Накануне 22 июня в интервью Правмиру о войне вспоминает участник Великой Отечественной войны, узник немецкого концлагеря, один из старейших в мире блоггеров Дмитрий Ломоносов.
 

Дмитрий Борисович Ломоносов родился в 1924 году в Красноярске. Отец был арестован в 1931 году, в 1939 году умер в лагере. В 1937 году арестовали мать. 13-летнего Диму взяла в Ростов-на-Дону тетя. Учился в Ростовском авиационном техникуме.

С сентября 1943 года на фронте. В январе 1944 года был ранен и попал в плен. Освобожден 29 апреля 1945 года. После войны дослуживал 2 года в стройбате, работал на стройке.

В 1964 году окончил Всесоюзный заочный строительный институт. Преподавал, занимался автоматизацией проектирования. На пенсию вышел в 1998 году. Ведет страницу в ЖЖ lomonosov.livejournal.com. С 2011 года вдовец. Имеет сына и дочь




— Дмитрий Борисович, вы помните первый день войны?

— Конечно. Было воскресенье, стояла прекрасная погода, и рано утром мы со многими моими сокурсниками (учился я в Ростовском авиационном техникуме, закончил третий курс) поехали на один день в дом отдыха. Но уже в середине дня узнали, что по радио выступил Молотов и объявил, что Германия напала на Советский Союз.

Естественно, отдыхающие тут же разъехались, началась военная пора. Тогда еще мало кто понимал, какие нам предстоят испытания. Мне было 16 лет, и я опасался, что не успею принять участие в войне, так как она кончится прежде, чем я достигну призывного возраста. А уже через четыре месяца, в октябре 1941, немцы были у стен Ростова.

Тогда часть техникума выехала в эвакуацию, но многие остались. И я остался по настоянию своей тети и ее мужа, у которых жил с 1937 года после смерти отца и ареста матери. Они считали, что нечего бояться, немцы — цивилизованные люди, и все, что он них пишут в советских газетах — ерунда. Но мы быстро поняли, что не ерунда — фашисты сразу показали свое лицо, начали преследовать евреев, готовили их якобы к вывозу в Германию, а в действительности — к уничтожению.

Не успели — через неделю Красная армия освободила Ростов. Это был первый большой город, освобожденный в 1941 году. Зимой 1942 возобновились занятия в техникуме, на летних каникулах мы выехали в колхоз на сельхозработы, и именно в это время немцы вновь захватили Ростов. Узнав об оккупации, мы решили пробираться к железной дороге, к станции «Пролетарская», но оказалось, что и она оккупирована. Тогда пошли к «Дивной» — есть такая станция в конце железнодорожной ветки, — чтобы оттуда поехать на станцию «Кавказская», но пока шли, немцы и «Кавказскую» заняли.

Через сальские и калмыцкие степи мы пешком прошли сначала в Буденновск, оттуда в Моздок, в Моздоке сели на поезд и приехали в Баку. Та часть техникума, которая выехала во время первой оккупации, воссоединилась с Бакинским авиационным техникумом, но нас как побывавших на оккупированной территории туда не приняли, а предложили ехать в Казань — там тоже был авиационный техникум.

Почти месяц мы прожили на платформе железнодорожной станции Баладжары близ Баку, потом сели на теплоход, приплыли в Красноводск, а дальше поехали на эшелонах через всю Среднюю Азию и в октябре 1942 года прибыли в Казань. По-другому не могли туда добраться — европейская часть России была разрезана практически пополам.

В Казани нам предложили на выбор: учиться в техникуме и жить на стипендию и студенческую карточку или работать на авиационном заводе. Я выбрал завод — там все-таки материальные условия были чуть лучше. Работал инспектором отдела технического контроля на участке выхлопных клапанов.

Жил в заводском общежитии, завод находился в пригороде (сейчас, правда, этот район городом считается), добирался туда в битком набитом трамвае, а трамваи тогда ходили очень плохо. Но нас там кормили обедом… Тогда о горячей пище люди только мечтали, по карточкам они не могли купить ничего, кроме хлеба и сахара (иногда — подсолнечное масло), карточки эти по дешевке продавались на рынке, поскольку были бесполезны.

