Бай-бай! закрой свои ты глазки;

Пора уснуть уж наконец,

Послушавши, как царь-отец

Рассказывает сказки.

А. Пушкин

 
Одним из самых ярких воспоминаний и впечатлений раннего детства для меня навсегда останется таинственное и волшебное празднование Рождества и Нового Года. Вся атмосфера ожидания, подготовки и приготовлений, пронизанная нетерпением скорейшего наступления самого момента, подогревала ни с чем не сравнимый интерес к предстоящему торжеству. Хорошо помню эти бесконечные приставания к родителям: “Папа, ну когда же ты достанешь елочку? Когда же ты ее поставишь? Когда повесишь лампочки? Мама, ну когда же мы начнем ее наряжать? Когда снимем игрушки с чердака?”. Все это составляло неотъемлемую часть ритуала, без которого, казалось, праздник не наступит никогда.

И вот красавица появляется в доме. По комнате распространяется потрясающий аромат согревающейся от мороза хвои. Отец отпиливает ножовкой неровную нижнюю часть ствола, от чего запах только усиливается, и наконец начинает крепить ее в углу Зала, предварительно поместив ствол в специальную металлическую банку на ножках. Валентина, старшего брата , по стремянке отправляют на чердак за игрушками. Как же там, наверное, интересно! Меня же, которому идет только четвертый год, к подобным акробатическим этюдам не допускают, и это вызывает бурю моего возмущения, ибо, естественно, аргумент, что он старше меня на три года, лично мне ничего не объясняет.

Папа сосредоточенно налаживает гирлянду, — лампочки в виде всяких зверушек, орешков и ягодок горят, и он развешивает их по всей елке. Самый главный желтый фонарик должен непременно оказаться в середине, потому что там будут помещены Рождественские Ясли . Теперь можно приступить к шарикам и колокольчикам. Руководят всем процессом мама и Лариса , ее младшая сестра, а моя крестная, живущая в ту пору вместе с нами. Валентин уже встал на стул и прилаживает самые лучшие украшения, а меня, увы, ждет очередное мелкое разочарование, ибо такому карапузу можно доверить только лишь цеплять к нижним веткам картонных рыбок и петушков.

Но вот еще одно занятное приключение: надо же хоть немного, но украсить и заднюю часть елки, чтобы там изнутри тоже что-то поблескивало. И я вслед за Валюшкой проползаю под ветками между стеной и металлической банкой, и мы оказываемся в самом углу. Нас почти не видно! Как же здорово здесь можно спрятаться, притаившись! Но, естественно, Валентин первый объявляет, что это — его логово, он уже притащил туда какой-то коврик, и теперь я имею право появляться там только с его разрешения или когда его нет дома. Как же тяжело быть младшим братом!

Лариса, великая рукодельница, на “Зингере” строчит костюмы. Алый цвет моей косоворотки и узор тесемочек мне, конечно, очень нравится, но у Валечки же — наряд принца со шпагой, а я — всего лишь крестьянский мальчик в лаптях (настоящие малюсенькие лапоточки презентовал художник Герасим Петрович ), — разве можно сравнивать? Научный консультант всего процесса и завсегдатай нашего дома Людмила Павловна Колесова вместе с родителями пытается убедить меня в том, что мой костюм ничуть не хуже. Я с большим недоверием отношусь к их тезисам, но делать нечего, приходится подчиняться.

Правда, неподдельное внимание к моей персоне, проявленное позднее на самом празднике всеми взрослыми, заставило меня уже в этом юном возрасте задуматься о том, что к мнению старших, пожалуй, стоит прислушиваться.

Под бдительным папиным руководством я готовлю некрасовское “Однажды в студеную зимнюю пору”. Оттачиваются интонации — должен придти Дед Мороз, и нельзя ударить в грязь лицом — подарки от него необходимо отрабатывать. Судя по всему, я действительно неплохо выглядел, особенно когда декламировал: “Но мальчик был мальчик живой, настоящий” и “Ребенок был так уморительно мал” — у отца хватало чувства юмора и режиссерского мастерства, чтобы устраивать при моем непосредственном участии эдакое шоу.

