Как взять интервью, чтобы оно было интересно читателю? Что нужно изменить в системе образования, чтобы дети ходили в школу с улыбками? Чего люди хотят от Церкви? Как стать счастливым? Об этом и многом другом — в интервью с писателем, драматургом, режиссёром, телеведущим Андреем Максимовым.

Андрей Маркович Максимов (род. 1959) — российский прозаик, драматург, режиссёр, телеведущий, радиоведущий, писатель, преподаватель авторского курса «Интервью — как главный жанр жизни» в Международном Институте Кино, Телевидения и Радиовещания, руководитель Мастерской Факультета журналистики Московского Института Телевидения и Радиовещания «Останкино».
Член Союза журналистов, Союза писателей и Союза театральных деятелей России.
Женат, имеет троих детей.
 



— Андрей Маркович, Вам хватает 30–40 минут для того, чтобы на интервью раскрыть собеседника? Ведь это очень ведь мало времени…

— У меня никогда не было такой задачи — раскрыть человека, я просто сижу и разговариваю. Время к пониманию человека не имеет вообще никакого отношения — это две совершенно разные категории. Это измерение веса в сантиметрах. Вот вы приходите у меня брать интервью, я про вас очень многое понял, хотя мы общаемся с вами около трех минут. Американцы вообще говорят, что 80–90% своего понимания человека мы получаем за первые 5 минут общения.

— Если не раскрывать человека, то что должно быть целью разговора?

— Разговор.

Я всегда пытаюсь объяснить своим студентам, что самое главное качество журналиста — это любить людей. Если не получается любить людей, то хотя бы интересоваться ими надо. Если не получается интересоваться, то надо менять профессию.

Мне очень интересно разговаривать с людьми — вот и все! Я не подхожу к человеку, как к средству решения какой-то моей задачи. Это достаточно унизительно для человека. Сейчас я даю интервью больше, чем беру — впервые в моей жизни такая практика — и если люди, которые берут у меня интервью, ставят своей целью меня раскрыть, то это странный подход, ведь человек — это не консервная банка. Мы сидим и разговариваем, а дальше уже дело зрителя, который сам раскрывает человека.

Многие журналисты подходят к человеку с позицией «сейчас я его раскрою», а собеседник это чувствует и не любит, когда его используют. Интервью на современном телевидении происходит подобно допросу.

Есть такая теория в журналистике, что если ты будешь задавать неудобные вопросы, то человек откроется. На самом деле, человек закрывается при неудобных вопросах, потому что, если на вас нападают, то вы закрываетесь. Я никогда так не делал и не буду делать.

— А бывают у вас ситуации, когда разговор не идет? Вы задаете длинный, содержательный вопрос, а собеседник дает на него односложный ответ?

— Я считаю, что нельзя задавать длинные вопросы. И своим студентам говорю: «Для начала давайте договоримся, что вопрос должен быть значительно короче, чем ответ».

Сложных случаев таких у меня было два-три, и всегда был виноват я. Ведь я — «ведущий», то есть если я «веду», то это я завел разговор в тупик.

— Аудитории интересны только «звездные» интервью?

— Однажды народный артист Иосиф Леонидович Рейхельгауз предложил мне в одном из своих спектаклей начинать с того, что в зале будет сидеть звезда, я ее буду приглашать на сцену, мы будем с ней 15 минут разговаривать. Мне это было не интересно, и я предложил — давайте я буду разговаривать с любым человеком? Потом уже я узнал, что люди специально покупают билеты на спектакль, чтобы дать мне интервью, не потому, что я спрашиваю, а потому, что им хочется высказаться.

Я и говорил с людьми по 15–20 минут — про любовь. Говорил с человеком, которого никогда не видел зритель, которого он не знает, в присутствии людей, которые купили билеты для того, чтобы им показывали звезд. И никогда не было неинтересно. Люди рассказывали удивительные, уникальные истории про любовь. Поэтому, если вдруг на интервью человек говорит тупо и не интересно — это моя проблема. Я должен подумать и решить эту проблему.

Мне кажется, что это неправильно — «вывести человека на откровение». Как только мы говорим о том, что с человеком надо что-то сделать — это не ко мне, я не собираюсь никого никуда выводить. Я разговариваю с ним. Я достаточно известный ведущий, но у меня никогда не было стилистов, специальных костюмов, я в чем хожу на улице, в том и беру интервью. Так, как я разговариваю на кухне с другом моего друга, я разговариваю и с Рошалем, с Ришаром, Кобзоном, и с таксистами.

— А чему, на ваш взгляд, сегодня НЕ учат на факультетах журналистики?

— Журналистике!

Недавно я спросил у одной девушки с журфака — «А у вас в МГУ учат брать интервью?», — она говорит: «Да, на первом курсе два занятия было…». Но если на журфаках не учат брать интервью, значит, на журфаках не учат журналистике, потому что журналист — это человек, который умеет брать интервью.

