всего того, что у меня есть, тому, чтобы прежде всего доказать себе, что я не жираф, я – русский человек. На холстах доказать. А если зрители – специально для них я ничего не делаю – придут и увидят мою исповедь на холсте, тогда они сами сделают выводы: кто они. Сам человек выбирает, кто он есть, куда ему идти дальше. А техника живописи – как это делается и так далее – все равно. То, что в Третьяковке выставляется, – намного лучше. Намного.

– Сложно согласиться с вашим «все равно». В картине далеко не все решает только техника. Вы вот только что приводили удачный пример: висит портрет или пейзаж, исполненный мастеровито, а эмоций никаких не вызывает.

– Да, это я погорячился. Заложенный в картине дух все решает. Это такая огромная тема… Болезнь реалистического искусства: человек пишет, а не создает образ. Не пропускает образ через внутренний опыт и культуру, а банально фиксирует. Но художник сам-то себя не обманывает. Он понимает, что образа нет, что не получилось ничего. И тогда он насыщает картину микроскопическими детальками, что-то додумывает, приукрашивает… И получается то, что мы сейчас видим в большом количестве: слащавая реалистическая муть, которая ничего, кроме отвращения, вызвать не может. Вы говорите: нет реализма? Пойдите в ЦДХ на очередную ярмарку. Там тысячи этих крестов, церквушечек, пейзажиков. Как это обычно сейчас? Когда знакомят, говорят: знаете художника Петрова? Нет, отвечаю. Ну как же, он верующий, пишет церкви, монахов рисует, он любит Россию. А теперь начинаем сначала. Я задаю вопрос: где он учился? Какая у него картина, которая известна всем? Он талантливый человек или нет? Ни на один вопрос по существу ответа нет. А антураж, венок лавровый – уже есть. Вот это – наша страшная болезнь. Весь этот антураж. Едет ничтожество в джипе, он сам себя «упаковал», он такой важный и «состоявшийся». Он очень не любит, чтобы ему говорили что-либо «против шерсти». Никакой критики! И ведь то же самое можно сказать не только о художниках. И о врачах, и об ученых, и об учителях. Это – везде. И в вашем ремесле наверняка. По сути, все, что делает большинство из нас, – скучно, бездарно, убого, ничтожно. Но каждый из таких людей знаком с тем или с этим, здесь он «засветился», там он «законтачился». Этакий «свой» человечек. Ему еще сорока нет, а он уже академик в какой-нибудь академии. И вроде даже что-то собой представляет... А на самом деле – ничего, пустота. Вот, мне кажется, в чем трагедия России сегодня. Читаем не то, смотрим не то, слушаем не то. И еще хвалим все это. А ведь всегда есть простой выбор: не смотреть, не читать, не слушать то, что не относится к искусству.

– Большинство людей ведомы в вопросах искусства. Да и знаете ли… Вот, к примеру, ваша выставка. Мы узнали о ней случайно, пришли – и не пожалели. Но ведь о выставке пресса не сообщала.

– Ну да, нет рекламы… Я сейчас могу домыслить, почему ее нет, и вы можете представить, и мы с вами сделаем правильные выводы. Но правда глубже. Правда в том, что мне, как человеку, не полезно, чтобы о выставке знали миллионы. Правда в том, что у того, Кто дал мне возможность все это написать, свой план по поводу того, как и кого из людей на выставку привести. Штучно. Точечно. Вы понимаете?
Нам всем хочется массовости. Но… Видите, вот лежит книга отзывов о выставке. Там много чего написано. Но мне лично дорог один-единственный отзыв. Незнакомый мне человек написал: «Спасибо вам, что вы не взяли никаких званий».

– А у вас нет никаких званий?

– Нет. Я сознательно отказался от всех званий. Извините, у меня звание – русский художник. «Заслуженный», «народный» – я не хочу этих званий получать, потому что среди заслуженных и народных есть, например, Олег Кулик, который собаку изображал. Есть и другие. Заслуженных и народных, которых народ не знает, вы даже представить себе не можете сколько.
Так вот этот самый единственный отзыв для меня очень важен. Он означает, что люди все равно понимают то, что нужно понять. Наш народ загнанный, развращенный, забитый – дальше некуда… Но, видимо, в нас генетически что-то такое странное заложено. Стоит только нам что-то напомнить правильное, и глядишь – мозги на место становятся. Так что сколько на выставку пришло народу – это ровно столько, сколько нужно. Конечно, хочется, чтобы пришло как можно больше. Но это не в моей власти. До миллионов зрителей можно дойти двумя путями. Первый – честный, без денежных вливаний, через собственный труд, покаяние, работу над своей душой. И Бог тогда сам все выстраивает как нужно. Второй – путь грязи, лести, сделок с совестью, спонсоров и прочих «прелестей». Каждый сам выбирает свой путь…

– На котором всегда столько искушений и стремлений оправдать свои не самые лучшие поступки. И столько ошибок и заблуждений…

– У вас это получилось?

