Александр Кырлежев: Почему митрополит Антоний Сурожский не считал себя богословом

– Владыка Антоний часто говорил о себе: «Я не богослов». Как это понимать?

– Я думаю, что он имел в виду совершенно конкретную вещь: у него не было специального богословского образования. Одно из значений термина «богослов» – человек, получивший систематическое богословское образование, в рамках которого освоил весь набор соответствующих дисциплин. В результате такой человек знает, чего он не знает в области богословской науки, но при этом владеет специальной терминологией. Митрополит Антоний не получил систематического религиозного образования, даже на уровне школьного курса закона Божия.

Есть и другой – высокий аскетический – смысл термина «богослов»: это «тот, кто чисто молится», то есть обладает непосредственным духовным опытом. Думаю, что этого владыка Антоний не имел в виду, хотя, наверное, отрицал бы свою причастность к высокой степени аскетической духовности. Просто из скромности или, так сказать, по смирению.

Например, он рассказывал, что когда, обратившись к вере, стал думать о священническом служении, то пришел к протоирею Георгию Флоровскому, а тот ему сказал: «Иди, читай святых отцов, придешь через 15 лет, и тогда посмотрим». И владыка говорил, что так и сделал – пошел и стал читать.

Интересно, что сам протоиерей Георгий стал патрологом и богословом именно таким образом, поскольку тоже не имел богословского образования, хотя его отец был ректором семинарии и он сам с детства находился в церковной среде. Уже в эмиграции протоиерей Сергий Булгаков предложил ему читать патрологию во вновь созданном Богословском институте святого Сергия в Париже. У Флоровского были уникальные способности к освоению языков и вообще нового материала, что накладывалось на философскую и общегуманитарную подготовку. Он стал изучать святых отцов и патрологию, и в результате появились его знаменитые курсы 1930-х годов и он выступил с призывом к созданию так называемого «неопатристического синтеза». Таким образом, вполне можно богословствовать даже без минимального систематического богословского образования – просто через вхождение в церковную традицию.

Однако владыка Антоний, в отличие от Флоровского, не был гуманитарием – он был естественником, окончил медицинский факультет и параллельно биологический – и стал врачом. Когда он читал святых отцов, у него не было цели стать ученым-патрологом. Таким образом, он именно входил в традицию, долгое время оставаясь практикующим врачом. И только став священником, в 1949 году, он, так сказать, вынужденно стал и богословом.

– В отличие от протоиерея Георгия Флоровского, владыка Антоний и книг не писал…

– Да, нужно помнить, что практически все тексты митрополита Антония – это устная речь. Он не писал текстов, и в этом смысле тоже не выступал как гуманитарий. Дело гуманитария – читать тексты и писать новые тексты, ссылаясь на те, которые он прочел. Кстати, одна из проблем при редактировании и издании устных текстов митрополита Антония связана с тем, что у него нет строгих ссылок на других авторов. Проповедуя или выступая, он может спутать, например, Григория Богослова с Григорием Нисским. Просто какая-то мысль этих отцов произвела на него сильное впечатление, она в нем живет, и он на нее ссылается. Причем это не только святоотеческая и иная христианская литература: у него много примеров и из художественной литературы, из еврейской мистики и других источников.

Богословие митрополита Антония можно называть керигматическим, то есть это богословие, присутствующее внутри устной речи, в проповеди или в ходе беседы, публичного выступления.

Например, я помню его выступление на одной из богословских конференций, которые были устроены в преддверии празднования Тысячелетия крещения Руси. Она проходила в Издательском отделе Московского Патриархата в Москве, в 1987 году. Там он выступил со знаменитым докладом о духовничестве, который потом был опубликован в разных изданиях (впервые – в богословском журнале Западно-Европейского экзархата с центром в Париже).

