«Не вышло из Карабанова агронома. Кончил он агрономический рабфак, но в институт не перешел, а сказал мне решительно:

— Хай ему с тем хлеборобством! Не можу без пацанов буты. Сколько еще хороших хлопцев дурака валяет на свете, ого! Раз вы, Антон Семёнович, в этом деле потрудились, так и мне можно».

А. Макаренко. «Педагогическая поэма»

  Под фамилией Карабанов в «Педагогической поэме» выведен Семен Афанасьевич Калабалин (1903–1972), один из первых воспитанников Макаренко, который продолжил дело своего учителя, воспитал тысячи сирот и всех их вывел в люди. 21 августа исполнилось 110 лет со дня рождения замечательного педагога. Один из его воспитанников — Дмитрий Барсков — поделился с Правмиром своими воспоминаниями.



Дмитрий Барсков родился в 1946 году в Московской области. В 1962—1965 гг. воспитывался в Клеменовском детском доме у С. А. Калабалина. В 1971 году окончил МАИ. В 1971–1973 служил офицером в ракетных войсках. Работал в конструкторских бюро, с 1978 года — в Центральном научном исследовательском и проектном институте металлоконструкций. Кандидат технических наук. Последние 25 лет занимается высотными сооружениями связи (теле- и радиомачтами). Член союза краеведов России, автор трех книг, статей и публикаций.



— Дмитрий Павлович, как вы оказались в детском доме у Калабалина?

— В феврале 1958 года умерла моя мама Капитолина Васильевна Барскова. Умерла после тяжелой болезни. Отца своего я никогда не видел и даже не знаю, какая у него судьба. К нам в поселок Мишеронский Шатурского района после войны согнали много немецких военнопленных, которые работали на местном стекольном заводе. По некоторым сведениям, мой отец работал в лагере военнопленных бухгалтером. Хоть я и родился после войны, рос безотцовщиной — мама меня одна растила. А когда она заболела, я фактически остался один.

В 1960 году меня отправили в Коломенскую школу-интернат № 1, и в начале декабря того же года я впервые побывал в Клеменовском детском доме у Семена Афанасьевича. Привез нас туда его сын, Антон Семенович, который учился тогда в Коломенском пединституте. Просто для ознакомления — наша пионерская дружина собиралась принять имя Антона Семеновича Макаренко. А я был председателем совета дружины, поэтому попал в группу, которая ездила в Клеменово.


Но вскоре у меня начались метаморфозы переходного возраста, и я покатился по наклонной: стал грубым, неуступчивым, где-то и зазнался. Но трагичней всего, что я связался с компанией десятиклассников, которые приходили к нам в интернат как вожатые. Они организовали кражу интернатского имущества, и я позарился на туристическую палатку, которая хранилась в столярной мастерской. Непосредственно в краже я не участвовал, но они передали мне палатку, и в результате я стал соучастником преступления.

Я как раз заканчивал восьмой класс, а в Коломенской школе-интернате была восьмилетка, желающих учиться дальше переводили в Клин — в Спас-Заулковскую школу-интернат. Меня как соучастника кражи не перевели, то есть отказали мне в дальнейшем обучении. А я любил и хотел учиться. Правда, директор сказал: «Езжай, Барсков, в Клеменово к Калабалину, может, он тебя примет». Я поехал.

Он меня узнал. Забыл сказать, что после нашего приезда в Клеменово делегация Клеменовского детского дома во главе с Семеном Афанасьевичем была у нас в Коломенском интернате с ответным визитом, и мне даже удалось сыграть с Семеном Афанасьевичем партию в шахматы. Правда, мы ее не окончили, но это неважно, а важно, что он меня знал. «С чем пришел? — спросил он, увидев меня, — Вижу, невеселый ты».


Я ему все рассказал, он с минуту подумал, пронзил меня испытывающим взглядом и сказал: «Хорошо, я тебя возьму, но с одним условием: ты будешь мне помогать или хотя бы не мешать». Эти слова запали мне в душу и стали определяющими на всю жизнь.