А на заводе нам выдавали 800 грамм хлеба и кормили обедом: на первое постные щи из капусты, заправленные хлопковым маслом, на второе — маленькая котлетка с той же капустой, но уже без жидкости. Примитивный обед, но вместе с куском хлеба он поддерживал мои силы.

Проработал я там до 13 марта 1943 года. Когда узнал, что мои родные в Ростове погибли во время второй оккупации, отказался от брони (а у меня была двойная бронь: как у студента авиационного техникума и как у работника авиационного завода) и пошел в военкомат. Может быть, инженеров или высококвалифицированных рабочих удерживали, ну, а я вряд ли считался незаменимым работником, поэтому мою просьбу сразу удовлетворили.



С пересыльного пункта отправили в подмосковное Хлебниково в минометно-пулеметное училище, но там меня не приняли по состоянию здоровья — истощенным я выглядел, они посчитали, что физически недоразвит. Отправили обратно в военкомат, а оттуда уже я попал в кавалерию. Удивительно — я ведь городской, до этого ни разу верхом не ездил, даже не знал, как седлать лошадь. У меня есть предположение, почему меня отправили в кавалерию…



Из Ростова мы шли в летней одежде, а когда добрались до Казани, там уже холода наступали. Надо было одеться по сезону, каждому выдали телогрейку, шапку, башмаки и по шесть метров белого полотна, мы это полотно на рынке загнали и купили, кто что смог. Я обменял его на солдатские штаны-галифе, они коротковаты были, между ботинками и концом штанов торчала голая нога.

Как быть? Обмоток не нашел, зато в окне на витрине военторга увидел краги. Зашел, спросил, нельзя ли купить, мне сказали: пожалуйста, их никто не берет. Купил по дешевке, они оказались дерматиновые. Видимо, в этих крагах вид у меня был вполне кавалерийский, возможно, поэтому и отправили меня в кавалерию.

— Про кавалерию в Великую Отечественную войну вспоминают редко.

— Однажды меня изумленно спросили: «А разве была во время войны кавалерия?». Было семь гвардейских кавалерийских корпусов, два из которых дошли до Эльбы, участвовали в боях вокруг Берлина. Тем не менее, даже опытные вояки мне говорили: «Кавалерист? Что-то я вас на фронте не видел». И не могли видеть.

В Великую Отечественную войну кавалеристы не скакали в атаку с шашками наголо, как в гражданскую (о гражданской, разумеется, только по фильмам сужу). На передовой мы превращались в пехотинцев. Поэтому кавалеристов на передовой никто не видел. Как кавалеристы они действовали в тылу противника: передвигались по бездорожью, не оставляли следов, как танки или машины, да и более высокая проходимость у кавалерии была. Они могли неожиданно выскочить из леса, разгромить немецкий штаб и так же стремительно скрыться в лесу.

Самый тяжелый рейд мне пришлось совершить по белорусско-полесским болотам. Около месяца мы шли, и в январе 1944 года вышли в тыл немецкой группировки, которая базировалась возле Мозыря и Калинковичей. Должны были перерезать железную дорогу — единственный путь, оставшийся в распоряжении немцев для эвакуации.

Не смогли мы ее перерезать — неравны были силы. Пока шли по болотам, потеряли почти всю тяжелую технику, осталось у нас только стрелковое оружие, а немцы были обеспечены и артиллерией, и минометами. Очень большие потери понес наш полк. Как потом рассказывали мне те, кто тогда уцелел, человек 20–30 осталось из тысячи. Остальные погибли или получили тяжелые ранения, а я и еще двое солдат попали в плен. Выжили ли они, я не знаю, потому что связь с ними потерял.


Ворота концлагеря Штутгоф. Сохранены в первоначальном виде
— А как вам удалось выжить?

