Данная статья на примере нескольких исторических сюжетов ставит задачу показать взаимодействие либеральных и консервативных тенденций в истории России и возможные способы раскрытия этой темы в школьном курсе истории.
 
В изложении истории утвердилась либеральная методология, которая призвана закрепить и либеральный взгляд на происходившие события: для этой методологии «в целом всегда была характерна приверженность западноевропейским эволюционным концепциям Нового времени. Законы общественной эволюции признавались универсальными, “общечеловеческими”; эти законы определяют непрерывное и поступательное движение человечества от простейших, “архаических” форм организации общества к более сложным и “прогрессивным”. В западноцентристских по своей природе эволюционных схемах общественного прогресса эпохи модерна Россия неизменно рассматривалась отечественными либералами как страна с “запаздывающим” типом развития по сравнению с Европой. С некоторым отставанием она проходит те же универсальные стадии, фазы исторического пути, которые прошел Западный мир»[1].

Хотя благоприятную почву для усвоения либеральные идеи получили еще в эпоху петровских реформ, однако общественную значимость они обрели в эпоху «просвещенного абсолютизма» императрицы Екатерины II. Исследователь русского либерализма В.В. Леонтович ведет отсчет их истории, начиная с деятельности и программы общественных преобразований второй половины XVIII века: государыня сформулировала «широкую либеральную программу, которая изложена в первую очередь в Наказе, составленном императрицей для созванной ею Законодательной комиссии»[2].

Мотивом деятельности императрицы выступало ее желание предстать в глазах просветителей просвещенной монархиней: «С этой целью она описывала себя Вольтеру как либеральную правительницу, озабоченную благоденствием подданных…»[3]. Согласно представлениям авторов «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел», «похвала, репутация и в конечном итоге слава произрастают из попечения правителя о государственном интересе»[4]. Кроме того, важную роль выполняет понятие бессмертия, имеющего смысл гаранта сохранения имени и деяний человека на века[5]. А поскольку литераторы, согласно Д. Дидро, – «единственные законные судьи всем, кто претендует на бессмертие»[6], то государыня и ожидала от просветителей «подтверждения выбранного ею пути, а также и сопутствующих заверений в том, что они инициируют процесс ее прославления – прелюдии к бессмертию»[7]. Но, с другой стороны, взгляды государыни претерпели значительную эволюцию в сторону консерватизма, связанную с ее статусом русской императрицы. В этом смысле она попыталась повлиять на собственную идентичность, стараясь «казаться если не прирожденной русской, то, по крайней мере, не иностранкой»[8]. Например, она говорила и писала по-русски лучше, чем многие ее придворные, прилежно демонстрировала свою приверженность православной вере. Наконец, она постаралась связать свое имя с именем самого динамичного своего предшественника – Петра Великого, символом чего стала надпись на постаменте «Медного всадника»: «Петру I Екатерина II». Свою душу республиканки государыня старалась согласовать с неограниченной властью таким образом: «Я согласна, что, возможно, это свойство души составляет исключительный контраст с моей неограниченной властью, но все же никто в России не сможет сказать, что я ею злоупотребила»[9].

В знаменитом Наказе Уложенной комиссии государыня использовала идеи Монтескье, но творчески их переработала: она была «убеждена, что размеры территории России обусловливают единственно приемлемую для нее форму правления в виде абсолютной монархии: “Государь есть самодержавный, ибо никакая другая, как только соединенная в его особе власть, не может действовать сходно с пространством столь великого государства… Всякое другое правление не только было бы для России вредно, но и вконец разорительно”»[10]. Не всегда императрице удавалось приспособить идеи просветителей к русской действительности. Как сообщают нам записки Сегюра, во время посещения Петербурга Д. Дидро императрица заметила: «Господин Дидро, я с большим удовольствием выслушала все, что вам внушает ваш блестящий ум. Но вашими высокими идеями хорошо наполнять книги, действовать же по ним плохо… Вы трудитесь на бумаге, которая все терпит: она гладка и мягка и не представляет затруднений ни воображению, ни перу вашему, между тем как я, несчастная императрица, тружусь для простых смертных, которые чрезвычайно чувствительны и щекотливы»[11]. Ознакомившись с критическими замечаниями Дидро на свой Наказ, императрица дала им резкую оценку в одном из писем Гримму: «Это сущий лепет, в котором нет ни знания вещей, ни благоразумия, ни предусмотрительности; если бы мой Наказ был составлен во вкусе Дидро, то он мог бы перевернуть все вверх ногами»[12]. В конце концов государыня сама назвала Наказ «пустой болтовней»[13].