В сентябре, когда я уже был воспитанником Клеменовского детского дома, в Коломне состоялся суд, на который я ездил и выступал там как свидетель. А не попади я к тому времени под крыло Семена Афанасьевича, под его защиту, еще неизвестно, в каком качестве выступал бы я на суде, и как сложилась бы моя дальнейшая судьба. Надеюсь, что со временем это пятно с моей биографии было смыто.



— Чем отличалась атмосфера в Клеменовском детском доме от интернатской?

— Во-первых, масштабом и социальными условиями. Коломна — небольшой, но город, в интернате воспитывалось 220 или 230 детей — я, как сейчас помню, числился под номером 217. Новый корпус, ухоженные комнаты, классы — к интернату была прикреплена своя школа. Целый штат поваров — кормили там очень хорошо. Группы по 30 человек, за каждой группой закреплено по два воспитателя, пионерская дружина, отряды, звенья.

Воспитанники Клеменовского детского дома учились в местной сельской школе (при мне — восьмилетке, ранее она была семилеткой), а старшеклассники ходили за пять километров в Саввинскую среднюю школу. Это тоже заслуга Семена Афанасьевича. До него у ребят выбора не было — после 7 класса шли в ремесленные училища, потом работать. А Семен Афанасьевич с женой Галиной Константиновной добились, чтобы воспитанники, которые проявляли интерес и способности к учебе, могли продолжить учебу в пяти километрах от детского дома — обычно пешком мы туда ходили, только в крайних случаях возили нас на автобусе. Подробностей я не знаю, но получил он на это разрешение от Мособлоно.

Социальные условия в Клеменовском детском доме были на порядок ниже, чем в Коломенском интернате. Питанием почти полностью обеспечивали себя сами — на пяти гектарах земли выращивали картошку, другие овощи, даже кукурузу. Молоком нас, правда, хорошо снабжал колхоз, а потом совхоз, но и своя ферма у детского дома была: две коровы, свиноматка, которая ежегодно приносила по 10–12 поросят.

Что характерно — хозяйство вели сами воспитанники. Причем только парни, девчонки в этом не участвовали. Ребята ухаживали за коровами, доили их, другие работали на свиноферме, помогали ухаживать за поросятами — этих ребят называли свинарями. Еще пару лошадей держали в детском доме, и ими тоже воспитанники занимались.

Я, к сожалению, в этом не участвовал, выполнял другие работы. У нас была не отрядная система, как в интернате, а командная, построенная на принципах Антона Семеновича Макаренко. Всей хозяйственной жизнью в детском доме управлял совет командиров, и этот совет сам избирал своего председателя и секретаря.

Я участвовал в заготовке сена, леса. Мы не только ежедневно пилили и кололи дрова для кухни, но и заранее сами заготавливали лес, в том числе и зимой — в зимние каникулы Семен Афанасьевич отправлял нас в отдаленные деревни, где нам выделяли делянки, и мы там спиливали деревья, трелевали их, а потом перевозили на территорию детского дома. Лес сезон сушился, а потом шел на распилку и расколку. Детдом отапливался только дровами (в зимнюю стужу с добавлением угля), и готовили тоже на дровах.

— Сейчас в детских дома запрещено привлекать детей к труду. А социальные педагоги единодушны в том, что без этого невозможно подготовить воспитанников к самостоятельной жизни. И все чаще в пример приводят Макаренко и Калабалина.

— На мой взгляд, они абсолютно правы. Праздность никого до добра не доводила, а в сиротском учреждении она особенно вредна и опасна. Когда ребята бездельничают, появляются соблазны, которые многих приводят сначала к зависимости от алкоголя и наркотиков, а потом и на скамью подсудимых. У Макаренко и в колонии имени Горького, и в коммуне имени Дзержинского труд являлся важнейшей составляющей воспитательного процесса, и Семен Афанасьевич руководствовался принципами своего учителя.


Нас не перегружали работой, но у всех были свои обязанности, все мы сажали овощи, пололи грядки, собирали урожай, всем поочередно (а провинившимся — вне очереди) совет командиров назначал наряды на кухню. На 130 ртов приходилось картошку чистить, даже больше — часто приезжали нежданные гости: студенты, бывшие воспитанники. Картошка была в детском доме основным продуктом, и повариха наша, Варвара Васильевна Штанова, светлая ей память, всегда требовала начищать побольше, чтобы желающие могли добавку получить, и внезапно нагрянувших гостей было чем накормить.