Это был богословский доклад, даже вызвавший полемику во время самого заседания. Но это не было стандартным ученым докладом. Владыка Антоний вышел и без всякой бумажки изложил свои соображения по теме, прежде всего исходя из своего пастырского опыта. Хотя это была ученая богословская конференция, и все читали подготовленные тексты, и у всех в текстах были ссылки с указаниями источников.

Кстати, меня тогда поразило еще одно: владыка Антоний был единственным участником этой международной конференции, который никогда не надевал наушники, чтобы слушать перевод – потому что понимал и русскую, и английскую, и французскую, и немецкую речь…

– При издании трудов владыки Антония, кроме трудностей со сверкой цитат, были еще какие-то сложности?

– Главная задача состояла в том, чтобы перевести устную речь в письменную, не надеясь на авторизацию. Владыка Антоний благословил расшифровку своих проповедей, выступлений и бесед для их последующего издания в России, но никогда, насколько мне известно, не читал сами тексты. Он доверял «исполнителям», то есть, прежде всего, сестрам Майданович. А когда автор не участвует в подготовке своих текстов к изданию, вся ответственность ложится на редакторов, то есть результат зависит от их слуха и глаза.

Это вообще очень интересный феномен: вся, теперь уже грандиозная, библиотека, которую составляют книги митрополита Антония Сурожского, создана без непосредственного участия автора текстов. Но, думаю, что те люди, который слушали владыку Антония в старые советские годы в Москве или, наоборот, в Лондоне, которые знают его русские самиздатские сборники, могут подтвердить, что позднейшие русские издания – это аутентичная передача его устной речи.

Здесь велика заслуга Татьяны Львовны и Елены Львовны Майданович. Я встречал переводы, сделанные другими людьми, и они заметно отличаются: они более «литературные», не всегда передают живое слово владыки Антония.

– Богословие ведь содержится не только в докладах на богословских конференциях, но и в проповедях владыки Антония.

– Владыка Антоний – прежде всего проповедник в широком смысле слова. Может быть, даже лучше сказать – «благовестник». То есть он не сообщает какие-то свои мысли относительно каких-то текстов, не предлагает теоретических рассуждений на какую-либо богословскую тему. Его речь всегда содержит в себе элемент проповеди как особого жанра, в ней всегда присутствует гомилетический элемент.

Но в то же время, это не просто красноречие, не риторство: владыка Антоний, прежде всего, делится своим духовным опытом, своим пониманием христианства и Церкви. Это то, что называется «свидетельством». Он свидетельствует о том, что его волнует, о том, что он понял или что только пытается понять, будучи человеком, христианином, проходящим свой жизненный и духовный путь. Но прежде всего он возвещает Благую весть – и внутри этого возвещения затрагивает богословские темы.

– Богословие в проповеди – это же традиционно. Иоанн Златоуст, Григорий Нисский, Феодор Студит – произносили «слова», из которых мы черпаем богословие.

– Нельзя сказать, что все древнее богословие – керигматическое, то есть включенное в устную речь. Первые христианские писатели – это апологеты, которые писали трактаты, используя философскую и религиозную аргументацию и защищая христианство перед лицом языческого мира.

То, что называется богословскими «словами», например святителя Григория Богослова, – это все-таки тоже трактаты, написанные в жанре развернутого публичного высказывания. Просто в древности учитель (философ или богослов) учил прежде всего устно. Жанр прямой речи – древний и традиционный. И он первичен по отношению к систематическому школьному богословию или к письменной догматической полемике по конкретным вопросам, когда разбираются богословские нюансы, не рассчитанные на широкую аудиторию.

Поэтому можно сказать, что владыка Антоний в жанровом отношении вполне традиционен. Но великие церковные учители были не просто риторами, а именно богословами, то есть людьми, прошедшими интеллектуально-философскую школу и систематически размышлявшими над богословскими, догматическими вопросами, а затем излагавшими свои мысли в полемике с теми взглядами, которые они считали неверными.