Мне не очень ловко оценивать факультеты журналистики, потому что я сам выпускник журфака, я сам преподаю, но я вижу результат. Если у вас есть выбор — брать выпускника физмата или журфака на журналистскую работу, то лучше брать с физмата, потому что у него интересные мозги, а профессии его уже научат. Человек, который окончил физмат, понимает, что он не журналист, и он готов учиться. Человек, который окончил журфак, не понимает, что он не журналист, он не готов учиться.

— А, собственно, что именно не умеют студенты — вопросы задавать?

— Часто, по счастью, меня приглашают в разные университеты, я рассказываю про то, как брать интервью людям с разных курсов. Пятикурскники не очень понимают, что когда ты берешь интервью, то собеседник должен стать для тебя центром мира. Через полтора-два месяца у меня выйдет книжка под названием «Общение: в поисках общего» — некоторый итог. Я считаю, что человек, который мечтает научиться брать интервью, должен эту книжку взять, прочесть и она даст ему очень серьезный импульс.

— А как вы сами учились?

— Понемногу, как все. Я просто очень давно этим занимаюсь, я беру интервью с 15-ти лет.

— А о чем была первая статья?

— Первая статья была про войну — сочинение. Мы поступали в школу юного журналиста, среди тем было «Эхо прошедшей войны». Я написал сочинение очень быстро, потому что спешил в театр, а оно было признано одним из лучших, напечатано в «Алом парусе», потом меня позвали в «Комсомольскую правду» и с тех пор я беру интервью все время. У меня была очень большая практика, а потом я понял, что мне нужна еще и теория. Я начал читать книжки, а потом мне предложили написать книгу в серию «Психология для всех». Так за 10 лет я создал некую свою теорию того, как человек получает информацию.



— Говоря о том, чему учат и не учат сегодня — с какого момента в образовании начинается кризис? На вузовском уровне или на школьном?

— Школа, как образовательное учреждение, отсутствует. В свое время у Жванецкого была такая знаменитая фраза: «То, что мы называем сметаной, сметаной не является». Вот теперь это относится к школе, школа ничему не учит. В результате из школы выходит поколение людей, которые очень мало что знают. В программе «Ночь в музее» мы проводили кастинги — ужасный уровень знаний.

Я очень долгое время говорил, что надо бороться, что ЕГЭ, ГИА — все кошмар. Но когда вышел новый закон об образовании, то моя концепция изменилась — я понял, что бороться бессмысленно, у нас никогда не будет другого образования, пока не будет монаршей воли.

— И что делать?

— Какова моя задача, как пишущего человека сейчас? Объяснять родителям, что детей от школы надо защищать. Закон об образовании не меняет ничего в корне. Сейчас у нас идет оценка ВУЗов и министр образования говорит: «У нас прозрачная, понятная система оценки ВУЗов». И первый пункт — результаты ЕГЭ при поступлении в вуз. Если кто-то считает, что ЕГЭ показывает уровень знаний, то до свидания, дальше говорить не о чем.

Я вижу свою задачу в том, чтобы защитить детей от школы.

— Да, с образованием у нас невесело, но прямо защищать?

— Мне кажется, что школа — это мягкий вариант каторги. Есть хорошие школы, но в целом, в школе ты абсолютно бесправен и учат тебя тому, что тебе не надо. Вот смотрите, вы взрослый человек, представьте себе, что вы живете так, как школьник. Вам 12 лет, вы — абсолютно взрослый человек, ходите в одно и то же место каждый день и занимаетесь тем, что вам не нравится под надзором тех людей, которых вы ненавидите. При этом вам в любой момент могут поставить оценку по поведению, вам могут написать замечание, вас учат сдавать то, что вам не хочется, заставляют заниматься тем, что вам не нравится — так шесть лет, с пятого по одиннадцатый класс. Какой взрослый выдержит такую жизнь? Уже бы вовсю революция была!

— Это работа на развал?

— На развал это не работает. Это воспитание рабов.

Мне очень жалко детей и родителей, но что я могу сделать в такой ситуации? Помочь родителям понять, что такое школа.



— И как это сделать, как защитить?

— Объяснить родителям, что отличником быть не обязательно, объяснить, что результаты ГИА и ЕГЭ ничего не говорят об их детях, вообще ничего.

Мне кажется, что именно с игнорирования проблемы ЕГЭ обществом началась история, когда общество «не слышат» — это был первый момент, потому что было очевидно, что общество не хочет ЕГЭ. Вот с тех пор мы стали понимать, что нас никто не слышит.

Родителям нужно понимать, что школа не дает образования. Надо давать образование самостоятельно. В этой ужасной системе есть хорошие школы и учителя хорошие. Если у тебя есть выбор, если ты живешь в большом городе, у тебя есть деньги — выбирай. Если у тебя нет выбора, значит, защищай своего ребенка от той школы, которая есть.

— То есть полный пессимизм?