Так мы поднаторели в работе, что, например, по умению пилить дрова (а пилили двуручной пилой — электро- и бензопилы намного позже появились) превосходили деревенских, и нас из окрестных селений часто приглашали на калым — распилка пяти кубометров дров стоила пять рублей. Не только распилить дрова надо было, но и расколоть их и уложить. Обычно зимой звали, мы за воскресенье-два управлялись. Хозяйка обязательно кормила нас обедом — наваристыми щами, в русской печи приготовленными, картошечкой с салом, капустой квашеной, мочеными яблоками. Обычная деревенская еда. Даже по стопке подносили, и мы не отказывались.

Потом рассказывали друг другу, кто где был, и не о том, как дрова кололи — это и так все знали, — а чем кормили. Некоторые даже говорили: «Я в следующий раз к бабе Зине напрошусь. У нее такой обед! А сегодня хозяйка ничего особенного не дала нам». Мы в детском доме не голодали, но все-таки…

В 1962 году одно на другое наложилось: весной цены повысили, потом неурожай, осенью Карибский кризис начался. И рацион наш оскудел. Семен Афанасьевич — мы его уважительно называли просто Семен — распорядился заколоть кабана. Вообще за сезон 5–6 кабанов закалывали, и это было существенным приварком — кабаны на 8–9 пудов тянули. Закалывали, конечно, не сами, а работники из местных. Не завалить мальчишкам восьмипудового кабана, да и не нужно привлекать детей к такой работе.





— Многие воспитанники Калабалина вспоминают Семена Афанасьевича и Галину Константиновну не просто как воспитателей, но как родных людей.

— Они и были для нас родными. Если растешь без отца, в отрочестве особенно сильно привязываешься к взрослым надежным мужчинам — необходимо ребенку, особенно мальчику, мужское воспитание. В школе-интернате я сильно привязался к нашему учителю истории Глебу Павловичу Муравьеву, ныне, к сожалению, покойному.

Капитан-лейтенант Балтийского флота, он прошел всю войну, блокаду с первого до последнего дня провел в Ленинграде. Настоящий воспитатель, все мальчишки к нему тянулись, он, конечно, старался оказать нам отеческое внимание, но он один, а нас вон сколько! А подавляющее большинство сотрудников, как и во всех детских воспитательных учреждениях, были женщины.

Аналогично обстояло дело и в Клеменовском детском доме, но Семен Афанасьевич с Галиной Константиновной жили в детском доме — в 1956 году, когда они приехали в Клеменово, им выделили одну, самую большую, но абсолютно без удобств комнату в нашем учебном корпусе.

То есть они находились с нами круглосуточно. Не только они, но и их дети: Елена Семеновна, Галина Семеновна и Антон Семенович, безвременно ушедший от нас в феврале этого года. И относились они к родным детям и к нам, воспитанникам, одинаково — не делили на своих и чужих.


Это отношение передалось воспитателям — в основном женщинам из окрестных сел и деревень. Возможно, как педагоги эти женщины были вполне заурядны, но характером и целым набором добродетелей они выгодно отличались от своих городских коллег. Они все жили рядом и проводили с нами гораздо больше времени, а не от и до, как в Коломенском интернате. Мы все время чувствовали отеческую или материнскую заботу. С теплотой вспоминаю Любовь Георгиевну Волкову, Клавдию Павловну Михееву, Галину Максимовну Белкину и Анну Петровну Чухрову.

Это не значит, что нас все время гладили по головке. Нет, они были требовательны, и уж если кто провинится, он знал, что будет наказан. Но кто заслужил похвалу, того отмечали от имени всего коллектива. Разумеется, решение принимали Семен и Галина, но действовали они опосредованно — отмечал совет командиров. Например, награждал путевками.

— Вы хоть раз провинились или из благодарности Семену Афанасьевичу старались держать себя?

— Конечно, старался, и не только я — Семен всех видел, знал, держал под контролем. Но был случай. В конце 1962 года на экраны вышел фильм Эльдара Рязанова «Гусарская баллада», мы ходили смотреть его всем детским домом, на всех фильм произвел неизгладимое впечатление, а я просто заболел им, влюбился в героев. На следующий день в школе я узнал, что через три дня в фабричном клубе рядом со школой — в Саввино, куда мы ходили за пять километров — будут показывать этот фильм.

