Дмитрий Соколов-Митрич. Взирая на лица

По-моему, это какие-то очень странные люди. Как будто игрушечные. Они, позавчерашние, совсем не такие, как мы сегодняшние. Я не могу почувствовать с ними живой контакт. Не могу представить себе, что вот с этой дамой в берете и с тонко накрашенными губами я мог бы сидеть в кафе за одним столиком или даже за соседними. А вот этот мужик в слегка перекошенном мешковатом пиджаке вроде как брат моего прадеда, но у меня нет к нему не то что родственных, а вообще каких бы то ни было чувств. Какой походкой он ходил, какой улыбкой улыбался, что у него было на уме и языке, что он любил, что ненавидел? Такое ощущение, что все эти люди жили на совсем другой планете Земля — не той же самой, которая сейчас у нас под ногами.

Даже на фотографиях восьмидесятых годов, когда я сам уже был вполне живой и сознательный — тоже сплошь одни «инопланетяне». Я не могу себе представить, чтобы вот этот крепкий мужик мог дать мне в морду, а вот эта вполне привлекательная вроде девушка почему-то не вызывает во мне никакого отклика. Я даже сам себя на этих фотографиях «не вижу». Что это за тип? О чем он думает? Нет, я, конечно, помню, чем я жил в то время, о чем мечтал, к чему стремился. Но неужели тот я, который остался в моей памяти — это и есть вот этот улыбающийся в пол-лица подросток с длинными волосами в дурацкой мятой шляпе? Просто возмутительно!

Ну, ладно, ладно, чего уж там. Ну, подумаешь, была эпоха, прошла эпоха, люди поменялись, время перекроило мозги, и лица — обычное явление природы.

Но вот недавно я забрел в Духовную академию Троице-Сергиевой лавры и в ожидании одного человека долго разглядывал исторические фотографии на стенах коридоров. Тридцатые, пятидесятые, семидесятые. Ректоры, преподаватели, семинаристы. «Я был в шоке» — это, конечно, отвратительный журналистский штамп, но в данном случае без него не обойтись.

Эти фотографии — полная противоположность семейному альбому и краеведческому музею. За двадцать, сорок и даже восемьдесят лет внешность человека из монастыря почти не изменилась. Это те же самые люди. Я легко могу представить, как вот этот студент с коллективного фото 1956 года сходит, как в советских мультиках, с бумаги в реальную жизнь и тут же смешивается с толпой сегодняшних учащихся, идет вместе с ними по каким-то общим делам. А вон тот черно-белый архимандрит — вдруг становится цветным и моментально вписывается в сегодняшнюю современность.

Можно, конечно, попробовать списать этот эффект на то, что граждане из фотоальбома одеты по устаревшему фасону, а монашеское облачение не меняется веками. Увы — не получается. Людей в светских пиджаках на этих стенах тоже хватает, но и у них лица внятные, понятные. Вот, например, стоит в пиджаке черно-белый Виктор Степанович Комаров, регент хора Богоявленского собора в Елохове. А вон идет по коридору разноцветный профессор Духовной академии Константин Ефимович Скурат. Что мешает им прямо сейчас пойти по этому коридору вместе, моментально найти общую тему для разговора и сходу наметить несколько совместных важных дел? Ничто не мешает.

Неужели все-таки форма так зависит от содержания? Неужели наши лица по крупицам запоминают все нами увиденное, услышанное, съеденное, выпитое, сказанное, сделанное и даже подуманное? Неужели лицо человека — это та мозоль, которую он натирает о все то временное, что пролетает мимо, моментально забывается и даже потомкам не будет понятно. И только лица по-настоящему верующих людей не меняются веками. Их глаза почти не интересуются вечно бегущей строкой сегодняшнего дня. Их сознание в минимальной степени сопряжено с неизлечимым бешенством мира сего. И это не может не отражаться на выражении глаз, линии губ, форме морщин.

Интересно, что скажут правнуки про мою собственную рожу? Как мы объясним им выражение наших сегодняшних лиц? Какой-нибудь будущий Соколов-Митрич будет вглядываться в них и писать: «Ну, откуда на этих старинных фотографиях десятых годов двадцать первого века столько одутловатой усталости и равнодушия? Я не знаю, чем занимались все эти люди в свободное от селфи время, но выражение их лиц мне решительно ни о чем не говорит! И вообще — почему они, как минимум, в полтора раза шире, чем наши?! Эй, предки! Вы меня слышите? Чего это вы там делаете, а?»