— Стопроцентный оптимизм! Мы живем в болоте, давайте бороться с этим — это пессимизм, а оптимизм — это жить в этом болоте прекрасно и счастливо. Что, собственно, я и предлагаю.

— У вас нет никаких надежд на то, что-то поменяется с образованием?

— Надежда умирает последней, вы же, как верующий человек, это знаете.

— Отменять ЕГЭ?

— ЕГЭ — это система оценки. Его отмена ничего не изменит. Проблема в том, что школа не выполняет сегодня две главные функции.

В чем задача школы? В чем философия школы?

1. Научить учиться, то есть, объяснить ребенку, что учиться — это здорово.

2. Найти призвание.

Если школа этого не делает, то «машина не едет». Если школа не дает, не помогает найти призвание, то это не школа, а механизм заталкивания в голову ребенка каких-то знаний. Если это не школа, то именно родители должны помочь ребенку выполнить эти две задачи.

В большом городе — в Москве, Питере, Новосибирске — есть очень хорошие школы. И все равно, смотрите — наш российский мальчик побеждает на всемирной астрономической олимпиаде, получает золотую медаль и говорит: «У меня в школе нет такого предмета, но у нас есть факультатив, там я познакомился с одним астрономом, он меня всему научил и обучил». Понимаете — не школа, а какой-то посторонний человек научил.

— Советское образование было лучше?

— Ужасное было образование, целиком построено на лжи, на вранье, невероятно портило вкус. Глубоко идеологическое образование! Мне заказали книжку про детей, я прочитал Сухомлинского — это же ужас! В его книге ни разу не упоминается слово «свобода».

Советское образование делало с человеком совершенно ужасную вещь — оно его делало принципиально несвободным. Почему в мирное время я должен всегда думать о том, что нужно Родине и не думать о том, что нужно мне? Ты можешь быть счастлив, если ты только строишь коммунизм — ужасно.

Я работал в советское время в КП, я всюду должен был вставлять цитаты Брежнева!

— Но само качество образования было лучше?

— В советские времена не было огромного количества серьезных наук, у нас были уникальные филологи, но у нас не было филологии. У нас не было психологии, как науки.

Давайте опять вернемся в жесткой идеологии. Самый главный для меня вопрос — что первично государство или человек? В советской власти такого вопроса не было — понятно, что государство. Если для государства надо, то в твою квартиру будут вселять других людей.

Ребенок должен ходить в школу с удовольствием, он должен понять, что учиться — это здорово. Мой близкий друг живет в постоянно воюющей стране Израиль. В начале учебного года директор спрашивает: «Товарищи родители, какая наша главная задача? Наша главная задача, чтобы дети улыбались!», — говорит он. Когда у нас так будет, то будем считать, что реформа образования удалась. Но у нас так не будет никогда.

У нас ставится задача напичкать знаниями, поднять средний уровень.

ЕГЭ — это война государства с детьми. При том, что граждане нашей страны допустили ЕГЭ, я не могу серьезно относится к Болотной площади и ко всем этим митингам, потому что я все время хочу сказать: «Где вы были, когда над вашими детьми издевались?». У всех один и тот же лозунг — «За честные выборы!». Это просто война с детьми!

— Официально — со взятками боремся, с коррупцией…

— Коррупция от этого только выросла в разы. И даже министерство признает, что бороться с коррупцией за счет нервов детей — это подло. Если мы специально строим всю систему так, чтобы ребенок сходил с ума, а вся страна смотрит на это и ничего не делает — меня это потрясает. Почему люди не выходят на митинг по вещам, касающихся детей? Если ты выйдешь по поводу детей, то тебя не будут показывать по телевизору, у тебя не будет статуса борца со строем — из-за этого для них теряется смысл.

— Если бы министром были вы?

— То я бы сделал так.

С первого по четвертый класс все происходит, как происходит, ничего не меняется.

После четвертого класса начинаются следующие вещи — посещение уроков добровольно, оценки не ставятся, очень трудный по возможностям, не коррупционный экзамен в ВУЗ.

В ВУЗ попасть очень тяжело — все.

Ученик после пятого класса, он должен выбрать, я абсолютно убежден, что двенадцатилетний человек может выбрать направление — гуманитарное или техническое. Зарплата учителей зависит от посещаемости, если к учителю не ходят дети, значит, он плохой педагог. Он не может их увлечь, тогда перед учителем встает задача увлечь детей.

— А что, если у него предмет не интересный?

— Что значит «не интересный»? Вы исходите из того, как и большинство людей, что замечательные учителя учат придурков. Я из этого не исхожу. Если человеку предмет не нужен, значит, он на него не ходит. Если он понимает, что будет физиком, и ему нужна математика — очень скучный предмет, но он не может быть физиком, не зная математики, значит, он на нее ходит.

