24 мая умер режиссер, чьи фильмы посмотрело не меньше 250 миллионов человек, в полтора раза больше, чем живет сегодня в России. При своей известности он с искренним удивлением слушает признания в любви и умел сохранять самоиронию. Публикуем интервью "НС" Петра Тодоровского, создателя «Военно-полевого романа», «Анкор, еще анкор!», «По главной улице с оркестром».
 
Он не любил философствовать, он мыслил историями. И больше всего любил истории веселые. Все они здесь не уместились, но его смех, хотя бы в скобках, все-таки захотелось оставить.



Картины его никогда прямым образом не запрещали, но много ругали за «антигероизм» и «очернительство». А сам Тодоровский считает, что снимает веселое, доброе кино: «На фоне того, что происходит в действительности, у меня вообще все время вранье получается!» (Смеется.)

— Петр Ефимович, вы никогда не снимали кино в соответствии с «главной партийной линией». Поэтому именно у вас хочется спросить: что такое конформизм, конъюнктура в профессии режиссера?

— При советской власти практически весь кинематограф был конъюнктурным. Все старались снимать, чтобы понравилось начальству. Надо было пройти через многие рогатки, чтобы картина получила какую-то жизнь. Поэтому редко кому удавалось сказать о чем-то серьезном. Но, может, потому, что я поздно вошел в режиссуру, я большей частью снимал то, что хотел. Хотя вот в первой моей картине «Верность» была конъюнктура.

— Разве? В чем?

— Ну, солдаты с криками «Ура-а-а!!!»…

— А разве на войне было не так? Или вы бы так не сняли сами?

— Это мне «подсказали», чтобы в конце была атака, где мы видим солдат в «работе», а не только как они едут в теплушках, курят и вспоминают. Но ядро, конечно, в картине было другое — любовь мальчика-курсанта к девочке. Помните, когда они наконец договорились о том, что каждое воскресенье, когда он будет получать увольнительную, они будут встречаться, — ночью всех подняли по тревоге и отправили на фронт. Про это было кино. Но при прохождении сценария приходилось подставлять разных «белых зайцев».

— Специально вставлять эпизод, чтобы потом было что вырезать?

— Да. В «Верности» мы сделали такого «зайца» с Булатом (сценарий фильма «Верность» был написан П. Тодоровским в соавторстве с Булатом Окуджавой. — И. К.): в конце картины парад на Красной площади, стоят войска, и среди них мы видим главного героя уже полковником, он остался жив. Те, кто принимал сценарий, сказали: «Ну, это уже слишком!» И мы, довольные, убрали!

— Ваши поздние работы часто противопоставляют патриотическому кино.

— Это давление началось с фильма «Анкор, еще анкор». Я часто получал угрожающие письма, где были фразы: «какая мать тебя родила?» (с антисемитским подтекстом), «ты забыл, что у тебя есть внуки» и прочее. Однажды на телевидении было сборище военных, где они на меня накинулись. И я уже не знал, как ответить, я сказал: «”Анкор” получил главный приз на российском кинофестивале, приз за лучший сценарий на международном фестивале в Токио, картина хорошо принята зрителем. Там удалось о серьезном сказать с улыбкой. О том, как армия-победительница вернулась в Россию». Я хотел, чтобы зрители соприкоснулись с жизнью военных в городке, в замкнутом пространстве. Я, когда собирался снимать, думал: «Где я найду после войны эти глинобитные казармы?» Оказалось — сколько хотите! Военные так и жили там — кино нет, вода только в центре городка, детей возят в школу за 15 километров зимой, все пьют без конца.

— А ваши фронтовые друзья смотрели ваши фильмы? Как они их оценивали?