И мы вдвоем с одним шестиклассником-переростком, не поужинав, отправились в кино. Естественно, нас хватились, стали искать, а вернулись мы уже после отбоя. От имени совета командиров Семен Афанасьевич объявил, что никто из нашей группы на зимние каникулы не будет отпущен к родственникам. Бойкот, всеобщее презрение — тысячу раз я проклял себя за то, что совершил этот поступок. Одно дело быть наказанным Семеном Афанасьевичем, воспитателями, и другое — когда тебя презирают и бойкотируют те, с кем ты спишь в одной спальне, ешь за одним столом.

Но Семен Афанасьевич дал мне возможность реабилитироваться. В новогоднюю ночь послал меня за одним беглецом из детского дома — надо было ехать в Щелково, добирался я туда с большими перипетиями, руку отморозил, а когда я вернулся — с беглецом, — отправил меня с бригадой трелевать лес. Мы там жили в деревне, спали на полу в хорошо натопленной избе, а целый день проводили на воздухе с лошадьми. Руководили нами местные мужики, братья Малофеевы. Вшестером — все подростки — заготовили 300 кубов леса. После этого Семен нас еще и премировал — мы ездили на новогоднюю елку в Лужники.

Кстати, когда я 1 января вернулся в детский дом, узнал, что Семен Афанасьевич снял свой запрет, и все ребята на каникулы разъехались по родственникам. Но урок я получил на всю жизнь, хотя еще случались такие мелкие проступки.



— Судя по этой истории, Семен Афанасьевич, как и сам Макаренко, мог поступить не по правилам, не по букве. И теоретически ему могло попасть за превышение полномочий?

— На него жаловались, но ни одна жалоба потом не подтвердилась. Понимаете, мы росли одной большой семьей, а в семье всё бывает. Он наказывал как-то по-отечески. Мог дать оплеуху, допустим. Колю Хвостова он взял из Матросской тишины. В Москве была раскрыта шайка малолетних преступников. Они угоняли «Волги», грабили прохожих, лазили в магазины, в форточки… Верховодила ими особа лет 18–20. А ребятне в основном по 14–15 было. Они, кстати, не ради красивой жизни грабили и воровали — хотели какой-то клуб организовать. Но дело не в этом.

Семен выступил на суде, сказал: «Отдайте нам этих хлопцев, мы их выведем на правильную дорогу». Всех не отдали, только самого младшего — Колю Хвостова. Сейчас у него Кузнецов фамилия, по матери. В детский дом Колю привезли сотрудники милиции, и он через день убежал. Представляете, что пережил Семен Афанасьевич — он же расписку за него дал, как в 1921 году Макаренко, когда забирал Семена Калабалина из Полтавской тюрьмы, дал за него расписку. Начальник тюрьмы тогда очень испугался, предупредил: «Калабалин от вас убежит». Но Макаренко сказал: «А мы рискнем, ведь риск — тоже воспитательная мера и продуктивная». Семен действительно никуда не убежал.

А Коля через день убежал, да еще с одним парнишкой. Потом выяснилось, что убежали они клад искать. В тюрьме кто-то из сокамерников сказал Коле, где в Подмосковье, по Белорусской дороге якобы зарыт клад, попросил его найти, часть отдать на воле его дружкам-уголовникам, часть родителям, а третью часть оставишь, мол, себе. Вот они поехали выполнять «заказ». Разумеется, ничего не нашли, но два дня его не было. Когда вернулся, заработал оплеуху от Семена, и поделом.

Были, может быть, и другие случаи, но дело не в этом. И сейчас в детские учреждения приезжает много комиссий по поводу и без. Приезжали они и к Семену. Но главное, что сама атмосфера детского дома способствовала тому, что здесь вытягивали и ставили на путь истинный самых сложных ребят. К Семену присылали исключенных из других школ-интернатов и детских домов, каждый год состав воспитанников обновлялся процентов на 30, потому что одни вырастали и уходили, приходили новые.