В 1768 году в Париже некий аббат Шапп д’Отерош, побывавший до этого в Сибири с целью астрономических наблюдений за прохождением Венеры через диск солнца, опубликовал роскошную в оформлении книгу с множеством иллюстраций «Путешествие в Сибирь», где изобразил Россию варварской страной, а ее народ – диким, награжденным всеми пороками, которые чужды цивилизованным людям. Императрица опубликовала анонимный разбор этой клеветнической книги под названием «Антидот» («Противоядие»), где заявила: «Я имею честь быть русским и горжусь этим. Я буду защищать свое отечество словом, пером и мечом, пока у меня хватит жизни; я буду слишком счастлив, если мне удастся быть ей полезным»[14]. Екатерина II жадно читала Монтескье, Вольтера, Дидро, Мармонтеля и Гримма, но «не поддерживала никаких связей с аббатом Рейналем, Иеремией Бентамом, маркизом де Кондорсе, Мабли и другими, кто перенес акцент с личной безопасности на политическую свободу и понял, что императрица не готовила своих подданных к активной роли в политическом процессе»[15].

Показательно отношение к революциям второй половины XVIII века. Само слово «революция», как и его французский эквивалент, означало всего лишь государственный переворот, подобный тому, что привел императрицу на трон. Американскую революцию в Петербурге считали войной за национальную независимость. Пытаясь понять Французскую революцию, императрица искала прецеденты, видела ее причины в плохом финансовом управлении, «злой воле» вождей революции и деятельности масонов и считала, что «желанию свободы можно также удовлетворить добрыми и мудрыми законами»[16]. Защищая Вольтера от обвинения барона Гримма в том, что он подготовил почву для революции, она утверждала, что Вольтер и его современники – «роялисты, все они проповедуют порядок и спокойствие…»[17]. В то же время, намереваясь опубликовать в России 20-томное собрание сочинений Вольтера, императрица распорядилась не только прекратить издание, но и изъять из продажи вышедшие к 1794 году четыре тома. Революция во Франции ускорила смену либеральной политики государыни консервативной. Она называла революцию «гидрой о тысячах двухстах головах», Париж – «вертепом разбойников», участников революции – «канальями». Государыня призывала к дружным действиям контрреволюционные силы внутри Франции и за ее пределами: «Мы не должны предать, – записал секретарь ее рассуждения, – добродетельного короля в жертву варварам. Ослабление монархической власти во Франции подвергает опасности все другие монархии. Европа скоро погрузится в варварство, если не поспешить ее от оного предохранить. С моей стороны я готова воспрепятствовать всеми моими силами. Пора действовать и приняться за оружие для устрашения сил беснующихся. Благочестие к сему возбуждает, религия повелевает, человечество призывает, а с ними драгоценные и священные права сего требуют»[18]. Государыня резко критиковала «тщетную погоню за равенством», «ее неприятно поразил отказ знати от своих привилегий и последовавшее за этим de facto уничтожение сословных корпораций. Уравнительный инстинкт, считала она, погубит нацию. Равенство… – враг соревновательности. Без желания отличиться не может быть чести, доблести и стремления выделиться, а без них не бывать величию нации»[19].