Скучных предметов нет, есть ненужные предметы и скучное преподавание. В результате, мы теряем огромное количество народа. Не хочешь ходить в школу — не ходи, не хочешь поступать в институт — не поступай! Ты можешь поступить в институт до 25 лет, не хочешь этого делать — не делай. Понятно, что дальше некоторые будут учиться, а некоторые будут становиться бандитами, некоторые будут становиться рабочими — это выбор человека, а не выбор, который ему навязывают.

Самое главное, самое приоритетное для меня — при такой ситуации ребенку не страшно ходить в школу, даже интересно.

Второе — такая система заставляет учителей думать о том, как они преподают.

Третье — мы воспитываем в детях ответственность за свою жизнь. Ты можешь поступить в институт без школы? Отлично! Ты сам научился, молодец!

У нас нет задачи, чтобы дети ходили в школу. Очень остро стоит вопрос призвания. У любого ребенка в 12 лет он очень остро встает, а сейчас его не ставят вообще никогда. Этот вопрос с ужасом появляется после 11-го класса. Дети ходят в школу с улыбками, но ответственность родителя увеличивается — это хорошо, мне кажется.

Чтобы это случилось, нужен серьезный передел, ломка, но это серьезная проблема в деревне, где нет другого учителя. Не хочешь учить литературу у этого учителя? Другого нет!

Проблем много и не бывает реформ без проблем, но такая концепция кардинально меняет подход к образованию и, что самое главное, учит двум главным вещам. Первое — она учит учиться, то есть формирует осознанное желание поступить в институт. Второе — она помогает ребенку определить свое призвание. Вот и все.



— Вопрос об общих итогах года — в 2012 на практически первый план вышли обсуждения Церкви. Эта активизация разговоров — на пользу?

— Мне все равно. Я очень хорошо понимаю, что есть вера, что есть религия, вера и религия для меня это две разные вещи. Для меня религия — это один из путей, которым человек может прийти к вере. И мне очень обидно, что Церковь иногда ведет себя так, что люди, которые могли бы прийти к Церкви, не приходят из-за нее.

Кто такой верующий человек? Это человек сильный, у него есть вера, потому что вера дает невероятную силу. Для меня главный признак верующего человека — это смирение. Если ты смиренный, то ты верующий, если не смиренный, то неверующий — для меня.



— Что такое «смирение»?

— Понимание всего и каждодневная благодарность Богу за все. Даже когда умирают твои родители, надо Бога за это благодарить, что Он так сделал. Смиренный человек очень сильный, его очень трудно сбить.

У меня возникает вопрос — если он такой сильный, то почему он такой безжалостный? Я хожу в Церковь в Брюсовом переулке — входит женщина без платка, сотрудница храма, которая продает иконы, выходит и дает ей платок, она не бранит ее, она дает ей платок и все.

Но сколько раз я видел, как выгоняют женщин без платка! Почему же люди верующие такие безжалостные? Они же сильные, они должны быть добрыми. Вера дает невероятную силу. Когда священник известный говорит на всю страну, что у девочек из Pussy Riot надо отнять детей, а мужу развестись, то он отбивает от Церкви огромное количество людей, потому что люди всегда идут в Церковь зачем? Они идут в Церковь за другим.

А если в Церкви будет то же самое, что и вокруг, то я не пойду туда никогда. Если ты считаешь, что твой Бог — единственный Бог на Земле, то почему ты ненавидишь всех, кто думает иначе? Они обрекают себя на ужасные муки после смерти, с твоей точки зрения.



— Насколько общество стало больше Церковь замечать, как вы думаете?

— Общество, то есть, народ, вообще живет не теми проблемами, которые мы обсуждаем. Народ интересует только то, почему лидирующие позиции в чемпионате по футболу занимает Терек и Анжи — мусульманские команды — вот что интересует народ.

Вы видели итоги региональных выборов? 15–20% пришло — совершенно не интересно народу. Что касается Церкви — это проблема либо очень воцерковленных людей, которых в нашей стране очень мало. Если портал «Православие и мир» и еще несколько порталов говорят: «Народ взбудоражился…», — никому это не интересно.

Как, знаете, ощущение: Звягинцев получил приз за фильм «Елена», страна гордится! Да народ вообще не в курсе ни кто такой Звягинцев, ни что такое фильм «Елена» — совершенно никого это не интересует! Даже посетителей социальных сетей это не интересует. Я очень хорошо отношусь к Звягинцеву, он замечательный и чудесный. Мне не кажется, что в обществе изменилось отношение. Как ходили люди в Церковь, так и ходят. Я не думаю, что количество уменьшилось.

— Говорят, что даже возросло за последнее время!

— Люди начинают больше ходить в Церковь не потому, что мы обсуждаем реакцию Церкви на панк-молебен, а потому, что жизнь такая, что людям хочется чего-то другого. Они поэтому идут в Церковь.

— Информационная война велась против Церкви?