Во многих детских домах самые трудные подростки начинают верховодить, и все начинают жить по полууголовным правилам. А в Клеменове эти подростки попадали в нормальную ребячью среду, вливались в коллектив и становились частью воспитательного процесса. Конечно, не сразу, а постепенно, но у нас была одна общая семья.

— И сами ребята принимали новичков? Не было негативного отношения к тому же Николаю Хвостову? В тюрьме ведь сидел.

— Все, кто к нам приходил, начинали как бы с чистого листа. Ни Семен Афанасьевич, ни Галина Константиновна, ни воспитатели, ни сами ребята не проявляли интерес к твоему прошлому, никогда не обсуждали его. Пришел новенький, и Семен Афанасьевич с ним работал.

Про Николая мы даже не сразу узнали, что его Семен из тюрьмы взял. Но всем был открыт доступ в кабинет Семена Афанасьевича — там и совет командиров собирался, — и в шкафу лежали личные дела. Каждый мог залезть и полистать свое личное дело или товарища. Из любопытства, но не для того, чтобы потом это с кем-то обсуждать. Кто-то увидел Колино дело, воскликнул: «Надо же! Хвостов в камере сидел. Что он там натворил?», — но потом это забывалось. Хватало у нас своих забот и дел, мы смотрели вперед, а не назад.

Правда, случай с Колей в своем роде единственный — не помню, чтобы кого-то еще Семен взял прямо из зала суда. Но ребят, отчисленных из других детских учреждений за недостойное поведение, присылали часто. Например, последний председатель совета командиров Володя Гражданкин попал к нам из Солнечногорского детского дома.

Дело в том, что там он тоже был активистом, и его отправили отдыхать в «Артек». Тогда каждое лето детским домам выделяли довольно много путевок в пионерские лагеря, в том числе и в «Артек» — элитный лагерь, где отдыхали и дети советской партийной номенклатуры. Они, конечно, держались особняком и всячески задавались, и однажды Володя с товарищем решили их проучить — отобрали плавки и пустили «элиту» голыми по пляжу.

Это скорее не разбой, а восстановление ребячьей справедливости, но номенклатурные сынки нажаловались, и даже шел разговор о том, чтобы отправить «хулиганов» в колонию. Но потом решили, что пусть едут к Калабалину, он их наставит на путь истинный.

Приехали, их расхватали по отрядам, показали, где они будут жить, а после обеда Семен Афанасьевич пригласил к себе в кабинет и усадил играть в шахматы. Всех, а Володю особенно, поразило, что он их ни о чем не спрашивал. Через три месяца Володя стал командиром группы, а когда заканчивал 10 класс, был уже председателем совета командиров. Как раз в 1972 году, когда Семена Афанасьевича не стало.

Многие истории я узнал относительно недавно, когда писал книгу «Колокола памяти. Записки детдомовца». В ней собраны воспоминания более двадцати воспитанников, студентов — наших шефов, а также воспитателей и школьных учителей. Потому что хоть сельская школа и не относилась к детскому дому, директор и учителя всегда участвовали в воспитательном процессе. Как и студенты.




В детский дом постоянно приезжали студенты двух педагогических вузов — Московских — областного (МОПИ) и городского (МГПИ) — и авиационного (МАИ). Они были ненамного старше нас, года на три- четыре, и органично вписывались в нашу жизнь. Приезжали студенты не как шефы, а составили сводный студенческий отряд, который назывался пионерским, им повязали галстуки, чтобы они слились с ребячьей средой, и этот отряд стал одним из структурных подразделений, прочим среди равных.

На линейке сводный студенческий отряд выстраивался вместе с детдомовцами, они тоже получали наряды на работу, участвовали во всем трудовом процессе детского дома, то есть были составной частью нашей жизни, нашего коллектива. А командиром сводного избрали, между прочим, не «педагога», а студента МАИ Мишу Ландо.

Очень много дали нам студенты и в человеческом плане, и в интеллектуальном. Неудивительно, что потом пять выпускников детского дома, я в том числе, закончили Московский авиационный институт, человек шесть-восемь — Коломенский педагогический, двое — МГУ, учились клеменовцы и в других институтах.