На Рождественскую Всенощную отправляемся всем семейством в Николу в Кузнецах. Отец там — третий священник. Народу — битком полон храм, и нас с братом, наверное, чтобы не затолкали, помещают на амвоне между двух елок, привязанных к амвонному ограждению. Там очень уютно, и к концу службы я благополучно засыпаю, свернувшись на коврике между этими самыми елками. К причастию разбудили. Разговляться едем домой в Новогиреево по ночной Москве на такси. И как особый дар в честь окончания поста — кружка молока, без которого я в те времена обходился с трудом. А дальше — нетерпеливое ожидание детского праздника и прихода Деда Мороза.

В том уже достаточно далеком 1963 году мы жили почти в царских условиях — у нас было полдома на окраине Москвы с небольшим садиком, и в нашу квартиру, где все четыре комнаты по кругу переходили одна в другую, с удовольствием приезжали гости. Залом называлась комната с огромным столом, где и стояла наряженная елка. Эта комната соединялась с Кабинетом, где принимал своих гостей отец, и Детской, куда по окончании протокольной части набивалась куча детворы, вполне предоставленная сама себе, чтобы не мешать пиру взрослых.

Но в начале все внимание было обращено на детей. Именно к ним приходил Дед Мороз. Самый настоящий. От него даже холодком веяло, когда он входил с улицы, — не звонил, как все гости, а стучался сильно-сильно в дверь кулаком. И мы все высыпали из Зала в Переднюю (прихожую), шептались, мама открывала дверь, и он входил с огромным мешком подарков.

Поначалу было страшновато и таинственно. Но постепенно я внимал уверениям, что он добрый, его можно потрогать рукой, и я дотрагивался до его прохладной, но не обжигающей морозом одежды. Начинались разговоры, расспросы, мы смелели, все вместе возвращались в главную комнату поближе к елке. Затем все выступали, получали свои подарки. Какой же догадливый был этот дедушка — всех одаривал именно тем, о чем они мечтали.

В завершение всего я оказывался у него на коленях и уже сам интервьюировал его об интересных и очень важных для меня подробностях его жизни. Он терпеливо и, как мне казалось, очень разумно и обстоятельно все мне рассказывал. Я был самым младшим из всей компании православных детишек, и неудивительно, что именно меня удостаивал наш гость столь почетной участи наперсника. К тому же я как никто другой верил в правдивость происходящего и с достойной аргументацией отвечал на все уверения Валентина, что, мол, это — не Дед Мороз, а переодетый Герасим Петрович.

Только через год, памятуя о доводах старшего брата (все-таки заронил сомнение!), я решил все проверить и подглядел через окно Спальни, как на террасе переодевается в Деда Мороза этот самый будущий отец Герасим, хватает приготовленный мешок с подарками, выходит на улицу, обходя весь дом, чтобы впитать в себя немного холода, и стучит кулаком в дверь. Но я не могу сказать, что был сильно разочарован.

Праздник и на будущий год все равно удался на славу. Но самое главное, что привнесли такие торжества в мою жизнь, это атмосфера удивительной радости и веселья на фоне отсутствия какого бы то ни было ханжества и морализма, что, я надеюсь, отразилось на формировании моего мировоззрения. Этому способствовали и все те люди, которые с удовольствием откликались на приглашения и своим участием дополняли аромат отнюдь не приветствовавшегося в те времена православного быта, которым так дорожила моя семья. И к ним я испытываю огромную благодарность. “Хотелось бы всех поименно назвать” (А. Ахматова), и хоть списки не отняты, но все восстановить в памяти не получается.