Глубокое потрясение испытала государыня при известии о казни короля Людовика XVI. Был объявлен шестинедельный траур. Дневник секретаря Храповицкого сообщает о реакции императрицы: «С получения известия о злодейском умерщвлении короля французского Ее Величество слегла в постель, и больна, и печальна… Ее Величество говорила со мной о варварстве французов и о явной утайке голосов при суждении: это вопиющая несправедливость даже в отношении к частному лицу… Равенство – это чудовище, оно желает быть королем»[20].

8 (19) февраля 1793 года императрица объявила о разрыве всех отношений с Францией. Указ предусматривал принятие французскими подданными, находящимися на территории России, специальной присяги, в которой содержалось осуждение революции и давалась клятва на верность монархии и королю Франции. Финансово поддерживались эмигранты-роялисты, строившие планы подавления революции. В августе 1792 года в специально составленной записке «О мерах к восстановлению во Франции королевского правительства» Екатерина II отметила: «Дело французского короля есть дело всех государей»[21]. Но по ее убеждению, «с революцией покончат скорее не иностранные державы, а сами французы», ибо «республика всегда в конце концов превращается в монархию». «Насчет контрреволюции положитесь на самих французов, – писала императрица Гримму в апреле 1795 года, – они это сделают лучше, чем все союзные государи. Они уже усиленно принялись за это. По моему мнению, когда вся эта сволочь – цареубийцы – будет истреблена, их место займут иные люди, не такие злодеи, как те, и им уже не будет такой выгоды защищать подлые парадоксы. Но чтобы с успехом управлять ими, нужно короля очень и очень способного и очень и очень находчивого»[22]. Еще в январе 1791 года государыня уверенно предсказывала появление во Франции человека, который вернет страну к порядку и законности: «Злодеи захватили власть и превратят скоро Францию в Галлию времен Цезаря. Но Цезарь их усмирил. Когда же придет Цезарь? О, он придет, не сомневайтесь, он появится». В феврале 1794 года в письме Гримму она писала: «Если Франция справится с своими бедами, она будет сильнее, чем когда-либо, будет послушна и кротка, как овечка; но для этого нужен человек недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, может быть, свой век. Родился он или еще не родился? Придет ли он? Все зависит от того. Если найдется такой человек, он стопою своею остановит дальнейшее падение, которое прекратится там, где он станет, во Франции или в ином месте»[23]. Когда императрица писала это письмо, во Франции такой человек уже появился – 24-летний генерал Наполеон Бонапарт.


Парадокс царствования императора Александра I заключался в том, что тайные проекты дворян-революционеров и самого государя соседствовали и даже совпадали. Однако это не единственный парадокс. В письме родителям перед казнью декабрист П. Пестель писал: «Настоящая моя история заключается в двух словах: я страстно любил мое отечество, я желал его счастия с энтузиазмом, я искал этого счастия в замыслах, которые побудили меня нарушить мое призвание…»[24]. Однако свою философию Пестель основывал, как он прямо об этом говорит в «Русской правде», на праве на личный эгоизм: «Первоначальная обязанность человека, которая всем прочим обязанностям служит источником и порождением, состоит в сохранении своего бытия. Кроме естественного разума, сие доказывается и словами евангельскими, заключающими весь закон христианский: люби Бога и люби ближнего, как самого себя, – словами, вмещающими и любовь к самому себе как необходимое условие природы человеческой, закон естественный и, следственно, обязанность нашу»[25]. Эти слова можно трактовать как «законодательно закрепленное право на эгоизм», из которого Пестель выводит и идею всеобщего юридического равенства граждан перед законом. И эта концепция «автономности» личности уже напоминает современную, весьма тупиковую, европейскую теорию прав человека. Рассуждая на допросах о «духе преобразований» и о том, почему распространялись революционные идеи среди российских дворян, арестованный Пестель говорил: «Происшествия 1812, 13, 14 и 15 годов… показали столько престолов низверженных, столько других постановленных, столько царств уничтоженных, столько новых учрежденных, столько царей изгнанных, столько возвратившихся или призванных и столько опять изгнанных, столько революций совершенных, столько переворотов произведенных, что все сии происшествия ознакомили умы с революциями, с возможностями и удобностями оные производить. К тому же имеет каждый век свою отличительную черту. Нынешний ознаменовался революционными мыслями… Дух преобразований заставляет, так сказать, везде умы клокотать»[26].