— Чудом. Рабский труд, голод… Союзники посылки получали из дома и из Красного Креста, а о нас никто не заботился — в 1929 году Советский Союз не подписал Женевскую конвенцию об обращении с военнопленными. За год я превратился в скелет. В феврале 1945 года попал в госпиталь. Весил я тогда 26 килограмм при росте метр семьдесят.

В госпитале мне назначили дополнительное питание: две вареных картофелины и стакан снятого молока. К тому рациону, который у нас был, это существенное добавление. Еще мне повезло — встретил земляка. Один французский пленный оказался армянином, бывшим жителем из Нахичевани-на-Дону — это город на правом берегу Дона, основанный в XVIII веке армянами. С 1928 года входит в состав Ростова. Но его семья эмигрировала еще из Нахичевани-на-Дону.



Этот земляк принес мне банку смальца — топленого свиного сала, — и посоветовал понемножку употреблять его. Я мазал смалец на пайку хлеба, и это помогло прийти в себя. А 29 апреля англичане освободили наш лагерь Зандбостель. Это под Гамбургом. В 2003 году побывал там, встретился с бывшими солагерниками — к тому времени человек десять в живых осталось. Описал эту встречу в своем блоге. С тех пор еще два раза там был, последний раз — совсем недавно.

— И что там сейчас находится?

— Надо сказать, что не только там, но везде, где были лагеря для военнопленных, немцы хранят память о погибших. В Зандбостеле погибло почти 50 тысяч наших военнопленных, сейчас там открыт очень хороший музей, много гостей принимают в течение года. У них есть свой сайт, но не русскоязычный, а английско-немецкий.

— Какие чувства вызвала у вас первая после войны встреча с немцами?

— Я встречался с немцами еще в восьмидесятые — ездил в командировку в ГДР. Тогда общался с ними только по служебным делам — неформальные встречи и беседы с иностранцами даже из соцстран в советское время не поощрялись. Но дело не в этом, а в том, что я никогда, даже находясь в лагере, не считал врагами всех немцев. Понимал, что есть убежденные нацисты, а есть просто люди, и я таких встречал и в лагере.

Когда меня взяли в плен, раненого, сначала привезли в немецкий госпиталь. Правда, меня туда не приняли. Но ехал я в грузовике с ранеными немцами. Они сидели по бортам, на скамеечках, а меня посадили на пол кузова. Места между скамейками мало, сидеть неудобно, и я поневоле касаюсь ног немца, сидящего надо мной. Понимаю, что ему больно, отклоняюсь, и вдруг он берет меня за плечи и прислоняет к своим ногам. Это тоже повлияло на мое отношение.

И даже в плену я встречал тех, кто издевался над пленными, и тех, кто им сочувствовал. У меня есть друг, который всю войну провел в плену — Георгий Хольный. Он тоже пишет в своих воспоминаниях, что были разные немцы. Например, после очередного побега (а он три раза пытался бежать) его посадили в штрафной лагерь, там он работал в каменоломне, а конвоировали его два родных брата. Один из них зверствовал, бил прикладом, заставляя работать, а другой по возможности помогал и брата своего пытался удержать от таких агрессивных действий.

Даже во время войны не все немецкие солдаты зверствовали. Ну, а после войны люди многое переосмыслили. Я, общаясь с немцами, встречаю исключительное понимание тех мук, которые мы тогда пережили, сострадание, чувство вины.



— А с людьми вашего поколения, которые воевали в немецкой армии, приходилось общаться?

— Да, на месте еще одного лагеря я познакомился с работником музея — бывшим немецким военнопленным. Он был в лагере в Риге. Мы с ним довольно долго говорили, он сразу отметил, что хоть и не очень благосклонно относились к немцам в наших лагерях, но намного лучше, чем к нам в немецких. И они видели, что народ после войны голодает, тем не менее их худо-бедно кормят. Это все немецкие военнопленные ценили.

А с одним бывшим военнопленным я даже переписываюсь по электронной почте. Он старше меня на год. Был летчиком, его сбили над дельтой Волги, много лет провел в плену под Саратовом, влюбился в русскую девушку, потом, через много лет, встречался с ней. Хорошо знает русский язык и очень тепло вспоминает Россию и русских.