В этом смысле владыка Антоний, опять-таки, не богослов. Он не ставил перед собой задачу специально разбираться в каких-то богословских вопросах. Эти богословские вопросы возникают у него в контексте личной христианской жизни – как человека и как священника-пастыря. А его христианская жизнь от начала и до конца определяется чудесным и неожиданным обращением, подлинной мистической встречей со Христом, которая была для него потрясением и о которой он продолжал свидетельствовать.

Апостол Павел, в прошлом фарисей и гонитель христианства Савл, тоже после обращения начинает разбираться: что же с ним произошло? Кто тот Христос, которого он гнал? И так он становится одним из первых христианских богословов.

Владыка Антоний оказался типологически в такой же ситуации. Он говорил: «Я всю жизнь продумываю свою веру». Ему нужно было понять, что с ним происходит на каждом этапе духовного пути. Умственная, интеллектуальная работа и духовная работа, переживания, коллизии, внутренние усилия – соединены вместе. У него нет теоретизирования без проживания христианской жизни. Но, с другой стороны, сама христианская жизнь требует снова и снова ее осмысливать.

Отчасти это, конечно, связано именно с тем, что он не был богословом в профессиональном смысле. Но у него была научная подготовка, он имел опыт освоения реальности, в том числе реальности человеческого организма. И он использовал этот опыт в духовной сфере.

Владыка Антоний был свободен от многих особенностей и даже проблем, которые свойственны профессиональным «книжникам», которые живут прежде всего в мире текстов, идей, концепций, понятий. Владыка Антоний имел дело, прежде всего, с человеком – сначала в его телесном или психосоматическом измерении, а потом – в духовно-религиозном.

– Наша догматика рождалась часто полемически, то есть постановления Вселенских Соборов отвечали на ереси. Владыка Антоний мог богословствовать в ответ на какой-то вызов, будь то в аудитории или в жизни?

– Идея «вызова» – это, так сказать, теоретизация практики. Мы живем определенным образом и вдруг сталкиваемся с тем, что в этот уклад не вписывается, и тогда начинаем подходить к практике жизни теоретически: говорим, что «вот это» является для нас «вызовом», на который нужно сформулировать ответ. Это специфический подход. Мне кажется, владыка Антоний вообще не думал в таких категориях. Какие вызовы? Он просто имеет дело с миром, с людьми, с жизнью, с Богом – всегда.

Когда в Англии его известность вышла за пределы небольшой общины, его стали приглашать «внешние», и в том числе пригласили на радио, чтобы провести разговор верующего с атеистом. Это не сам владыка Антоний подумал: «Вот, мы – верующие в ХХ веке, а тут атеизм, и это для нас вызов, надо на него ответить, пойду-ка я на радио». Наоборот, это там, на радио, подумали: «О, есть собеседник, с которым может получиться диалог», – и позвали его.

– Под «вызовом», на самом деле, я имела в виду совершенно житейскую вещь вроде вопроса из зала во время беседы.

– Когда владыка Антоний вел беседы, всегда были вопросы и ответы. В этом смысле его богословие – очень личное, не абстрактное, а связанное с духовной жизнью конкретных людей.

Ольга Седакова вспоминала, что ее во время этих бесед всегда поражало: люди, как правило, задавали общие вопросы: «Положено ли так делать?», «Что это значит?», – а он резко реагировал на теоретическую постановку вопроса и в своей реакции его переворачивал: «Что это значит конкретно для вас?». О духовно-практических вопросах нельзя рассуждать «вообще», потому что правила не действует автоматически для всех, и пастырская позиция всегда состоит в применении общих правил к ситуации конкретного человека. На церковном языке это называется «икономией».

В России владыка Антоний просил задавать вопросы, потому что он приезжал совершенно из другого мира и не имел непосредственного знания о том, как устроены советские люди. И он давал короткие ответы на самые разные, в том числе богословские, вопросы. Он сознательно отвечал на «вызовы», то есть на вопрошания людей. И в этом тоже состояло его пастырское служение и его призвание. Он стал священником и проповедником, а поэтому, когда его зовут или спрашивают, он должен идти и «давать отчет о своем уповании».