— У меня оставался только один настоящий фронтовой друг — Сережа Иванов. Мы втроем дружили в военно-пехотном училище: я, Сережа и Юра Никитин, про которого я фактически снимал «Верность». Он погиб уже в Германии. А с Сережей мы нашли друг друга после войны. Он смотрел «Анкор», но… Все-таки он был за армию-победительницу. Видите ли, он был офицером связи при штабе дивизии, а я был на передовой, и у нас немножко разное восприятие войны.

— А эта ваша страшная правда не противоречит героической? Они уживаются?

— Правда ничему не противоречит. Пятьсот лет тому назад великий Монтень сказал: «Порча общественных нравов начинается тогда, когда исчезает правда». Правда должна быть в основании, а на ней уже можно строить дом. Чтобы люди поверили, что это так и было. Но самое страшное, что многие не хотят знать правду.

— Многие считают, что патриотические ленты, где правда приукрашивается, нужно снимать для самоуважения народа.

— Патриотизм — это не кричать «за Родину, за Сталина», а когда девушка вытаскивает раненого солдата на себе. Я считаю, что лучший военный фильм — это «Баллада о солдате». Там есть в начале один эпизод с танком, а дальше идет человеческая история. Все просто и очень глубоко.

Я сейчас почему-то вспомнил, как Хрущев встретился с Джоном Кеннеди, кажется, в Вене и вдруг заговорили об искусстве. И говорят, что Кеннеди сказал Хрущеву, что искусство должно помогать руководству вскрывать язвы и недостатки. Хрущев с ним не согласился. Он считал, что искусство должно восхвалять и поддерживать дух народа. Это одна сторона дела. Но можно снимать такое кино, как я. Мне как-то удалось снимать про людей, про чувства, про мужчину и женщину.



Петр Тодоровский попал на войну 19-летним выпускником военно-пехотного училища, был командиром взвода («Это самая выбиваемая категория бойцов: несется впереди, поднимая за собою людей») . Военные воспоминания аукаются во многих его фильмах, но он нигде войну не поэтизирует: «Положительным там может быть только желание, чтобы больше такой войны не было» (смеется).

— Среди прошедших Великую Отечественную столько было людей жизнерадостных, жизнестойких. А из Афганистана и Чечни солдаты возвращаются с искореженной психикой. Трудно представить, чтобы кто-то из них пошел работать, например, клоуном в цирке, как участник Великой Отечественной Юрий Никулин. Почему так?

— Ну, во-первых, для нас остаться в живых уже было великой радостью. А во-вторых, тогда вернувшихся воспринимали на ура, их любили, ласкали, уважали. Ветераны чувствовали себя победителями, героями — если даже они героями не были. Все носили ордена, и все такое. Когда я приехал к родителям в первый отпуск — лейтенантик, с орденом, с аккордеоном, — все вокруг восхищались: «Ой, Петя, який ты гарный!» А когда я демобилизовался в 48-м году и уехал к родителям в Херсон, куда они перебрались, я, наверное, полгода не снимал форму. Потому что карточную систему аннулировали, а хлеба не было. И стояли дикие очереди на несколько кварталов. Но когда появлялся офицер с орденами, все сразу: «Пропустите, пропустите!» А так хлеба не достанешь.

А сейчас разве такое отношение? Жалко их. Я попал как-то в один из центральных госпиталей Министерства обороны и там насмотрелся. Все молодые, и без ног, без рук. Некоторых из тех, которые ждут протезов, от обездвижения так разносит, что они превращаются в огромные туши. Это страшное зрелище.

— Отношение к смерти на войне и потом, в мирное время, — оно совсем разное?

— Абсолютно. На войне это обыденно, это происходит ежедневно вокруг тебя. И никаких церемоний. Вот погиб наш друг Юра Никитин; мы с Сережей Ивановым успели найти место и похоронили его просто посреди поля, в лесу сломали ветку и поставили крест, написали: «Юра Никитин». А часто вообще оставляли убитых — мол, придет санитарная бригада и подберет. А после войны это всегда большая трагедия. Мой старший брат пошел в армию после 10-го класса, в 1940-м году, в 1941-м началась война, и с 22-го июня мы от него не получали никакой весточки. И только три года назад мне позвонил руководитель поисковой группы, которая нашла место захоронения моего брата. Так жалко, что уже ни мать, ни отец, ни сестра старшая так и не узнали, как, где он убит.