— В 1991 году в «Молодой гвардии» вышла книга, в которой под одной обложкой напечатаны повесть Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда» и роман Генриха Белля «Где ты был, Адам?». В предисловии другой замечательный писатель-фронтовик, Вячеслав Кондратьев, писал, что когда он встречался с Некрасовым в Париже в 1983 году, автор «Окопов» говорил, что хотел бы издать свою повесть под одной обложкой с романом Белля, и это не только его желание, но и Белля. Как вы к этому относитесь?

— «В окопах Сталинграда» я, разумеется, читал и очень ценю, а вот что издана такая книга, слышу впервые. Но мне кажется, что это замечательное начинание. В 2010 году я ездил в Зандбостель на 55-летие освобождения лагеря. Мой знакомый немец, о котором я вам только что рассказал, прислал мне проект коллективного письма бывших русских и немецких военнопленных и просил, чтобы я зачитал его на торжественном собрании. Я зачитал. Он пишет, что мы изначально не были врагами друг другу, нас заставили враждовать наши властители, а мы все скорее были жертвами войны, и настало время это осознать.



— Наверное, вы, как сын репрессированных еще до войны, не имели никаких иллюзий по поводу советской власти?

— К Ленину я относился с большим уважением. Родители у меня были революционерами, мама начинала в бунде, перед революцией к анархистам-коммунистам перешла, в гражданскую познакомилась с отцом. Они Ленина уважали. Мама, даже когда освободилась (а отсидела она 10 лет), продолжала считать, что попала она в лагерь по трагической ошибке, а советская власть тут ни при чем.

У меня же фигура товарища Сталина еще в тридцатые годы не вызывала никакого пиетета. Ну, а о том, что репрессии начались еще до него, я узнал гораздо позже.

— Когда англичане освободили ваш лагерь, не возникало у вас мыслей не возвращаться в СССР? Или такой возможности не было?

— Возможность была. Нас же не сразу на родину отправили, сначала мы жили в общем лагере для бывших советских пленных — из разных лагерей нас объединили. Ходили агитаторы, приглашали в Канаду и Австралию, раздавали иллюстрированные альбомы, рассказывали, как там живется. Но мало кто на это польстился — все домой стремились. Уехали в основном те, кто, пусть не по своей воле, был чем-то замаран.

Например, недавно знакомый англичанин прислал мне книжку, которую написал бывший советский военный инженер Палий. Он попал в плен и оказался в лагере, где собирали ракеты, вынужден был участвовать в этой работе. Естественно, если бы он попал в руки советских следователей, его бы обвинили в работе на благо Германии. И ему удалось остаться на Западе.

А у меня в то время мама сидела в лагере, я не знал, чем могу ей помочь, но надеялся, что когда-нибудь мы с ней снова встретимся, воссоединимся. И встретились — в 1947 году ее освободили. Поэтому я даже не задумывался о том, чтобы остаться. Как я мог оставить мать?



— Разве вам не грозил ГУЛАГ? Есть мнение, что из немецкого лагеря все попадали в советский.

— Не все, примерно 10–15 процентов. От многих обстоятельств зависело. Я только что вернулся из Польши, был под Гданьском, где до войны находился лагерь смерти Штутгоф. Исследователи говорят, что там выжило около трехсот пленных, и все они потом попали в советский лагерь. Раз выжил в лагере смерти, значит, купил себе жизнь — такова была логика советских следователей.

Ну и тех, кто на заводах работал, тоже не щадили, хотя люди не виноваты — в концлагере куда пошлют, там и работаешь.

Я же работал на каменоломнях, разгружал вагоны, были люди, которые это подтвердили, поэтому оперуполномоченный СМЕРШа высказал мне только одну претензию — что не пустил последнюю пулю в себя. Каюсь, говорю, но не мог я сам себя убить.