Но вот в зрелом возрасте я стал задумываться о том, сколь исконно на Руси Рождественские торжества сопряжены с таким предметом, как елка. Почему эта лесная дива в умах людей столь четко ассоциируется с Православием? Буквально до такой степени, что молодая советская власть приложила очень немало усилий, чтобы на корню истребить это явление в сознании населения, запрещала его, но безуспешно, и, не преуспев, не нашла ничего лучше, чем заменить Елку Рождественскую Елкой Новогодней.

Ведь, кажется, лишь Петр I принес это нововведение с Запада, перенеся Новый Год с сентября на январь, поближе к Рождеству, указав справлять сии праздники, украшая избы еловыми ветвями. И сколь укоренено это было в русском быту, если даже Пушкин — “энциклопедия русской жизни” первой половины XIX века — с его-то отзывчивостью “к грохоту громов и крику сельских пастухов”, не припомню, чтобы как-то воспевал эту красавицу. У Гоголя в “Ночи перед Рождеством” упоминается и про колядки, и про галушки, а про елку — ни слова. Ну да ладно, там, в Диканьке, судя по всему, с еловым лесом туго. Но и Толстой, описывая святки, про эту сказочную волшебницу помалкивает. Только Достоевский пишет про “Мальчика у Христа на елке”, и Чайковский сочиняет “Щелкунчика”. Но это — уже события второй половины XIX века, к тому же балет явно навеян немецким ветром.

Выходит, что елка в нашу жизнь ворвалась лишь в последние полстолетия существования Российской империи и так срослась с бытом, что иначе как православным символом большевиками и всем народом не воспринималась. Но тогда возникает вопрос, почему этот языческий атрибут, восходящий своим происхождением, кажется, к древним кельтским верованиям, столь легко и безболезненно врос в почву русской религиозности. Подобное было на заре нашей христианской истории, когда Православием были ассимилированы масленица и святки, но то было родное и очень в те времена дорогое язычество.

Для уяснения этой проблемы необходимо погрузиться в систему мышления мифологического , которое, хотим мы того или не хотим, но присутствует в глубинах нашего сознания и пронизывает все народное творчество. Поэтому если миф есть попытка прочтения человеком Божьего замысла об истории и судьбе человека, то и запись этого Божественного текста издревле искали в сферах горнего бытия, то есть на небе. Ведь для человека, мыслящего мифологическими категориями, ничего случайного в мире и жизни быть не может, и расположение звезд на небе должно рассказывать о многом. Вспомним хотя бы, к примеру, халдейских мудрецов, которые, узрев необычайное свечение на небе, пошли на его зов и нашли Вифлеемские Ясли (см. Мф 2:1–12).

Очень полезным для меня оказалось посещение с моими детьми Московского планетария в конце 80-х годов, где читалась лекция с явным неоязыческим подтекстом “Небо в русских сказках”. Там, на примере “Гусей-Лебедей”, разбиралась символика всей сказочной атрибутики и показывалось, как человек поверял свою жизнь небесными знаками, внимательно вглядываясь в расположения звезд. Довольно аргументировано доказывалось, что наш древний предок усмотрел коварных гусей в очертаниях созвездия Лебедь, а защитниками бедолаг Машеньки и Ивашки от происков Бабы-Яги и этих страшно шипящих пернатых явились Млечный Путь — “Молочная речка, кисельные берега” и звездное небо — “Яблонька”, где звезды являются собственно яблоками.

Действительно, астрофизики утверждают, что по форме наша спиралевидная галактика представляет из себя вид обоюдовыпуклой тарелки, и расстояние между противоположными краями этой тарелки значительно превышает расстояние между ее куполами. Таким образом, если находиться где-то ближе к центру галактики, то при взгляде в сторону купола будут видны отдельные звезды, вполне ассоциирующиеся с яблоками на ярком ночном небе, а если смотреть в сторону края, то великое количество звезд на огромном расстоянии, проекционно сливаясь друг с другом, образуют видимость туманного пути.