Эта апология революции тем более вызывает удивление, что к этому же периоду времени относится и вполне достойная критика идей Просвещения. Так, посланник Сардинского короля в России (1803–1817), основоположник политического консерватизма Жозеф де Местр всю свою жизнь подчеркивал «сатанинскую природу» революции. Сатанизм этот был присущ уже философии Просвещения, которую Местр как раз и определяет как «восстание против Бога»[27]. Как подчеркивалось в одном из докладов на московской конференции, посвященной актуальности идей де Местра: «Точно так же, как Вольтер секуляризировал ум и полностью подчинил его мирской стихии, то есть пустоте и пустякам, точно так же Революция секуляризировала общество и государство и обнажила истинный смысл вольтеровской преданности пустоте: пренебрежение религией переродилось в революционный вандализм и произвол»[28].

Исследования показывают, что декабристы готовили планомерную военную революцию: в частности, будучи генерал-интендантом, Пестель «собирал запасы продовольствия и фуража на узловых точках будущего сбора войск»[29]. В памяти современников Пестель остался «русским Бонапартом», «беспринципным и жестоким эгоистом, стремившимся лишь к личной власти»[30].

Не вызывает сомнения тот факт, что во второй половине своего царствования государь Александр Павлович переходит на консервативные позиции и склоняется к тому, чтобы оставить престол в знак покаяния. После мятежа декабристов свою первую поездку новый государь Николай I совершает в Саровский монастырь. В это же время в монастыре появился новый послушник под именем Федор. Государь Николай I побеседовал тогда с настоятелем и послушником Федором. После чего, возвратившись в Петербург, царь заказывает так называемую Александрийскую колонну – памятник императору Александру I. На вершине колонны – ангел, орлы, не венчанные коронами, намекающие на добровольный отказ от власти, и разорванные цепи. Ангел, возможно, намекает на ангельский чин, то есть на монашество. Эти обстоятельства, вполне возможно, подтверждают правдивость предания о старце Федоре Кузьмиче[31].

Подавление мятежа декабристов не было поворотом во внутренней политике. Как писал В.О. Ключевский: «Я считаю царствование Николая I прямым логическим продолжением второй половины предшествующего царствования»[32]. В царствование Николая I Россия активно стала противопоставляться Западу как отличный от него мир со своими особыми традициями. Тогда была создана идеологическая доктрина, позволившая обосновать это противопоставление и, по мнению ее создателей, окончательно оградить русские умы от вредных западных идей. Государь после первых же допросов декабристов заявил младшему брату Михаилу Павловичу: «Революция на пороге России, но клянусь, она не проникнет в нее, пока во мне сохранится дыхание жизни, пока, Божьей милостью, я буду императором»[33]. Сам Николай I с гордостью относил себя к тем монархам, которых называл «государями-консерваторами»[34]. К сожалению, до сих пор государь предстает на страницах учебников в мрачных тонах, и обычно уроки, посвященные ему, проходят в виде исторического суда над ним с вынесением в конце приговора[35].

Пагубность либеральных идей показали все последующие события российской истории, пережившей катастрофу революционных событий начала ХХ века. В русском либерализме преобладали либералы радикального толка – сторонники ускоренных мер: «Главным их отличием является ориентация не на методы и средства, а на идеи, принципы и цели. Радикальные либералы – это своеобразные фанатики либеральных идей и либеральных принципов. Они, как правило, не склонны задаваться вопросами о специфике воплощения данных идей и принципов в конкретном социуме, в определенной, конкретно-исторической и культурно-политической среде. Для них либеральные идеи, принципы и цели – это абсолют, не требующий доказательств»[36].

