Гельсингфорсский приходской листок №1 — 16 декабря 1914 г.
  СВЕТ ХРИСТОВ
Торжественная всенощная накануне великого праздника святителя Николая Чудотворца… Сотни свечей озаряют святые образа, но в верхних сводах нашего Успенского собора царит полумрак. Хотелось бы залить светом всю внутренность храма в этот канун праздника покровителя земли русской, канун праздника св. Ангела нашего возлюбленного Государя, — но нельзя. Заделать шторами или бумажными щитами все окна по высоким стенам и куполу нашего Гельсингфорсского собора без сложных приспособлений невозможно. А осветить его люстрами и паникадилами, — он, как ярко сверкающий огромный фонарь, рассечет темноту на десятки миль вокруг…

Тревожное военное время требует всегда своих жертв.

Но еще тяжелее будет православным гельсингфорссцам в канун приближающегося праздника Рождества Христова. Святой, неизреченно-радостный день! Этот день — сама радость и свет. Русский человек привык видеть в эти минуты свой храм сияющим, блистающим…

Горевать ли однако нам?

Нельзя осветить наш собор в тот вечер вещественными огнями, нельзя залить его электрическим светом, но разве не от нас зависит увидеть тогда все вокруг и без искусственного огня блистающим радостью великого праздника, разве не от нас зависит духовным восторгом озарить все кругом и в свою душу воспринять лучи света Божественной Любви, родившейся в эту ночь?

Так, в темную убогую пещеру, где не было ни люстр, ни огней, проник некогда луч Вифлеемской Звезды. Так озарило Ясли Богомладенца сияние небес и Ангелов, возвестивших пастырям радостную весть. И от родившегося Христа — Источника вечного Света, — сияние Божественной Любви понесло лучи радости, света и счастья во все концы необъятной вселенной…

Приюти Христа в своем сердце, дорогой брат, — и облистает Он все твое существо! Благоговейно склонись пред Его колыбелькой, и рассеется мрак вокруг, и отверзутся духовные очи твои, и увидишь ты тех же ангелов и с ними воспоешь несравненную, возвестившую исцеление исстрадавшейся земле песнь:

«Слава в вышних Богу и на земле мир, в человецех благоволение!».


НАШИ ГОСТИ
Гельсингфорс давно поджидал раненых воинов, и когда наконец они прибыли, встретил их с любовию, согрел их ласкою, и приютил их в прекрасно оборудованных Императорским Финляндским Сенатом временных лазаретах и местных госпиталях.

В минуту прибытия поездов гремело восторженное ура встречающих, народ громадной массой наводнял прилегавшую к вокзалу площадь, у самых дверей стояли целые вереницы трамваев и моторов Красного Креста, на платформе собрались местные власти, возглавляемые г. Начальником Края, местный Красный Крест со своей председательницей С. И. Зейн, М. М. Боровитинов и другие сенаторы, как хозяева, встречавшие своих гостей, сестры-самаритянки, врачи, духовенство, гимназисты в роли санитаров-добровольцев и др.

Никого из прибывших воинов не обошли уходом, приветливым словом. Накормили их тут же на вокзале, и наделили подарками. Мощно спели они молитву Господню и церковный гимн «Спаси Господи», по призыву местного протоиерея. А затем понемногу распределены были по своим лазаретам.


***

Раненые прибыли в наш город двумя партиями. Первая прямо с позиции, еще как бы обкуренная дымом недавних боев. Только переодеть и перевязать успели их в пути. Они полны самых живых свежих впечатлений, которые и наяву и во сне не покидают их. Самым сердечным образом оценили они радушных гельсингфорссцев и заботы их, хотя многие и попали в местные финские госпитали, где кругом слышна чуждая русскому речь.

— Привыкаете? — спрашивал я их через несколько дней после их прибытия на новоселье.