Трудно переоценить влияние на нас студентов. «Маёвцы» — так до сих пор гордо именуются студенты и выпускники МАИ — Пётр Тумеля и Виталий Гафт стали для меня примером для подражания и тем самым определили мой жизненный путь.

Нельзя забыть Нину Сергеевну Кутукову — она на протяжении многих лет приезжала в наш детский дом сначала в составе студентов-педагогов, а затем, став уже учителем физики, привозила в Клемёново старшеклассников школы № 717, у которых она была классным руководителем. Эти ребята были уже нашими ровесниками. Поэтому, если говорить о большой семье клеменовцев-калабалинцев, то это и студенты сводного отряда, и отряд московских школьников. Они до сих пор участвуют во всех наших мероприятиях.





— Антон Семенович Калабалин рассказывал мне, что вся деревня шла к его отцу за советом. Наверное, и воспитанникам доверяли, не боялись их, как часто боятся детдомовских?

— Все правильно вы говорите, но не сразу стали доверять. До приезда Семена Афанасьевича и Галины Константиновны в Клеменово в детском доме не было ни дисциплины, ни стройного порядка. Ребята, конечно, напрягали местное население — куда-то лазили, что-то тащили. Не только в сады залазили, но и в закрома. С приходом Семена Афанасьевича прекратились не только ребячьи вылазки на огороды, но и многие местные разборки, особенно в семьях. Он имел большой авторитет, к нему обращались женщины, жены выпивох и скандалистов, он приходил в семьи, разбирался, к себе в кабинет приглашал.

На моих глазах произошел такой случай. Был в деревне Владимир Городничий по прозвищу Манон. Он уже отслужил в армии, работал на местной прядильно-ткацкой фабрике, играл в футбольной команде, и великолепно играл, но сильно выпивал и в подпитии терял контроль над собой, становился необузданным. Однажды, когда я учился уже в 11 классе, мы с другом-одноклассником Мишей возвращались с прогулки и подошли к спальному корпусу. Вдруг выбегает навстречу пьяный Манон, за ним с плачем бежит его мать, а он бьет Мишу кулачищем по лицу. Мать вцепилась в него и поволокла домой, зная, какие его ожидают последствия.

Последствия были такие. Через три дня нас с Мишей вызывают к Семену Афанасьевичу, мы входим и застаем там Городничего. Конечно, рассказали, как было дело. Семен Афанасьевич покраснел от гнева и спрашивает: «Так?». «Так», — отвечает Городничий. Тут уж посыпались на Городничего угрозы: «Сядешь в тюрьму, тварь подзаборная», — и врезал ему Семен, а мы ретировались из кабинета.

Через несколько минут Манон вышел как побитая собака, и, ни на кого не глядя, ушел. С той поры, как говорили деревенские, да это и видно было, он стал значительно сдержаннее. Урок пошел впрок, и не только ему — таких выпивох в деревне хватало.

— После детского дома вы поступили в МАИ. Всегда любили учиться или вам в Клеменово привили эту любовь?

— Учился я всегда с интересом, но сначала меня больше привлекали гуманитарные предметы: история, география. А под влиянием студентов заболел техническими науками, приналег на них, особенно на физику, математику. Надо сказать, очень сильные учителя были у нас в сельской школе. Иван Александрович Монахов — математик от Бога. Участник Великой Отечественной войны, контужен на фронте. Его уроки были как лекции.

Иван Александрович уже ушел из жизни, а учительница физики, наш классный руководитель Валентина Михайловна Хлопотова до сих пор в добром здравии, и мы с ней часто встречаемся. Я и когда в школе выступаю, и на других торжественных встречах говорю: «Валентина Михайловна, из того, что нам дали в школе, многое — от вас».


Точные науки и привели меня в авиационный институт. Ну и было желание не ударить лицом в грязь перед предыдущими детдомовцами, которые уже поступили в вузы — чем мы хуже?



— А с детским домом, с Семеном Афанасьевичем продолжали поддерживать связь?

— Был перерыв, о чем я до сих пор сожалею. Я поступил в институт в 1965 году, Семен Афанасьевич и Галина Константиновна дали напутствие, и до 1969 года я регулярно приезжал в детский дом. А потом связь ослабла. Я и комсомольской работой занимался, и в стройотрядах участвовал, и в авиационный клуб ходил, летал на планерах, прыгал с парашютом — как-то времени стало не хватать.