Русские писатели и философы показали неразрывную связь между либералами и революционерами. Ф.М. Достоевский в романе «Бесы» пророчески предсказывает, к чему может привести «самая невинная, милая, вполне русская веселенькая либеральная болтовня». Отец Петра Верховенского – Степан Трофимович, которого писатель в черновиках часто называет Грановским, – либерал-западник. С точки зрения Достоевского, общая основа и либеральной оппозиции 1840-х годов, и нигилистов 1860-х – это атеизм и отрыв от национальной народной почвы и ориентация на Западную Европу и ее идеологию. Рисуя образ известного западника Т.Н. Грановского, Федор Михайлович использует рецензию русского философа-публициста Н.Н. Страхова на книгу А.В. Станкевича о Т.Н. Грановском. Н.Н. Страхов высказывает мысль о преемственной связи между западничеством и нигилизмом. Для него современный ему нигилизм является закономерным и крайним развитием западничества: «современный нигилизм – порождение и неизбежное следствие западничества, хотя „чистые“ западники и стремятся всеми силами отмежеваться от своих „нечистых“ последователей. Современные западники, пишет Страхов, “стали отстаивать свою исходную точку – поклонение и подражание Западу и вместе отрицать все последствия, порожденные в нашем умственном мире этим поклонением”»[37]. Ф.М. Достоевский также увязывал появление нигилистов с прозападной и антихристианской идеологией российских либералов: «Это явление – прямое последствие вековой оторванности всего просвещенного русского общества от родных и самобытных начал русской жизни. Даже самые талантливые представители нашего псевдоевропейского развития давным-давно пришли к убеждению о совершенной преступности для нас, русских, мечтать о своей самобытности. Наши Белинские и Грановские не поверили бы, если б им сказали, что они прямые отцы Нечаева»[38].


Реальная история показала правоту этих высказываний. В особенности это приложимо к деятельности Временного правительства. Как пишет русский философ П.И. Новгородцев: «В той системе свободы, которая признавалась здесь за норму государственного управления, идея государства, власти и права, в сущности, упразднялась. Революция отдавалась на произвол стихийных сил, для которого впоследствии было найдено украшающее наименование “правотворчества снизу”. В своем стремлении как можно менее походить на старую власть Временное правительство и вовсе перестало быть властью. Это была не столько демократия, сколько узаконенная анархия»[39]. П.И. Новгородцев также ясно обозначил неразрывную связь, существовавшую между представителями Временного правительства и сменившими их у власти большевиками: либералы готовили дворцовый переворот, который вылился в военный бунт, который, в свою очередь, превратился в длительную, сначала стихийную революцию. Однако те, «для кого Россия была лишь костром для мирового пожара, совершенно последовательно настаивали на продолжении процесса завоеваний революции и требовали, как это называлось в то время, безостановочного “углубления революции”»[40]. В рамках этого «углубления» возникает и ленинский «курс на социалистическую революцию», а там недалеко и до другого ленинского лозунга – «превращения войны империалистической в войну гражданскую». Связь между кн. Львовым, Керенским и Лениным П.И. Новгородцев обозначает так: «Если сравнить этих трех деятелей революции, последовательно возглавлявших революционную власть, по характеру их отношения к злому началу гражданской войны и внутреннего распада, то это отношение можно представить в следующем виде. Система бесхитростного непротивления злу, примененная кн. Львовым в качестве системы управления государством, у Керенского обратилась в систему потворства злу, прикрытого фразами о “сказке революции” и о благе государства, а у Ленина – в систему открытого служения злу, облеченную в форму беспощадной классовой борьбы и истребления всех, не угодных властвующим. У всех трех указанных лиц были свои утопические мечты, и со всеми ими история поступила одинаково: она обратила в ничто их мечты и сделала из них игралища слепой стихии. Прочнее всех овладел массами тот, кто более всего взывал к массовым инстинктам и страстям. В условиях общей анархии путь к власти и к деспотизму всего более открыт для наихудшей демагогии. Отсюда и вышло, что легализованная анархия кн. Львова и Керенского с естественной неизбежностью уступила место демагогическому деспотизму Ленина»[41].