— Так точно, как в раю здесь…Только шрапнели поганые все еще рвутся… Чуть вздремнешь, перебежки начинаются, — никуда от них не уйдешь… Одним словом, гудит и гудит…

— А с сестрицами и докторами как же вы здесь разговариваете?

— Да вот они — показывают на старшую сестру, — по-русски очень даже понятно беседуют, а мы что-ж, коли что спросят, сейчас по ихнему «ю, ю» или «китос», — и все как на ладошке. Очень даже они хорошие и заботливые, дай Бог им здоровья.

У каждой постели православных — а таковы почти все — образки: это забота супруги генерал-губернатора.

— Как только сюда мы приехали, так на утро сейчас они к нам пожаловали с генерал-губернатором, всех порасспросили, всем образки дали, а после еще денщик ихний каждому табаку, папирос, бумагу для писем обносил. Очень мы им благодарны. Даже в газету хотели бы свою благодарность им и всем посетителям и докторам с сестрицами пропечатать, или в письме преподнесть. Да не знаем как.

Я выразил готовность сделать это от их имени, и предложил им, не желают ли они дать две-три подписи за всех других.

— Никак нет, все одинаково чувствуем, так просто сказавши надо и подписать «все».

Эту душевную просьбу наших раненых героев, еще преследуемых грозными отзвуками ужасов сражения, но спешащих показать, что они оценили со всей чистосердечностью любовь, внимание и уход заботящихся о них, с радостию исполняю: она лучшее движение благородной души и сердца нашего русского воина.

Эта непосредственность боевых впечатлений несколько утрачена ранеными, прибывшими в Гельсингфорс второй партией. Отчасти потому, что уже прошло немалое время со дня оставления ими театра военных действий, а еще более потому, что им суждены были после боев другие впечатления, каких не забыть им до гроба. Они — раненые — лежали в царскосельских и Павловских госпиталях, и удостоились великого счастья быть пациентами Высочайших Особ, видеть на себе заботу Августейших Сестер милосердия, чувствовать их ласку и заботу. Воспоминания об этом не покидают наших героев ни на минуту, им было чрезвычайно жаль расставаться с таким счастьем, и самая удобообставленная жизнь в иных лазаретах теперь естественно может показаться им прозаичной и скучноватой. На этой почве могут иногда вырастать огорчения для местного врачебного персонала. Отдаешь им душу и сердце, а они сейчас подгоняют сравнение: то ли дескать было!

Говорил я с одним раненым по этому предмету. Сияет, как начнет рассказывать про милостивую Царицу-Государыню, Царевен — дочерей Государя.

— После этого, теперь ты, пожалуй, недовольство станешь здесь показывать?..

— Что вы, батюшка, разве мы не понимаем? За все очень благодарны и довольны. Только скучно было уезжать оттуда…


***

Добрые друзья наши воины!

На вашу долю выпало величайшее счастье. Пусть оно озаряет всю вашу жизнь, где бы Господь не привел вам служить и работать. Благодарите Бога за эту к вам милость, и не забывайте своих Августейших благодетелей. За эту милость вы должны заплатить тем, чем платит русский воин за оказанное ему добро: послужите до конца своей Родине, послужите до конца своему Государю. Помните, что миллионы воинов никогда не получат той радости, какой удостоились вы. Сотни тысяч наших героев гибнут на поле сражения, и не мечтая о том счастье, какое выпало на вашу долю. На вас неделями изливало свои лучи солнышко заботы и ухода Царского, а иной воин за одну минуту этого счастья отдал бы жизнь. Радуйтесь, что окрепнув, вы могли быть переведены сюда, что теперь на вашем месте сотни других наших братьев-воинов найдут это же счастье. Будьте достойны этой милости в ту пору, когда Государь позовет вас продолжать ваш воинский подвиг. В тепле и сытости вы и сейчас, — благословляйте Господа за это! Сколько миллионов наших богатырей в эти минуты зябнут и коченеют, холодают и голодают в окопах, в траншеях, защищая каждую пядь родной земли! Сколько раненых осталось в строю, желая до конца исполнить свой долг!