– Можем ли мы говорить, что у владыки Антония своя антропология?

– Уже на первой конференции, посвященной наследию митрополита Антония Сурожского, в 2007 году, звучали голоса, призывающие выявлять и формулировать «учение владыки Антония» – о человеке, о Боге, о Церкви. Имелось в виду что-то подобное, скажем, «учению Василия Великого» о разных богословских предметах.

В принципе, это нормально: проходит время, и люди начинают заниматься наследием человека, который оставил много текстов. Но, на мой взгляд, в этом есть какое-то противоречие с самим наследием владыки Антония. Конечно, этап архива и вторичного анализа в случае с его текстами неизбежен, но я не думаю, что это самое важное. Хотя я сам написал статью, где попытался кратко обозначить «богословие» митрополита Антония…

Дело в том, что в данном случае существует опасность сконструировать некую «систему представлений» автора в отрыве от его живого свидетельства, вне восприятия его живой речи. Дар владыки Антония не в способности изложить все по пунктам, разложить по полочкам, а в том, что он вовлекает слушающего или читающего в свою речь, в свой нарратив и тем самым доносит до него свое понимание христианства и христианской жизни. У него есть этот дар выразить свое понимание так, что другие входят в его опыт. Отсюда, собственно говоря, такая популярность его книг.

А если мы начнем выявлять «учение владыки Антония о…», то обязательно будем вырывать цитаты из текста, живые мысли – из контекста, то есть будем игнорировать саму его речь или, как теперь говорят, «дискурс», то есть высказывание во всем множестве его коннотаций, связей с местом, временем, окружением, состоянием и т.д.

Любой полноценный текст развернутого высказывания несет в себе, в скрытом виде, все эти связи, то есть в тексте отражается контекст. Абстрагируя, выделяя из текста какие-то идеи, мы делаем из «богословия митрополита Антония» нечто, что этому богословию – керигматическому – не свойственно.

– Можно привести пример какой-то его особенной «очень личной идеи»?

– Например, ответ на вопрос: отчего умер Христос? Ведь Христос – Богочеловек, то есть Человек, соединенный с Богом, и Он не может умереть. Но Он умирает. Традиционное объяснение заключается в том, что это добровольная жертва: Богочеловек должен умереть ради спасения всех. Но как Он умирает? Как Он может добровольно умереть, если «теологически» Он умереть не может? Конечно, Богу всё возможно, но есть же определенная, тоже теологическая, логика: Бог смерти не создавал, и смерть случается потому, что человек отворачивается, отрывается от Бога, тем самым отторгая себя от жизни, источником которой для него является Бог Творец.

Владыка Антоний говорит: как умер Иисус на кресте? – Он умер от этого разрыва. Это проявление солидарности вочеловечившегося Бога – с падшим человеком. После того, как Бог создал этот мир, Он создал человека как свободное существо, и произошло грехопадение, разрыв человека с Богом, а как следствие – искажение, мутация и самого мира, в котором стало активно действовать зло.

Бог совершает обратное действие – чтобы восстановить эту связь. Сам Бог становится человеком в полноте его человечности, проявляя, таким образом, солидарность с человеком. Это называется кенозис – самоистощание, самоумаление Бога во Христе.

И Христос в этой солидарности с человеком, каков тот есть после грехопадения, идет до конца – до богооставленности, то есть до разрыва с Богом. Слова на Кресте: «Боже Мой! Боже Мой! Зачем Ты Меня оставил!», – свидетельствуют о том, что Христос глубже, чем любой человек, сильнее всех пережил практический атеизм – обезбоженность, потому что Он есть Человек, изначально и неразрывно соединенный с Богом. Христос добровольно вводит в Себя опыт обезбоженности и умирает от этого разрыва в агонии и в смерти, а затем нисходит во Ад – то есть в «место, где нет Бога».