Если учесть, что вся наша галактика носит название этого самого пути, который виден с нашей планеты туманной дорогой, являющейся периферией этой звездной системы, а видимое звездное небо — ее куполами, то понятно, что речь идет о всей вселенной, читай — природе, которая отвечает человеку добром на его внимание и доброделание. Ведь Машенька очень внимательно отнеслась к просьбам этих своих будущих покровителей, несмотря на явную нехватку времени и опасность. И те на обратном пути благосклонно прятали ее и брата от происков коварных птиц .

Таким образом, все видимое нами звездное небо отождествляется в этой русской сказке с яблоней, деревом. Но известно, что древнееврейское словосочетание ‘добро-и-зло’ являлось идиоматическим и означало ‘все-на-свете’. То есть древо познания добра и зла, которое росло в райском саду и с которого запрещено было человеку вкушать плод, чтобы не быть причастным злу, является образом всей вселенной. Посреди Эдема росло два дерева, и второе называлось древом жизни, что вполне соотносится с двумя куполами галактики и показывает, что не сама природа является источником зла, а исключительно потребительское отношение к ней царя природы. Интересно, что само Священное Писание никак не называет это древо, но уже в наше сознание, воспитанное на основах христианской культуры, прочно вошло соотнесение этого дерева с яблоней. И здесь мы наблюдаем, как две не связанные друг с другом мифологические системы находят общую точку соприкосновения, ибо, по нашему разумению, исходят из одного корня.

И теперь мне бы хотелось обратить внимание еще на одну иллюстрацию, связанную со спасительной функцией этого дерева. В балете Чайковского “Щелкунчик”, поставленного по либретто Мариуса Петипа, есть существенное добавление, отсутствующее в самой сказке Гофмана. Основой декорации второй и третьей картин балета является елка. Это очень хорошо подмечено также и в мультипликационном фильме, поставленном на музыку великого русского композитора. После победы над крысиным королем, являющимся образом зла, преисподней, Щелкунчик и Маша садятся в лодку в виде полумесяца (а луна и корабль издревле являются христианскими символами Церкви) и плывут (считайте — по молочной речке с кисельными берегами) к вершине — заветной звезде, где исполняются все детские желания. Только путем небесного восхождения на церковном корабле можно достичь этой звезды. И все радостные танцы этого произведения ассоциируются с детским представлением о сладости рая.

Холодной зимой, когда вся природа спит, ель остается тем деревом, в котором жизнь торжествует. Все фонарики, а в XIX веке свечки, являются звездочками, мерцающими на этом небесном фоне. Все шарики — это яблочки, которые растут на райской яблоне. А если мы вспомним, что наши бабушки и дедушки, наряжая елку, вешали на нее конфетки и мандаринчики, то станет понятно, что Рождественская елка, по природе своей не способная принести ничего, кроме несъедобных шишек, в эти святочные дни расцветает таким немыслимым букетом чудесной снеди и красоты, что все это становится возможным только потому, что на ее вершине горит заветная Вифлеемская Звезда, возвещающая миру о рождении Спасителя .

Таким образом, Рождественская елка осмысливается как символ преображенной лучами Рождества вселенной. Свет Вифлеемской звезды озаряет весь мир, освещая все будущее: “И странным виденьем грядущей поры / Вставало вдали все пришедшее после…” (Б. Пастернак). Мир становится иным. Древо, растущее посреди Рая и олицетворяющее собою всю вселенную, все-на-свете, от явления в мир Богомладенца расцветает, как бы превозмогая свое природное естество. Недаром другим символом древа жизни является Христов крест, в состав которого по преданию входит ель — певка . И коль человек отпал от Бога через дерево, то и воссоединению с Творцом человек также обязан ему. Наряжая и украшая елку на Рождество, мы не участвуем в языческой мистерии, а предвосхищаем преображение мира через воскресение мертвых и жизнь будущего века и при этом преисполняемся благодарности тем языческим предшественникам, которые открыли и донесли до нас столь чудный символ, который, не зная, чтили (см. Деян 17:23).

Поддержите наш сайт Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.