— А на войне что-то было страшнее смерти?

— Ну что может быть страшнее смерти? Ну, например, уже в Германии был случай. Наша армия никак не могла взять какой-то поселок — это был у немцев плацдарм на восточном берегу Одера, вся остальная часть была уже наша. Надо было их сбросить в Одер. И вот ночью в лощине командир корпуса палкой бил командира полка и матом орал: «Если к утру не возьмешь — расстреляю!» И мы смотрели на это — мы, лейтенантики, командиры взводов, мальчики (мне было 19 лет). Трудно даже объяснить, какое для нас это было страшное зрелище. Для нас командир полка — это такая высота! Вот эта безнаказанность оставляет в душе рану.

— Насколько вы разделяли советские идеалы современников? И как восприняли конец советского строя?

— С большой надеждой и радостью. Я тоже бежал к Белому дому и кричал: «Победа!» И все потом вернулось обратно.



У Тодоровского все картины про обычных людей и про любовь. Вот «Городской романс»: встретил молодой человек на улице девушку, совсем еще девочку, и влюбился. А она — полюбила. И внутри этой разницы и разворачивается драма. Или «Фокусник» — невероятно тонкая картина, где главный герой, фокусник цирка, гениально сыгранный Гердтом, встретил свою Единственную. А она пытается его сделать таким, как все. И он уходит от нее в темноту прямо в день свадьбы.

— Ну, давайте теперь про мужчину и женщину!

— А это самый главный материал для художника, мне кажется.

— У вас в разных фильмах очень разная любовь. А идеальная есть?

— Любовь и в действительности разная. А идеальная, наверное, в «Любимой женщине механика Гаврилова». Героиня поняла, что это настоящее, и хотя в день свадьбы так исстрадалась, сутки провела в ожидании жениха — это такое разочарование! Но все равно она говорит о нем в превосходной степени: «Эх, Гаврилов!..»

— А я очень люблю героиню, сыгранную Чуриковой в «Военно-полевом романе», которая принимает мужа со всеми его муками любви к другой, со всеми его страданиями. Вы в жизни такое часто встречали?

— Не часто, но встречал. Да, ее последний проход за лошадкой, на которой ее мужа увозит участковый, — да, это любовь. Не просто «я тебя люблю», не просто слова. Тут нужны поступки. Она поняла, что мужа понесло, что он встретил женщину, которая там, на войне, была его грезой, была совершенно недоступна ему — солдаты только слышали, как она смеется, сидя у командира. Это из фронтовых впечатлений: мы как-то в Германии ночью получали свой паек, проходили мимо землянки комбата и услыхали, что играет патефон и смеется женщина. Это застряло в памяти. Вообще я снимал всегда такие истории, которые мне очень нравились. И «Фокусник»…

— Это долгие годы был мой любимый фильм. Я видеокассету с ним засмотрела до дыр.

— Да?.. Но картина была фактически погублена — было напечатано всего 30 широкоэкранных копий, хотя тогда для всесоюзных премьер печатали до 2500 копий. Начальство открытым текстом сказало: «Если б вы поменяли местами актеров, чтоб Гердт играл начальника, а Леонов — главного героя, то…» Она прошла по окраинам, ее почти нигде не показали и ни на какие фестивали не послали. Только спустя много лет директор Парижской синематеки копался у нас в архиве в Белых Столбах и нашел «Фокусника». После того как он этот фильм посмотрел, он пригласил меня в Париж, и там были устроены показы. А потом меня посадили в микроавтобус и повезли с фильмом по всем городкам Нормандии. Это называлось у них «свободный экран».