А вскоре после института меня призвали лейтенантом в ракетные войска, служил под Кировом, и через год я получил письмо от Семена Афанасьевича. В начале письма поругал он меня за то, что забыл их, но потом сказал, чтоб не дулся, не кривился (его слова), а рассказал о себе, о своей семье (я уже женат был). Я ему, конечно, написал большущее письмо, он ответил: «Спасибо за подробный отчет», — и подробно рассказал о ребятах, о детском доме, о том, что Галина Константиновна получила звание «заслуженный учитель РСФСР».

Вскоре Семен Афанасьевич скончался. Я, как только уволился из армии, приехал в детский дом к Галине Константиновне и больше ни на год не прерывал связи. Галина Константиновна несколько месяцев не дожила до своего 90-летия, скончалась в 1999 году, а связь с ребятами, со школой продолжается до сих пор.

— Продолжил ли кто-нибудь из клеменовцев дело Семена Афанасьевича, как он в свое время продолжил дело Макаренко? Про Антона Семеновича я знаю, но он сын. А кто-нибудь из воспитанников работал с трудными подростками?

— Андрей Мешков. Он, к сожалению, рано ушел из жизни. По образованию он не был педагогом, но заочно окончил МГУ и пошел учительствовать. Одно время он был директором детского дома на станции Зеленоградская, правда, его опыт директорства нельзя назвать удачным. Далеко не все его начинания получали поддержку. Помню, он попросил меня: «Дима, достань мне трактор». Я обратился к знакомому председателю колхоза, чтобы трактор дали. Андрюша хотел наладить подсобное хозяйство, но не получалось, потому что были ограничения. Это социалистическая хозяйственная система.

Тамара Токарева окончила Коломенский пединститут… Несколько наших девушек там училось, и некоторые потом учительствовали: Надя Мирошкина точно, Зоя Седова, Таня Волкова, а Мила Бахмацкая до сих пор работает в техникуме в Королеве заместителем по воспитательной работе. Володя Морозов тоже стал известным в стране педагогом-макаренковцем. А Тамара ушла в МВД, заведовала у нас в Раменском детской комнатой милиции, то есть занималась как раз трудными подростками.

— Могут ли педагоги почерпнуть что-то из опыта Калабалина, или это такой уникальный опыт, что тиражировать его невозможно?

— Ту ситуацию, в которой жил и работал Макаренко в двадцатые и Калабалин в пятидесятые-шестидесятые, нельзя просто взять и перенести в наше время. Другие условия, другие подходы, дети другие. Но никто не мешает проявить человеческие качества. Это, во-первых, уважение к воспитаннику, к личности. Доверие — абсолютное. Строгость по отношению к воспитаннику, если не выполнил поручение или нарушил порядок. Думаю, что эти составляющие воспитательного процесса педагоги в любое время и в любой ситуации могут брать на вооружение.


За что мы уважали Семена? Каждый воспитанник, даже самый отъявленный нарушитель, всегда знал, что будет наказан. Страх за содеянное присутствовал. Или даже за ещё не содеянное — лучше я не нарушу, чем потом буду наказан от имени Семена, но всем коллективом. Семен был строг, но справедлив. Справедливость — главное качество для педагога, потому что дети сразу чувствуют, когда воспитатель или учитель поступает несправедливо по отношению к ученику. Это все приобретается с опытом. Много можно перечислить добродетелей, которыми должен обладать педагог.

Конечно, в педагогику должны идти мужчины. Плохо, что все отдали на откуп женщинам — в силу разных причин, но, в первую очередь, наверное, материальных. Я вам приведу еще пример. В Саввинской школе, где мы учились в старших классах, мужчины-учителя составляли половину, если не большинство. И не просто мужчины, а фронтовики. Знаете, какой мощный воспитательный заряд они давали?! Мужское начало в детских учреждениях необходимо.

— Вы с рождения безотцовщина. Компенсировал ли вам Семен Афанасьевич эту боль?

— Безусловно. Семена мы не забудем. Он отдал нам частицу своей души. И то, что он заложил в каждого из нас, осталось на всю жизнь.

Поддержите наш сайт Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.