— Я не вижу никакой войны. Если пару человек в социальных сетях что-то написали — это не война! Информационная война — это когда мы воюем, чтобы чего-то добиться. Кто-то хочет занять территорию Церкви? 90% населения вообще не понимает что это за война. 10%, может быть, кажется, что идет война. Но количество людей, которые живут проблемами Церкви невелико. И я думаю, что Церковь не делает телодвижений, чтобы люди шли к ней.

— А какие должны быть телодвижения?

— Доверие. Мы должны понимать, что в Церкви тебя встретит добрый человек, который захочет тебя понимать… У меня есть близкая подруга, пианистка очень хорошая, у нее, когда она заболела, начались проблемы, она решила причаститься в первый раз. Пошла в Церковь, говорит священнику: «Я первый раз на причастие, объясните, что мне делать?», — священник сказал: «Девственница?», — она сказала: «Нет», — «Замужем?», — она сказала: «Нет», — «Пошла отсюда!». А куда она еще пойдет?

По счастью, мы знакомы, у меня есть знакомый священник, она пошла к нему, и он ее успокоил. Но если вот так поговорили в храме, то куда деться человеку? В петлю? Мне кажется, что не информационная война идет против Церкви, а Церковь просто не может позиционировать себя, как место, куда любой человек может прийти за помощью. Церковь позиционирует себя, как место избранных, куда очень трудно прийти, куда не всякого примут.



— А религиозная журналистика должна конструировать такой образ Церкви?

— Религиозная журналистика не может быть так же востребована, как светская. Она востребована до той степени, до которой может. Как государство хочет, чтобы выглядела Церковь.

Дело в телевидении, которое может играть большую роль. Канал «Спас» мне очень нравится, там есть многие вещи, которые мне очень нравятся, но канал «Спас» должен быть самым богатым каналом в стране, а он очень бедный канал. А он должен делать художественные фильмы про священников и должен быть лидером, у них получается много всего, но у них нет денег. Канал «Спас» — это одна студия. Никто из государства не думает о том, чтобы давать деньги каналу «Спас». У государства куча других проблем.

— Какой сегодня возможен разговор для массовой аудитории о Церкви? Что должно быть?

— Надо говорить честно! Однажды Патриарх Кирилл на канале «Спас» ответил на невероятно тяжелый вопрос — когда утонул «Курск» — почему люди молились, но никто не спасся, Бог их не услышал. Если бы у любого человека была возможность задавать вопросы патриарху, я абсолютно уверен, что он бы на них отвечал — отношение к Церкви бы изменилось.

Когда происходит панк-молебен и моя страна, за которую я готов отдать жизнь — Россия — во всем мире ассоциируется с Pussy Riot — это вообще безумие. Ты приезжаешь за границу и говоришь: «Я — русский!»,-то тебе сразу же говорят: «Pussy Riot!», — как так допустили? Если бы в этот момент у патриарха был бы раз в неделю эфир, где его могли бы спросить, и он бы высказал свою позицию, то всего бы этого не было.

Есть масса вопросов к Патриарху у паствы, и я абсолютно уверен, что он может ответить, не уронив ни своего достоинства, ни достоинства Церкви.

— В последние год возросло желание всех делить по партиям и взглядам — либералы и консерваторы, интеллигенция и народ…

— Никто ни на что не поделился. Это не деление. Деление в нашей стране, я думаю, как и в мире, происходит, когда появляется лидер — это единственное деление, которое стоит обсуждать. Лидера сейчас нет. Никто из координационного совета оппозиции не поднялся и не сказал: «Мы — козлы, потому что за нас никто не проголосовал!», — ведь из 145000000 человек, составляющих население нашей страны, за них проголосовало тысяч десять!

— В свое время у наших революционеров не было и такой аудитории…

— Это было совершенно другое время, у них не было возможности обратиться к народу за поддержкой. Здесь такая возможность была, народ сказал: «Мы вас не поддерживаем!». Вас поддерживает только 10 тысяч человек — другая совсем история.

Нет никакой программы! Вот потрясающая вещь, когда Ксения Собчак идет в оппозицию. Второго такого человека нет, чтобы превратить протестное движение в модное. Она сама идет туда? У меня нет по этому поводу ответа.

Я всегда советую — занимайтесь теми проблемами, в которых вы можете хоть что-то сделать, в основном это проблемы, которые связаны с вами лично.

Как устроен мир? Нас все время решение проблем, которые мы решить не можем, отвлекает от решения проблем, которые мы можем решить. Лучше воспитывайте ребенка, стройте отношения с семьей, общайтесь с людьми. Надо заниматься теми проблемами, с которыми ты можешь что-то сделать, что-то изменить.

Есть такая идиотская фраза: «Если ты не занимаешься политикой, то политика занимается тобой», — она идиотская потому, что даже если ты занимаешься политикой, то политика занимается тобой. Как человек должен жить? Так, чтобы ему было хорошо. Если тебе хорошо от того, что твой гражданский пафос куда-то вливается, то вливай, а если хорошо и без этого, то не надо никуда ничего вливать.