Есть, конечно, богословы, которым не нравятся эти слова о переживании Христом «практического атеизма». Но это важная для владыки Антония мысль, и он, думаю, специально употребляет этот светский термин «солидарность», чтобы подчеркнуть и сделать понятным смысл крестной смерти Спасителя.

Но дальше он высказывает еще одну необычную мысль: поскольку во Христе Бог проявляет полную солидарность с падшим человеком, такого Бога можно уважать.

Это звучит не очень благочестиво. Где Бог, а где человек? Бог – свят, а человек – грешен. Бог – всемогущий Творец, а человек, говоря словами преп. Максима Исповедника, «обладает заимоданным бытием». А владыка Антоний говорит, что после Креста Христова человек может уважать Бога, а не просто бояться, не просто Ему поклоняться. Собственно, это сказано в Евангелии: «Вы друзья Мои, если исполняете то, что Я заповедую вам. Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я назвал вас друзьями, потому что сказал вам все, что слышал от Отца Моего» (Ин 15:14,15).

И другой богословский «поворот на 180 градусов»: владыка Антоний говорит, что Бог верит в человека. Бог совершает воссоединение человека с Собой, открывает новый путь к единству, но свобода человека сохраняется. Как грех совершается в пространстве свободы, и в результате в мир приходят зло и смерть, так же в пространстве свободы совершается искупительная жертва, невозможная без слов Божией Матери, сказанных Ангелу-благовестнику: «Да будет мне по слову твоему».

После искупительной крестной жертвы все призваны к спасению. И Бог верит в человека, верит в то, что тот сможет откликнуться на Его проявление солидарности и пойдет Ему навстречу. Только тогда примирение, спасение и воссоединение состоятся для конкретных людей.

Это не какое-то особенное богословие, а скорее особые риторические приемы, позволяющие выразить традиционную веру по-новому. Но можно сказать, что это – особенности богословского взгляда митрополита Антония на самые важные события истории спасения, самые важные догматы христианства.

– Разве в учебнике закона Божьего не написано про опыт богооставленности, который пережил Христос на кресте? Что тут особенного?

– Владыка Антоний ни в каких богословских спорах не участвовал, и никакого специального «учения владыки Антония» нет и быть не может, он его не создавал. Искать такое учение – неверный подход, если не сказать вредный.

Слова о том, что мы можем уважать Бога и что Бог верит в человека, могут резать слух. Но это просто способ обратить внимание не только на догматические истины как таковые, но и на то, как христианам следует их воспринимать жизненно-практически. Если иметь в виду догматику во всей ее полноте, мы не найдем у владыки Антония ничего нового, но лишь какие-то акценты, которые были важны для него – и как для христианина, и как для пастыря.

– Когда говорят о богословских погрешностях у владыки Антония – сгущают краски?

– Я не встречал у владыки Антония принципиальных догматических погрешностей. Иногда в изначальной устной речи есть неловкости в формулировках, что бывает со всеми, говорящими не по бумажке. (Хотя и у «говорящих по бумажке» очень часто встречаются богословски некорректные выражения). Не надо придираться. У владыки Антония не было амбиции специальной догматической работы: он был далек от этого. Он просто жил в Церкви, стараясь жить в ней сознательно и осмысленно.

– Он не создавал догматических трудов, но он создавал Церковь – как новый организм в Англии. И он руководствовался какими-то представлениями о Церкви, то есть можно говорить хотя бы об экклезиологии…

– Опять-таки это не экклезиология в техническом богословском смысле, а пастырское и проповедническое слово. Когда владыка Антоний говорит, что Церковь – это перевернутая пирамида, что иерархи – внизу, а миряне, народ Божий – наверху, он лишь обращает внимание на то, что призвание иерархии и священства – это служение. Это то же самое, что говорить в начале Великого поста, что его смысл – не в диете, а в особом духовном делании, в том числе в сугубой милостыне: важно не меньше съесть, а отдать часть своего обеда нуждающемуся.