— А насколько правдив эпизод в фильме «Судьба человека», когда герой после побега из плена не только не попадает в советский лагерь, но в военное время получает месяц отпуска. Ты устал, отдохнуть надо, говорит ему особист. Могло ли такое быть, даже если бы человек, как Андрей Соколов, не просто бежал из плена, но захватил в плен немецкого генерала?

— Конечно, не могло. В этом фильме много эпизодов, притянутых за уши. Попросту говоря, вранья. Тот же эпизод со стаканом водки. Да при таком питании, как в лагере, любой человек от стакана водки грохнется без чувств, а этот после первой не закусывает, после второй не закусывает, третий стакан корочкой хлеба закусил и на своих ногах в барак вернулся. Чушь. Да и не стали бы немцы забавы ради поить пленного. Никогда я не слышал ни о чем подобном.

А что касается эпизода с отпуском, то он тоже надуманный. Если человек бежал из плена, он подвергался очень жестокому допросу, проверкам и так далее.

— Что вы можете сказать о недавнем, вызвавшем бурю, заявлении Леонида Гозмана о СМЕРШе, который, по мнению Гозмана, отличается от СС только формой?

— Дело в том, что СМЕРШ был разный. Была контрразведка, о которой написан роман Богомолова «В августе сорок четвертого». А был особый отдел, занимавшийся охотой на ведьм, то есть искавший врагов среди честных солдат, травивший невинных. Совершенно разные части, но и за теми, и за другими закрепилось название СМЕРШ.

Тех, кто искал врагов среди своих, сажал и расстреливал невинных, я вполне могу сравнить с гестаповцами. Но правильнее было бы сказать не «СМЕРШ», а «особые отделы в войсках».



— Когда кончилась война, вам было 20 лет, с тех пор прошло почти 70. Вы, как я понимаю, были счастливы в семье, любили свою работу, поездили по стране и по миру. Но в своем блоге пишете только о войне, а если о дне сегодняшнем, то тоже в связи с тем временем.

— Тема обрастает новыми подробностями. Только в последние годы понял, как относятся наши власти к жертвам войны. Скажем, в Пскове было три больших немецких концлагеря, в которых погибло 175 тысяч военнопленных. На месте захоронений решили построить микрорайон. Не специально, просто там ни кладбища, ни памятника — власти, похоже, понятия не имели, что это за место.

Но стали рыть котлованы для фундаментов и узнали — наткнулись на кости. Думаете, остановили стройку? Нет, сгребают кости бульдозером, вывозят на свалку и возводят микрорайон. Как это можно назвать?! Недавно прочитал про Невский пятачок — там тоже жилые дома стали строить на месте, где на каждом метре три солдата похоронены.

Сравните с Польшей, где я только что побывал. В Гданьске есть кладбище бывших военнопленных. Может быть, не так оно ухожено, как в Германии, но тоже в приличном состоянии. Много венков от иностранных делегаций — люди приезжают отдать почести своим солдатам. Ни одного венка от российской делегации я не видел, никто не помнит, чтобы из России туда приезжали. А ведь больше всего на этом кладбище наших лежит!



Долгие годы не приветствовалась у нас правда о войне. Говорили о торжестве Победы, но о том, какая цена за эту Победу заплачена, молчали. Например, известный поэт Евгений Долматовский был в плену, причем в одном из самых страшных лагерей — «Уманской яме». Чудом оттуда выбрался. И он никогда об этом не говорил и не писал, потому что за такую правду могли и наказать.

Сколько книг написано о войне, а писателей, которые написали о ней правду, можно пересчитать по пальцам: Быков, Кондратьев, Воробьев.

— А вы читали «Прокляты и убиты» Астафьева?

— Да, конечно. Это одна из самых правдивых книг о войне, причем не только о фронте, но и о военном тыле. До Астафьева никто о наших запасных полках не писал. Но ведь не случайно он только в девяностые начал писать роман. Ему и тогда досталось, а в советское время за такую правду могли и врагом народа объявить.

Даниил Гранин тоже много лет молчал и только сейчас написал правдивую книгу о войне — «Мой лейтенант».

Думаю, еще не вся правда о войне нам известна.

Поддержите наш сайт Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.