— Сейчас, конечно, непонятно, почему «Фокусника» так замалчивали. Другое дело — «Анкор, еще Анкор». Мне, кстати, кажется, что картину ругали не за то, что именно вы в ней показали, а за то, что вы это прямо в фильме как-нибудь не осудили. Там авторская позиция скрыта. А она вообще есть?

— Там все наказаны по-своему. Кагэбэшника избил полковник, сам полковник погибает — самострел. Люба уезжает. А какая еще авторская позиция? Вы знаете, я человек интуитивного склада, я особенно не задумываюсь, мне нравится эта идея — я ее снимаю. А ставить перед собой вопрос «про что это кино»… Про жизнь. Вот такая жизнь в замкнутом военном городке. Когда была премьера в кинотеатре «Россия», мы на сцену вышли, что-то говорили, а потом нас пригласили в кабинет директрисы на банкетик. Через полтора часа врывается полковник двухметрового роста и спрашивает: «Кто режиссер картины?» Я говорю: «Я» — и думаю: сейчас пистолет достанет. А он: «Так вот слушай (сразу на ты перешел): я в этих городках был, и в Сибири, и на Дальнем Востоке, и в Подмосковье. Вот все, что у нас, то у тебя». (Смеется.) Это была первая рецензия на фильм. «Анкор, еще Анкор» — счастливая картина. Она насыщена юмором, иронией. Там хорошие актеры.

— Вот некоторых и задело, что вы просто показали все с юмором, а героев не осудили никак.

— Нет, не осудил. Я их всех очень люблю.

— Вы вообще, когда работаете над фильмом, думаете о зрительской реакции: вот здесь нужно заставить их пожалеть героя, здесь напугать?

— Нет, я о зрителе не думаю. Если думать о зрителях, то 70 процентов всегда хотят хеппи-энд. И тогда они удовлетворенные выходят из зала. (Смеется.)

— Надо, чтобы неудовлетворенные выходили?

— Надо, чтобы хоть немножко задумались. Хотя вот в «Любимой женщине механика Гаврилова» хеппи-энд на месте.

— А уж фильм «По главной улице с оркестром» — это вообще большая таблетка под названием «Все будет хорошо»! Фильм с середины воспринимается как сказочной сон — это так, как хотелось бы, а не как на самом деле!

— Ну, это уже мучение зрителей! Кто как воспримет! (Смеется.)



Идея фильма «Риорита» (2007) возникла у Петра Ефимовича из надписи на фото, сделанной фронтовым другом: «На память о пережитых страхах». Для тех, кто не смотрел: это военная история о том, как пошла воевать деревенская семья Пичуговых — отец и три сына. Рядом с ними на войне оказался ефрейтор Бархатов, бывший лагерный охранник. Своими провокациями он одного за другим отправляет Пичуговых на смерть. Выживает только младший, который вершит жестокий самосуд, а после войны восстанавливает род.

Картину показали зрителю один раз по телевидению. Так что автор до сих пор пребывает в беспокойном недоумении: нравится ли она зрителям? Что с ней будет?

— Я фильм «Риорита» снял за 39 смен — 20 ночных и 19 дневных, вот и все. Такая спешка. Денег не было, и если бы мы остановились, то актеры ушли бы в другие картины, расползлась бы съемочная группа. Там, конечно, есть накладки очень обидные. И самое главное, что один из важнейших эпизодов я придумал уже тогда, когда все было закончено. В сцене, где провокатор Бархатов выманивает у Сергея, среднего сына часы, есть эпизод, где Бархатов, рассказывая, встает в полный рост. Вот там надо было, чтобы снаряд летел и чтобы Сережа подбежал и спас его, и в обнимку, в пыли, в грязи Бархатов ему дорассказывает. Сережа спасает — а тот его в конце убивает.