– Не мне судить. Понимаете, я был как все, советский такой, в тренировочных штанах с оттянутыми коленками, дерущийся, матерящийся… И тут случилось так, что, благодаря Богу и Глазунову, я отправился в Эрмитаж, естественно, до открытия, копировать картины ван Дейка. Ночь, конец ноября, за окном дождь. Эрмитаж пустой, только мы, студенты, поднимаемся по лестнице. И вдруг я понимаю: это не Эрмитаж, это – Зимний дворец! Сейчас царь выйдет навстречу. Я это чувствую. Это ж мое – родное! Это невозможно объяснить… Я тут с оттянутыми коленками, здесь вот – ван Дейк, а там – государь. И кто я? Я – кто? А сокурсник за мной идет с этюдником: «Ох, я вчера пивка перебрал!» А у меня – слезы из глаз текут. Я просто уже не мог жить по-прежнему… В 23 года крестился, никто меня не уговаривал, сам пошел. Потом хотел уйти в монастырь.

– В монастырь?

– Да. Был послушником на Валаамском подворье в Приозерске. Но там я понял, что мне лучше к этому не приближаться.

– Почему?

– Не могу об этом говорить.

– Что, по-вашему, главное в творчестве художника?

– То, что делает художник, должно быть еще одной дырой в этом смрадном холсте, который над нами натянут, чтобы люди через нее увидели настоящее небо. А не создавать какую-то очередную черную кляксу, чтобы все посмотрели, какие мы уроды. Да мы и так знаем, что мы – уроды. А как исправиться-то? Картины художника должны быть не только надеждой, но и подсказкой, как исправить самого себя.

– Поэтому вы так много пишете исторических образов?

– Да. Эти люди знали ответы на сложные вопросы. Ведь Александр Невский или Дмитрий Донской – это не просто штампованные православные святые. Ну посмотрите на иконы XVIII–XIX веков, когда наша иконопись претерпевала маразматическое влияние Запада. Это же ужас! Александр Невский – какой-то дядька на тонких ножках, в каких-то древнеримских доспехах, с мечом – не пойми что просто. А Георгия Победоносца на тех же иконах посмотрите. Это какая-то девушка с «хаером» как у негра, которая держит тонкий и длинный мечик… А когда читаешь жития, начинаешь представлять их… Да это же другие люди! Потом поднимешь хорошую реплику старинного меча, помашешь им чуть-чуть – и тогда точно понимаешь, что изображенное на иконе существо с мечом в тончайших лапках, да еще в кольчуге… Разве это Александр Невский? Вы только попытайтесь представить его жизнь. Нет времени на сон нормальный, помолился, жену приехал повидать на несколько дней и опять – на войну. Вот и вся жизнь. Молитва и сеча. И раздумья – что делать? Надо взять дань, заставить Новгород заплатить, отвезти дань в Орду, но зато выживет Русь. Он тяжелый выбор каждый день делал. Я пытаюсь дать зрителю возможность хотя бы чуть-чуть, как говорится, влезть в шкуру этого человека. Ведь он человек был! Может быть, ранимый. Может, он обидчивый был даже. Может, он гречневую кашу любил. Кто знает? И он прожил свою жизнь так, что в 44 года его уже называли «солнцем земли русской». А мы? Мы – кто? Вот умирает сегодня человек, как его вспоминают обычно? «Ой, Господи, да как же так? Безвременно ушедший! Такой хороший товарищ… А сколько мы с ним выпили… А дача какая!» Разве не бред? Я не хочу так. Каким примером я буду сыну своему, если буду жить по нынешним мерилам?

– Большинство считает, что это – комфортно.

– Ужасающим кажется другое. Раньше в обществе обязательно отыскивался один или несколько человек, не важно – поэт, писатель и так далее, – кто призывал остановиться и осмотреться, являлся своего рода пастырем, к которому прислушивались. А сейчас их, кажется, не видно…

– Сейчас… Если честно не признаться, в какое время мы живем, эти вопросы останутся без ответа. А живем мы в эпоху апокалипсиса. Человечество зашло в глобальный и тотальный тупик. Во всем. Вот мы к Марсу хотим лететь. Ну, допустим, соберется вся планета, вскладчину построит корабль. Конечно, он будет американский. Безусловно, будет снят блокбастер об этом. Но все это – мелочи. Дело в другом. Сядет в этот корабль человек, который по своим нравственным качествам ничем не отличается от большинства, а может, даже и хуже. И прилетит он на Марс. Он что – другим станет? Нет, он и на Марсе будет тот же самый, что и на Земле. Тот же самый – обижающий ближнего, не любящий, обманывающий… Вопросы духовности все равно выползают. И человеку надо делать выбор: либо он эти вопросы решает, либо он оставляет их без ответа и загоняет болезнь все глубже внутрь. И искусство должно говорить об этой проблеме – на холстах. Говорить о вечных ценностях. Причем не начетнически, а как-то тонко, интимно, от сердца к сердцу. Ты на холсте говоришь зрителю: «я такое же животное, как и ты, но я это честно признаю. Давай посмотрим, как жили не животные. Давай посмотрим, как жил Донской»… Причем с трепетом. Давай попробуем себе представить, как он жил: его утро, его день, его битва, что он терял в результате этой битвы. Вот он сидит и думает: у него есть любимый сын, у него супруга, которую он обожает. Он все теряет. И что, скорее всего, так и будет и что вся надежда – на Сергия Радонежского. А теперь давайте попробуем представить, кто такой Сергий. Вот это и есть работа со своей душой. Не мои картины. Мои картины, хотелось бы надеяться, – всего лишь толчок к тому, чтобы человек сам дальше шел по лабиринту этих мыслей. И чтобы эти лабиринты выводили бы его на прямую дорогу.