Поэтому образ Церкви как «перевернутой пирамиды» – это правильный призыв к сущностному, глубинному пониманию Церкви, а совсем не какая-то новая экклезиология.

– У владыки Антония было особое представление о роли мирян в Церкви?

– Этот вопрос был особенно важен для зарубежных русских приходов, так как они небольшие, не всегда было достаточно священников. Нет большой церковной структуры, нет множества епархий, приходов. И в этой эмигрантской ситуации, в диаспоре, конечно, именно миряне, которые создают общины и приходы, составляют собой Церковь. Если группа людей не скажет: «Мы – община», – не они создадут храм, не позовут или не выберут из своей среды священника – ничего не будет. Поэтому в диаспоре роль мирян сколь велика.

Был случай, когда на юбилейный Поместный Собор в 1988 году митрополит Антоний собирался приехать с двумя членами от Сурожской епархии, среди которых в качестве «мирянина» предполагалась Милица Зернова (потому что от каждой епархии членами собора должны были быть правящий епископ, викарный епископ, представители от духовенства, монашествующих и мирян).

Милица Зернова была старостой местного прихода и вдовой Николая Михайловича Зернова, известного русского церковного деятеля в эмиграции, профессора в Оксфорде, где для него была создана кафедра восточно-христианской культуры (после него эту кафедру занял нынешний митрополит Каллист Уэр).

Но в советские времена в Москве были свои традиции, и владыке сказали, что нежелательно предлагать женщину в качестве члена Поместного Собора. Для владыки Антония это было, конечно, огорчительно, потому что он предлагал ее не по гендерному принципу, а как человека, который всю жизнь был вовлечен в христианскую деятельность, в жизнь прихода, посвятил свою жизнь Церкви.

Сейчас у нас, кажется, с этим лучше, и участие женщин в церковной жизни всячески развивается…

Вопрос о роли мирян – это богословский вопрос, он связан с экклезиологией, с представлением о полноценности каждого христианина, ставшего членом Церкви через таинства Крещения и Евхаристии. Но одновременно это церковно-практический вопрос, и его надо всегда решать применительно к конкретной ситуации и этапу в истории Церкви.

– Применительно к ситуации владыки Антония, национальной среды, в которой он служил: вы говорили о «диаспоральной экклезиологии», об одновременной неотмирности Церкви, ее свободе от «комплексов полноценности», при этом – об «императиве инкультурации». Как владыке удавалось создавать не русскую Церковь в Англии, а Православную церковь Англии?

– Церковь – всегда местная, локальная, она всегда где-то: например, «церковь пребывающая в Коринфе». Ее составляют конкретные люди, живущие в конкретном месте, а значит, и в конкретной культуре. Но при этом Церковь, по своему внутреннему самопониманию, содержит в себе то, что не определяется местом и временем. Именно поэтому она едина: в разных местах, в разные эпохи, в разных культурах Церковь присутствует и живет как «то же самое», и предание Церкви, по словам протоиерея Георгия Флоровского, есть прежде всего «тождество опыта». Здесь «совпадение противоположностей»: территориальность и экстерриториальность равно значимы для жизни Церкви.

Диаспора – это особый контекст жизни Церкви. Одна ситуация – когда Церковь утвердилась на определенной территории, у нее здесь есть свои святыни, древние храмы, разветвленная церковная структура, связь с национальной культурой. Другая ситуация – когда члены Церкви живут в чуждом историческом и культурном окружении и Церковь присутствует только в церковном опыте общин, часто небольших, в их литургической, сакраментальной, пастырской практике. Это диаспоральная ситуация.