Этот вертухай, стукач и провокатор — это тип, который выработался за годы сталинской и брежневской эпохи. Это целая порода людей, которые и сейчас живут. Поэтому картина, видимо, не понравилась наверху. Так что «Риориту» не посылают ни на один фестиваль. Мы, правда, были вне конкурса в Сочи на «Кинотавре». На конкурс нас не взяли, потому что уже было распределено, кто должен что получить. И хотя публика в зале аплодировала, киновед Виктор Матизен мне там все время хотел доказать, что картина плохая. Я говорю: «Может, она плохая, но я в ней наконец высказался. Я приоткрыл страничку войны с совершенно другой стороны».

— Мне кажется, что время все расставит на свои места. Потому что зрителям фильм нравится.

— Да?.. А я был протрясен — картину ни один канал не хотел покупать. А сейчас только телевидение может показать, прокатчики вообще такое кино не берут. Мы думаем: «Все, катастрофа». Это ведь деньги не наши, хотя нам пришлось и своих тоже немало доложить, потому что тех, которые дало государство, не хватило. И вдруг — покупает Первый канал, и мы узнаем, что фильм будет показа 9 мая, в День победы. Ура!!! (Смеется.) Но показали один раз — и все.

— Всем моим родственникам, всем друзьям и членам редакции, которые смотрели этот фильм, — он очень понравился.

— Спасибо. Расскажите мне еще о вашем журнале.

— «НС» — православный журнал. Вы, наверное, далекий от этого человек?

— Ну почему? Я сейчас Библию читаю очень внимательно. Я не мог читать, потому что у меня была Библия с маленьким шрифтом. А сейчас зрение потеряно, поэтому мне подарили Библию вот с такими буквами. И я стал ее заново всю перечитывать.

— Эта потребность у вас в зрелые годы появилась?

— Да, последние десять-пятнадцать лет.

— Есть ли что-то в жизни, что вас продолжает удивлять до сих пор?

— Все удивляет. Я прожил счастливую жизнь — при всех сложностях и неприятностях, которые случаются со всеми. Во-первых, я снимал все, что я хочу. Во-вторых, я очень люблю заниматься музыкой (будучи самоучкой и не зная нот, режиссер к большинству своих фильмов написал музыку сам. — И. К.). В-третьих, я писал и пишу сценарии, и очень доволен, что получил на международном фестивале в Токио приз за лучший сценарий (по «Анкору»). Ив Монтан мне его вручал — это был такой кайф! Я ведь не заканчивал ни сценарный, ни режиссерский, ни музыкального образования нет, я чисто интуитивно освоил эти профессии.

Я вот сейчас написал еще один сценарий. Сделал хеппи-энд. А на самом деле там нужно, чтобы героиня погибала — тогда все переворачивается. Но сейчас такое время, когда государство будет давать деньги только на патриотизм, любовь к Родине, положительных героев, счастливый финал — то, что мы уже проходили. Правда, уже во время съемки можно сделать другой финал. А потом пускай со мной делают все, что угодно.

СПРАВКА

Петр Ефимович Тодоровский (р. 1925) — режиссер, оператор, сценарист. Участник Великой Отечественной войны. После войны окончил операторский факультет ВГИКа (1954); в качестве оператора снял фильмы «Весна на Заречной улице», «Два Федора» и др. Режиссер картин «Верность» (1965), «Фокусник» (1967), «Городской романс» (1970), «Любимая женщина механика Гаврилова» (1981), «Военно-полевой роман (1983), «По главной улице с оркестром» (1986), «Интердевочка» (1989), «Анкор, еще анкор!» (1992), «Ретро втроем» (1998), «Жизнь забавами полна (2002)», «Риорита» (2007) и др. Автор сценариев и музыки к большинству своих картин.

Народный артист РСФСР, лауреат Государственной премии России. Лауреат Всесоюзного и международных кинофестивалей, премий «Ника», «Кинотавр», «Киношок», «Золотой овен». Кавалер трех орденов «За заслуги перед Отечеством».

Поддержите наш сайт Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.