— Если говорить о возделывании мира вокруг себя — один из самых ваших интересных проектов — «Многослов» — по сути — попытка восстановить систему ценностей, базовых понятий, категорий… С чего начался этот разговор?

— Первые «Многословы» касаются понятий человеческой жизни, души, второй «Многослов» посвящен понятиям человеческой жизни, которые касаются нас, как граждан и третий «Многослов» объединяет и то, и другое, но это разговор с подростками.

Мне кажется, что, понимая смысл слов, мы можем понять смысл собственной жизни. На меня очень сильно действует работа коучем, потому что это общение с конкретными людьми, которые приносят конкретные проблемы.

— Что волнует людей, которые к вам приходят?

— Они сами! Людей интересует, как сделать свою жизнь гармоничнее. Как, грубо говоря, стать счастливым. Почему ко мне приходят люди? Приходят с проблемой, что им плохо жить. Им больше некуда пойти.

Есть такое слово «психофилософия», которое, мне кажется, замечательным словом, я пытаюсь это слово насытить и даже сделать такую науку. К тебе приходят люди — иногда они подходят на лекциях, иногда просто приходят — ты начинаешь обсуждать с ними их проблемы. Все проблемы людей связаны с тем, что они не понимают ответы на вопросы своей жизни. Либо они не понимают, зачем они живут, либо берут чужой ответ на этот вопрос, либо они об этом не задумываются, а это не имеет значения. Человек должен жить затем, зачем он создан.

Значит, чем я занимаюсь? Я даже не коуч, а психо-философ, я занимаюсь тем, что я пытаюсь помочь людям разобраться, зачем они живут, а потом помочь им сделать так, чтобы цель их жизни совпала с их жизнью, потому что бывает, что у человека цель жизни одна, а он живет совсем по-другому?

— Например?

— Приходит женщина, которая жила в городе Ростове, но очень хотела жить в Москве и иметь тут квартиру и машину. Стала челноком, потом начальником челноков. И вот, наконец, она вошла в квартиру и поняла, что жизнь ее бессмысленна. Начинаешь выяснять, зачем она приехала в Москву, она вообще хотела приехать? На самом деле нет: «Мама говорила, папа говорил, что в Ростове плохо», — а ведь ей в Ростове было хорошо.

Ты пытаешься поговорить с человеком о том, в какой момент он банально изменил себе, почему? Почему так получилось, что человек все получил, а в результате не с кем поговорить? Значит, жизнь какая-то неправильная? Она человек домашний, теплый, а стала жестким начальником челноков. Важно объяснить человеку, что быть мягким и хорошим — это хорошо.

Вот появился у нее молодой человек, она все хочет ему делать — кормить, поить и мыть ноги — но ее мировоззрение не позволяет ей это делать. Ей хочется, но ей кажется, что это неправильно. Начинаешь объяснять, что самое главное в жизни — жить по желаниям. Не по желаниям других людей, а по своим. Истинно все, что хочется (мы, конечно, говорим про нормальных людей, которым не хочется убить кого-то).

Все книжки психологические на чем основаны? «Придите ко мне, я помогу!». Все, о чем я разговариваю с людьми: «Придите к себе и проблема решится сама собой!». Бог вас создал, но с Богом-то бороться — безумие, казалось бы?

Дорога к этому пролегла для меня через «Многословы», эта книжка была написана для меня, потому что я для себя должен был выстроить картину мира.





— Родителям трудно отказаться от понимания того, что они далеко не всегда знают, как правильно должно быть…

— Это очень серьезная история — для кого мы рожаем детей? Для себя или для мира? Это история про недоверие. Я сейчас буду книжку писать «Как не стать врагом собственному ребенку?». Есть несколько ступенек, как стать врагом собственному ребенку, одна из них — это доверять себе больше, чем собственному ребенку. Нам кажется, что мы знаем про наших детей больше, чем они сами про себя знают.

Самое главное заблуждение людей по отношению к детям — считать, что мы должны ему немедленно дать что-то, как только он родился. И мы боремся таким образом с Богом, потому что Бог уже что-то дал. А наша задача найти то, что дал Бог, а не дать свое. Самая главная задача родителей — это открыть в ребенке то, что в нем уже есть. А нам гораздо важнее научить ребенку всему, чему его учат в школе, чем отыскать в нем его призвание.

В нашей стране желание — или призвание — не играет никакой роли. Мы не понимаем, что счастья можно достичь, только выполняя собственные желания. «Хочу» — это плохое слово, «надо» — хорошо.

— Бывает, что ребенок совсем или себя неадекватно оценивает, или занимается чем-то неправильным. То есть, сам на счет себя может ошибаться.

— Не может. Это нам кажется, что призвание — это то дело, которое ребенок должен найти сам в 17–18 лет. Чем занимается ваш 25-тилетний сын? Он ищет себя. Это все от беспомощности.