Однако и в диаспоре возможна и нужна инкультурация, особенно церковная, если речь идет о христианских странах. Так, в Великобритании православные христиане могут чувствовать свою связь с местными святыми, жившими здесь до разделения Церквей, а во Франции – почитать святую Женевьеву Парижскую…

В диаспоре ярко выражается этот «парадокс Церкви»: с одной стороны, на первый план выходит «странничество Церкви», о котором говорится в Послании к Евреям: «ибо не имеем здесь постоянного града, но ищем будущего» (13:14); а с другой стороны, именно в диаспоре православным людям не хватает видимых, материальных знаков, культурных элементов, которые указывают на их христианскую и культурную традицию.

Поэтому они, в том числе «конверты» (обращенные европейцы, которые стали православными), все-таки стремятся приобщиться к определенной церковной традиции: кто-то ездит на Афон, кто-то в Россию, в Грецию, чтобы «войти» в эту древнюю ткань одновременно религиозной и культурной традиции со всем богатством ее символов и святынь. В Западной Европе кто-то из обращенных в православие выбирает греческую традицию, как владыка Каллист (Уэр), например: он знает греческий язык, принял монашество в Греции и является епископом Константинопольского патриархата.

Владыка Антоний не создавал «православную Церковь Англии». Он принадлежал к русской церковной традиции и был епископом Русской Православной Церкви Московского Патриархата – это было его принципиальной позицией. Такая же позиция была в Париже у богослова Владимира Николаевича Лосского, который тоже считал, что нужно принадлежать к гонимой на родине Церкви.

Британцы, которые приходили к владыке Антонию и становились членами его общины, входили именно в русскую церковную традицию, а не в какое-то «православие вообще». «Православия вообще» не бывает. «Просто христианством» жить нельзя. И тот, кто говорит, что у него «просто христианство», и начинает его практиковать, на самом деле обязательно будет достраивать все остальное и создавать какую-то новую традицию.

– Даже при издании трудов, когда проповеди и выступления относятся к тому или иному разделу по теме, а не по хронологии, – это ведь тоже внесение какого-то богословского скелета в контекст речи?

– Моя позиция такова: выявлять богословскую систему у владыки Антония – дело неуместное, ненужное. Возможно, эта устаревшая или ретроградная точка зрения. Я, например, слышал, что были богословские диссертации, посвященные владыке Антонию. Когда вышли двухтомные «Труды», усилилось искушение все систематизировать – все прочитать, разложить цитаты по темам и таким образом выявить богословскую систему.

Для того чтобы изучать православное богословие, существуют разного рода специальные тексты в другом жанре: учебники, работы по истории вероучения, богословские исследования, посвященные определенным разделам догматики.

Думаю, что смысл появления и распространения устных текстов владыки Антония, которые становятся книгами, брошюрами, статьями, заключается совсем в другом, а именно в том, что они воздают возможность пережить «эффект присутствия», даже если это переводы с английского или какого-то другого языка.

Владыке Антонию очень повезло с переводчиками: в основном его переводили Елена Львовна и Татьяна Львовна Майданович. Они прекрасно знали и сами готовили к публикации его русские тексты, а поэтому, переводя английские тексты, воспроизводили его способ говорения, выражения своих мыслей.

Мы и сегодня, читая тексты митрополита Антония, будто слушаем его живую речь. И таким образом мы входим, включаемся в смысл того, о чем он говорит, и обретаем что-то важное и часто новое для самих себя, даже перечитывая, кажется, уже хорошо известные тексты. Потому что его язык богословски насыщен, но при этом свободен от засилья технических терминов и школьных способов рассуждения, характерных для профессионального богословия – и, увы, часто скучных и маловразумительных для широкого читателя.

Это иной способ богословствования, который не только имеет право на существование, но и очень нужен, потому что отвечает на запросы, сознательные или подсознательные, очень большого количества людей, которые вряд ли будут читать специальную богословскую литературу. Миллионные тиражи книг митрополита Антония Сурожского – красноречивое тому подтверждение.