Журналист Валерий Панюшкин продолжает задавать вопросы, а о.Сергий Круглов— размышлять над ними — вместе с читателями будут искать ответ. Сегодня речь пойдет о причащении перед смертью и участи человека в Вечности.
 



Мой отец — высококвалифицированный рабочий и старый коммунист. Он действительно верит во все эти коммунистические идеологемы, включая атеизм. Моя мама была врачом-психиатром. В Бога более или менее веровала, но гуманистически-запутанно как-то, как это водилось у советской интеллигенции.

Никаких треб, кроме торжественного печения куличей на Пасху по старинному прабабушкиному рецепту, мама не признавала. Всякую большую воцерковленность считала «религиозной интоксикацией» и советовала лечить антидепрессантами.

Родители прожили вместе сорок два года, пока смерть не разлучила их.

Опухоль мозга. Последние четыре года маминой жизни были кошмаром, если честно. Последние два года она не говорила. Последний год лежала пластом. Последние полгода — в сумеречном сознании.

И все это время отец не отходил от нее. На терминальной стадии вообще не отходил ни на минуту, только в туалет. Сам выполнял все гигиенические манипуляции, все сестринские и половину врачебных. Я лишь иногда помогал ему. И да — я считаю это подвигом. Я бы точно не выдержал такого четырехлетнего тотального самоотвержения, даже ради самого близкого и самого любимого человека.

Смерть от рака мозга медленная, и все этапы ее наступления очень предсказуемы. Мама была врачом: понимала, что умирает, и понимала примерно, когда и как умрет. Пока еще она была в сознании и могла худо-бедно говорить, я спросил ее, не позвать ли священника. Речь была уже путанной, она ответила: «Надодо бы причастичаститься части и собороборобро, но попозжеже». Я так понял, что причаститься и собороваться она хочет, но позже.

К теме «позвать батюшку» я вернулся через пару месяцев, когда мама уже не говорила вовсе и лежала обездвиженная. Я думал, что ну уж теперь-то точно пора.

И вдруг отец решительно воспротивился моему предложению причастить и соборовать маму. Меня поразила его логика. Он сказал, что позвать священника — это значит сдаться, прекратить усилия, смириться со смертью. А он, дескать, не смирится со смертью никогда.

Его логика казалась мне извращенной. Но ведь это он четыре года день за днем ухаживал за умирающей как лучшая в мире сиделка. Он, а не я. Он, а не я кормил ее с ложечки, опорожнял ее кишечник и мочевой пузырь, менял ее простыни, протирал каждый сантиметр ее тела, чтобы не было пролежней, делал уколы, ставил катетеры. Кто я был такой, чтобы учить его уму-разуму?

Пару раз еще я заговаривал о причастии, но всякий раз отец отказывался наотрез. Он считал себя обязанным до последней минуты верить в чудесное мамино выздоровление. Не смиряться, не прекращать борьбы, не допускать даже и мысли о капитуляции. Он верил, и это была вера посильнее моей веры в святое причастие.

До последнего дня он возил маму гулять в кровати на колесиках. Не знаю, видела ли она в своем полузабытьи небо, ощущала ли прикосновение ветра к щекам. До последнего дня он кормил ее протертым яблоком с кончика ложечки. Не знаю, ощущала ли она вкус яблока.

Я знаю только, что он и правда не сдался. Я знаю, что к этим усилиям отца отношусь не просто с уважением, а с восхищением.

Иными словами, я, православный, казалось бы, христианин, восхищаюсь человеком, по воле которого моя мать умерла без причастия.




Последняя фраза вашего рассказа, Валерий, звучит броско. Звучит — как афоризм, назначение которого — выбить искру в сознании читающего и ярко осветить перед ним какую-то доселе скрытую сторону бытия…

Между тем, во всяком афоризме есть недостаток: он необъективен. И в этом смысле он похож на стробоскоп: освещает да, ярко, но — отрывисто, в мелькании вспышки выхватывает часть стены, но не дает разглядеть все помещение. Попросту говоря, жизнь гораздо шире, чем афоризм, чем самое глубокое, но одностороннее освещение какой-то одной ее стороны.

Да, ваш отец — человек, достойный уважения, достойный и того, чтоб о его поступке знали люди. Потому что в нашем изрядно прогнившем мире такие нормальные вещи, как любовь, ответственность, мужской поступок — измельчали, выдохлись, точнее, не они сами, а отношение к ним, и того и гляди перестанут в обществе считаться нормой, о них надо постоянно напоминать друг другу и себе самим…

О том, что он не соглашался причастить маму — особо и говорить нечего: да, прекрасный человек, да, у него были какие-то личные, спрятанные от всех отношения с Богом, но так уж сложилась жизнь, так он был воспитан, что, при всех своих хороших человеческих качествах, он не знал Церкви и ее таинств, для него, как и для многих еще и поныне, «Бог» и «Церковь» — вещи из разных опер…

Нам ли судить его за это? Нет, конечно. Весь суд — у Бога, не у нас, Его суд, в отличие от нашего, и милосерден, и справедлив, и исполнен любви. Так что морализаторски-приходски, мол ай-яй-яй, не сделал того и сего церковного, рассуждать о нецерковном человеке, который, исходя из своего понимания, самоотверженно делом исполнял заповедь Христову о любви, было бы нам некрасиво и грешно…

А вот логика, по которой причастие суть нечто такое «предсмертное» — да, извращенная. Точнее, такой взгляд среди обывателей бытует прежде всего от незнания и непонимания того, что такое — церковные таинства. Сам вид священника многих нецерковных людей наводит порой на мысли о смерти. Помню, как-то шел я по лестнице подъезда многоэтажного дома — то ли освящать квартиру, то ли еще для чего-то, и попавшаяся мне навстречу тетенька выронила из рук сумку: «Что случилось?!! Кто умер?!!» Да никто, говорю, все живы, успокойтесь…

Причастие Тела и Крови Христовых — таинство для жизни. И оно имеет смысл не как некое «волшебное средство» само по себе, для каких-то утилитарных целей человека, пусть самых благих. Оно имеет смысл соединения причащающегося со Христом. А уж каково ему со Христом будет — хорошо, не очень… Зависит от того, любит ли человек Христа, верит ли Ему, пытается ли идти за Ним во все дни своей жизни.

Так что если по каким-то причинам в предсмертный миг не удалось умирающего причастить, то его родным, тем паче — верующим, впадать в отчаяние не стоит. Если человек прожил жизнь со Христом, в Его Церкви, если регулярно исповедовался и причащался ранее, то и там, за порогом земного участка жизни, Христос Господь его примет и не оставит. Известно: наша земная жизнь — лишь начало жизни вечной, малая часть, самое, так сказать, раннее ее утро. А как утро встретишь — в ту сторону и весь день проведешь.

Поддержите наш сайт Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.