На самом деле, в 5–8 лет видно, что ребенку нравится, а что не нравится. Видно всегда. Ни одного человека Господь не посылает на Землю просто так. Всех посылает зачем-то, это видно, только мы не обращаем внимания. Во-первых, у нас масса собственных забот, во-вторых, нет такой цели. Один ребенок как сумасшедший играет на компьютере, а другой рисует. Не все играют на компьютере, некоторые не играют, а некоторые на компьютере рисуют.

В том же Израиле, когда ребенок оканчивает начальную школу, есть три варианта, куда дети пойдут. В один потом идут отличники, в другой вариант — все остальные, а в третий вариант пойдут так называемые «странные дети», у которых какие-то особые склонности, из них может дальше что-то вырасти. Это государство отбирает людей неординарных.

Если подросток не нашел себя, это значит, что родители в детстве что-то не заметили в нем, пропустили. Когда он как сумасшедший сидел на компьютере, они не говорили ему: «Ты не хочешь усовершенствовать эту игру? Что ты играешь в одно и то же? Подумай, как можно ее сделать интереснее?», — и он бы стал потом компьютерным программистом, а они его отдирали от компьютера, утаскивали его.

— Не все, у кого компьютерная зависимость, становятся потом великими программистами.

— Компьютерная зависимость возникает, когда родители не смогли использовать его интерес. Человек бесконечно сидит за компьютером, когда ему не предлагается выбор. Он сидит в город Задрищенске, у него есть компьютер, и ему кажется, что этот компьютер дает ему видеть мир, а что ему город Задрищенск предлагает? Вот он и сидит там. Это не значит, что он всю жизнь должен заниматься компьютерами — это другая история.

— Вы говорили о том, что в 90-е годы одна из главных трагедий педагогических, которая произошла, что родители не рассказали детям, что есть Бог и как надо жить.

— Это сложный очень вопрос. Человек в жизни может найти все, что захочет, кроме двух субстанций, они находят нас, а не мы их. Первая — любовь, нельзя найти любовь, либо она тебя находит, либо не находит.

Вторая — вера, не ты находишь веру, а она тебя находит. Вариант, когда веру для тебя находят родители.

А вообще главная задача родителей — это защищать. У нас в стране детей не любит никто, к ним относятся равнодушно.

— Ни с Востоком, ни с Европой не сравнить.

— Не надо сравнивать с Европой, у нас был 70 лет коммунизм, из которых 29 лет террора — с 1924-го по 1951-й год был террор, когда в ГУЛАГЕ погибло людей в два раза больше, чем на войне. Причем тут Запад? У нас своя трагическая жизнь у страны, она никуда не делась.

Важная задача детей — защищать, а еще очень важная — давать выбор. Верующим быть хорошо, это очень здорово, это дает огромную силу, это очень замечательно, другой вопрос — если ты хочешь чтобы твой ребенок стал верующим, то он либо станет, либо не станет — от тебя тут не зависит все. Либо его найдет вера, либо не найдет. Рассказать, показать ему можно и нужно. А выбор будет за ним — надо это понимать.


С сыном — Андреем Максимовым-младшим. Фото: belan-olga.livejournal.com




— Это самая страшная вещь, когда видишь, что ребенок не встретил пока веру, Бога…

— Это страшно только когда ты не понимаешь, что свобода лучше, чем несвобода. Ребенок должен сунуть руку в костер и обжечься, обязательно надо! Он это запомнит. У меня есть любимый драматург Григорий Горин, вот сидит Игорь Матвеевич Костолевский, который играл в спектакле «Кин IV». Там есть фантастическая реплика, когда Костолевский, играющий принца, рассказывает: «Я пришел к своему папе и говорю: «Папа, я полюбил одну женщину, а она меня не любит, что мне делать?», — папа мне говорит: «Страдай». Вот это правильно!

Серьезная ошибка родителей — они хотят не чтобы было хорошо и спокойно детям, а чтобы было хорошо и спокойно им. Когда ребенок учится на стоматолога, то я спокоен, потому что стоматолог всегда себя обеспечит. А хочет или не хочет он быть стоматологом — это второй вопрос для родителей.

А бывает по-разному. Вот у меня есть знакомый стоматолог, у нее дочка тоже стоматолог, так вот, ее дочка, когда я спрашиваю ее что то, какой-то медицинский термин, она достает телефон и показывает мне, я спрашиваю: «Что это?», — он говорит: «Мне интересно, я зубы многих своих клиентов снимаю», — то есть, дочка фанат этого, она занимается стоматологией, она снимает на фотоаппарат зубы клиентов, потому что это ей интересно, значит, она занимается тем, что ей нравится. Однажды она мне сказала эту гениальную фразу: «Был тяжелый день, очень много передних зубов!». Это хорошая история, а бывает история, когда человек занимается из-под палки.