Подумайте, как огорчилось бы сердце Царской Семьи, так заботившейся о вас, если бы вы во зло обратили Высочайшую милость и доверие. Нет, дорогие братья-воины! Еще многие тысячи подобных вам раненых надо русской земле приютить, устроить, обласкать и согреть. Надо будет, уйдем с вами в простые бараки, надо будет, — станем под открытым небом, а им, братьям нашим, истекающим кровью, дадим приют.


***

И как отрадно слышать от наших раненых гостей, что они рвутся снова на фронт.

— Помилуйте, батюшка, — заявляет один, улыбаясь. Вот у меня палец на руке оторван. Разве это беда? А тут лежи и отдыхай, — даже совестно. В деревне бы при работе руку целую отхватило, а хворать некогда было бы: пошел бы свою работу справлять. И когда уже заживет этот перст? Еще немцу накладем…

Куда ни придешь в госпиталь, всюду просьба и желание: помолиться бы. Везде госпитали торжественно освящены. Гельсингфорсский причт старается сколько возможно обслужить раненых. Но не во всех лазаретах раненые имеют к общественной молитве одинаковые удобства. Только в дворцовом лазарете, где раненых наибольше, есть своя церковь, и тут устроены нашим приходом регулярные богослужения по воскресным и праздничным дням. В прошлое воскресение там было принято мною около 70 говельщиков. В других же лазаретах служим пока молебствия, акафисты, и всенощные с поучениями. Кто покрепче, тех начинают отпускать на часы богослужений в собор.

Впечатление наши солдатики производят доброе: хорошие они люди, просветленные сознанием величия минуты, переживаемой нашей родиной, одушевленные желанием послужить ей до конца.


***

Сейчас лазаретная жизнь в Гельсингфорсе налаживается и укладывается в нормы. Устанавливаются определенные часы для приема посетителей, и правила по распределению приносимых в лазарет изданий и гостинцев. Иначе и быть не может. Лазарет есть лазарет, и раненые состоят в составе действующей армии. Сердобольные души наших прихожан и прихожанок иногда сетуют, что не во все часы пускают их к раненым, а кое-где в палаты и вовсе не пускают. Не по недостатку внимания и ласковости к раненым делается это. Когда раненые прибыли, лазареты превратились чуть ли не в вокзальное помещение: посетители приходят, уходят, подходят к койкам и т. д. Несомненно, что большинству солдатиков, раненных в конечности приятно побеседовать, но не надо забывать, что рядом могут быть больные-раненые, которым тяжело видеть и слышать весь день эту сутолоку, которых раздражает этот шум голосов, или которым хотелось бы оправиться, а они стесняются посетителей. Все это надо принять в соображение, и содействовать тому, чтобы жизнь в лазаретах наших героев приняла определенный и нормальный характер. Сейчас еще действуют временные правила по распорядку этой жизни. Когда же будут утверждены постоянные правила, мы опубликуем их к сведению прихожан и будем стараться в пределах возможности и законности всем приходом идти навстречу духовным интересам и потребностям наших дорогих гельсингфорсских гостей.


Жертвуемые раненым и больным воинам газеты, книги и журналы следует направлять в Дворцовый лазарет, Эспланадная 1, — откуда их будут распределять и по другим госпиталям.