Разрушительная роль русской интеллигенции в революции была осознана уже в начале ХХ века и ярко обозначена в знаменитом сборнике «Вехи» (1909). Как писал А.И. Солженицын: «Роковые особенности русского предреволюционного образованного слоя были основательно рассмотрены в “Вехах” – и возмущенно отвергнуты всею интеллигенцией, всеми партийными направлениями от кадетов до большевиков. Пророческая глубина “Вех” не нашла (и авторы знали, что не найдут) сочувствия читающей России, не повлияла на развитие русской ситуации, не предупредила гибельных событий».

Одной из задач школьного преподавания истории является формирование способности вдумчивого, кропотливого изучения историко-политических и культурно-исторических особенностей российского общества как уникального цивилизационного генотипа, неприятия к любым формам радикальных, необольшевистских способов решения социальных и политических проблем. Либеральные и революционные проекты привели к катастрофическим последствиям современную Россию. Поэтому необходима выработка научно-обоснованной стратегии движения России в будущее.


[1] Матюхин А. Западноцентризм русского либерализма // http://www.rau.su/observer/N1_2006/1_06.HTM.

[2] Леонтович В.В. История либерализма в России (1762–1914) // http://propagandahistory.ru/books/Viktor-Leontovich_Istoriya-liberalizma-v-Rossii--1762-1914-/.

[3] Гриффитс Д. Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет. М., 2013. С. 39.

[4] Там же. С. 43.

[5] Там же. С. 44.

[6] Там же. С. 46.

[7] Там же.

[8] Там же. С. 25.

[9] Там же. С. 76.

[10] Павленко Н.И. Екатерина Великая. М., 1999. С. 115.

[11] Там же. С. 111.

[12] Там же. С. 130.

[13] Там же. С. 190.

[14] Там же. С. 213.

[15] Гриффитс Д. Екатерина II и ее мир. С. 88.

[16] Там же. С. 89.

[17] Там же.

[18] Павленко Н.И. Екатерина Великая. С. 273.

[19] Гриффитс Д. Екатерина II и ее мир. С. 125.

[20] Черкасов П.П. Екатерина II и Людовик XVI. Русско-французские отношения. 1774–1792. М., 2004. С. 496–497.

[21] Там же. С. 505.

[22] Там же.

[23] Там же. С. 506.

[24] Киянская О.И. Пестель. М., 2005. С. 339.

[25] Там же. С. 102.

[26] Там же. С. 301.

[27] Праншер Жан-Ив. Секулярное государство в свете политической теологии: Местр и понятие секулярности в Новое время // Актуальность Жозефа де Местра: Материалы российско-французской конференции. М.: РГГУ, 2012. С. 14.

[28] Там же. С. 12.

[29] Киянская О.И. Пестель. С. 239–240.

[30] Там же. С. 339.

[31] Борисова Н. Император и монах. Что объединяло Александра I и Серафима Саровского. Интервью с председателем Курского историко-родословного общества Евгением Карпуком // http://gazeta.aif.ru/_/online/kursk/687/06_01.

[32] Цит. по: Выскочков Л.В. Николай I. М., 2003. С. 136.

[33] Там же. С. 142.

[34] Выскочков Л. Человек в мундире. Николай I – «консерватор с прогрессом»? // Родина: Российский исторический журнал. 2013. № 3. С. 14.

[35] Кондратюк Е.С. Урок истории. Ролевая игра «Суд над Николаем I» // http://festival.1september.ru/articles/521835/.

[36] Матюхин А. Западноцентризм русского либерализма.

[37] Буданова Н.Ф. Примечания // Достоевский Ф.М. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 7. Л., 1990.

[38] Цит. по: Решетников Л.П. Вернуться в Россию. Третий путь, или Тупики безнадежности. М., 2013. С. 66–67.

[39] Новгородцев П.И. Об общественном идеале. М., 1991. С. 562.

[40] Там же. С. 563.

[41] Там же. С. 564.

Поддержите наш сайт Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.