Я попал как-то к врачу в очень дорогую клинику. Меня поили кофе, я сидел в шикарном кресле, но со мной так поговорили про мои зубы, что я сел в машину и не мог рулить, все тряслось! Я понял, что моя жизнь закончена навсегда! Либо я буду уродом, либо будет ужасная дикция — скорее всего и то, и другое!

Я позвонил своему другу, замечательному врачу, он сказал: «Я тебе дам врача!», — первое, что она мне сказала, когда я к ней пришел: «Андрей, вы будете выходить из моего кабинета более красивым, чем вошли!». Это была первая фраза, которую она мне сказала. Люди, которые работают в той платной поликлинике — несчастные люди, они занимаются не своим делом. А эта женщина — замечательная, делает то, что ей нравится.

— А вас как вера нашла?

— Это был довольно долгий период. Во-первых, у меня была верующая мама. Была глубокая советская власть, мама была верующая, с папой про веру не говорили никогда, но папа был тем человеком, который мне посоветовал прочитать Библию. У нас была Библия с рисунками Доре. Папа был поэтом, он очень долго говорил библейским языком с нами, он поймал этот ритм.

Потом я начал замечать какие-то вещи, когда мне помогает Бог. Окончательно, это было довольно поздно, это когда случились взрывы в Москве. Была ужасно напряженная атмосфера, ждали, где еще долбанет, а у меня были ночные эфиры тогда, и были маленький сын и жена. Каждый раз, уходя на эфир, я понимал, что мне не у кого больше помощь попросить, кроме как у Бога.

В общем, по большому счету, это было несколько дней и так осознанно и понятно, когда я возвращался и видел, что все живы и здоровы, то я понимал, что, как верующий человек, я должен его поблагодарить, что все обошлось. С тех пор я стал регулярно молиться. С того момента у меня стали какие-то другие отношения с Богом. Я хожу в Церковь в знак уважения к Богу. Мне кажется, что иногда нужно проявлять к Богу уважение: «Господи, я к тебе пришел!», — надо к нему прийти.

Я хожу к одной и той же иконе, в один и тот же храм. Для меня приход в Церковь — это приход в гости. Я не понимаю, почему надо ходить в Церковь каждое воскресенье, но понимаю, что надо периодически. Когда мама была жива, я понимал, что надо ходить к маме в гости, потому что я скучал, советовался с ней. Мама перед смертью дала мне икону, она нашла на помойке эту икону, отдала ее на реставрацию, а реставратор сказал: «Это икона XV-го века, вы можете продать эту икону очень дорого!». И мама мне сказала: «Ты можешь разговаривать с ней, как со мной!».

Я ходил к маме за советом, потому что я скучаю и потому, что невозможно к маме не ходить. Равно поэтому я и хожу в Церковь — за советом, за защитой. Я живу в присутствии Бога. И нельзя, чтобы перед Богом было стыдно.

Замечательная подруга моя, всемирно известный человек Ульяна Вячеславовна Лопаткина, которая помимо того, что потрясающая балерина, еще и потрясающий человек, очень верующий и очень хороший, говорит, что надо жить так, чтобы было не страшно умирать. Это очень правильные слова. Я не говорю, что у меня всегда так получается, но это очень важный для меня критерий. Я понимаю, что есть какие-то вещи, которые нельзя делать, но их нужно делать, потому что это правильно.

Это определяет мою телевизионную карьеру, которая могла бы быть гораздо громче, и никаких не было препятствий, чтобы она была громче, кроме понимания, что я не могу нести людям то, что меня требуют нести, потому что мне будет неприятно. Я должен был вести одно ток-шоу, но я не стал его вести, потому что не хотел доносить людям это. Я считаю, что только с Божьей помощью я объясняю, что, проработав на телевидении 13 лет, я не делал ничего такого, за что мне было бы стыдно. Я не участвовал в ток-шоу, я не спрашивал у мужчины: «Спали ли вы со своей падчерицей?», — я не задавал таких вопросов никогда, я встречался только с теми людьми, которые достойны и интересны.

Мы видим, как телевидение перемалывает талантливых людей, как они начинают вести себя по-идиотски, это очень видно. Их жалко, они талантливые, хорошие, но как-то по-дурацки себя ведут. У меня не было такого. Я попал в хорошую телекомпанию.

— А вы сами для чего живете?

— Мне кажется, что любой человек живет для того, чтобы быть счастливым. Счастье — это гармония, а не когда мы сидим с любимым человеком на берегу моря и заходит солнце. Важно понять, что для тебя составляет гармонию, понять, что для тебя в жизни важно, а что нет. Что влияет на твою гармоничную картину мира, а что не влияет. Для себя я знаю свои проблемы и пытаюсь их решить. Я пытаюсь двигаться в этом направлении.

— Счастье недостижимо?

— Счастье достижимо! Почему не достижимо? Проблема в том, чтобы понятие счастья было у тебя свое, а не чужое. Что бы ты жил так, как хочется тебе, а не так как диктует общество.

Поддержите наш сайт Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.