Гельсингфорсский приходской листок №2 —1 января 1915 г.
СВЯТАЯ ЗВЕЗДА
Погибал человеческий мир… Исстрадался, изверился. Давно-давно в раю зажглась путеводная звездочка: падшие прародители утешены были великим обетованием, что Семя жены сотрет главу змия. Но каким бесконечным, мучительным был этот долгий путь человека! Гибельные страсти застилали ему глаза, и они, заслепленные, много, много раз теряли из виду эту спасительную звезду, этот маяк… Сколько падений на этом пути! Сколько проклятий Небу! Сколько преступлений безумных! Сколько вызовов Божьему промышлению! Еще и еще прощал Господь, как отец, — капризное чадо… Чем благодарила земля? По трупам избранных людей, вестников воли Божественной, отрезвлявших народ, обличавших его, и направлявших погасающую память человека к обетованному Благу, шло победоносно нечестие и коварство, и «избранный» народ вплетал свой голос в развратные гимны язычества… Казалось, в человечестве живого места уже не оставалось. Погибал грешный мир! И те бедные, немногие люди, что душой еще рвались к нему, что в тайниках своего существа еще носили чаяние грядущего искупления, утехи Израилевой, страдали, томились, простирали к востоку изможденные руки.. Вот-вот угаснут и они, и на веки потеряна будет дорога к Животворящему Свету, к обновлению, искуплению…

Вдруг…

Зажглася звезда светом ярким, блистающим. Осветила она всю вселенную. И спасительные ее лучи заглянули в измученную людскую душу, разбудили в ней добрые чувства, принесли с собой на землю и ту чудесную песнь, что воспели Божьи ангелы в незабвенную, дивную ночь Рождества Христова. Встрепенулась земля, всколыхнулась душа, и людское сердце затрепетало жаждою обновления, радостью Жизни…

То Спаситель пришел!

О, Святая Звезда! Звезда мира, любви, — ты и нас приведи к колыбельке Спасителя.


Гельсингфорсский приходской листок № 3 — 15 января 1915 г.
ИЗ МОЕГО ДНЕВНИКА
*

ГОДОВЫЕ ИТОГИ
«Друзья, я потерял день!», — воскликнул один из лучших императоров древности, оглянувшись на минувший день и увидев, что ничего не совершил он за этот день доброго.

«Друзья, я потерял год!», — с грустью должны бы воскликнуть многие из нас, провожая старый год в могилу вечности и озираясь на пройденное нами в истекшем году жизненное поприще. Что сделали мы доброго?.. Увы!

«Друзья, я потерял жизнь!»,— горько воскликнем мы в ту минуту, когда пред нами предстанет вестник нашей смерти, и мы тревожным взором окинем всю полосу протекшего нашего земного жития: напрасно погубленное время! Нигде почти, ни в чем почти просвета, добра, истины…

«Друзья, я все потерял!», — будет рыдать дух наш, когда свиток времен будет закончен, когда вся вселенная будет призвана к ответу за все годы, дни и мгновения жизни человеческой, за все дела, слова и сокровеннейшие помышления, и когда увидим мы в ужасе, что книга жития нашего — это один мрак, одна ночь… Потеряно все, нет возврата! Нет пощады!

Не расточайте времени, берегите время! Пока еще не погас огонь вашей жизни, будьте осмотрительны, чтобы ни один миг ее не был утрачен напрасно, чтобы в конце этого нового года могли мы воскликнуть с радостным сердцем: «Друзья, мною не потерян этот год!».


*

СВЯТОЧНЫЕ ОТГОЛОСКИ
Закат святочных дней…

Грустно провожать их. Пусть и не было сейчас беспечного веселья былых годов, не было беззаботного радостного смеха, пусть печалью обвеяны были они, но они были заветные, праздничные святые дни, и душа как святыню их обнимала. И были они даже чище, лучезарнее минувших безмятежных святочных дней, ибо проникала их, как никогда, высота русского молитвенного духа, освещала великая скорбь, приблизившая русскую землю к Небесам, растворившая русское сердце божественным умилением…

Церковный благовест, мощное пение стихир, оркестры музыки, пушечные салюты, и голос сотни миллионов православных людей воспевающих явльшагося Христа — сплелись в один величественный гимн вечерней заре святок — дню Богоявления Господня.

Вот уже две недели, как из края в край, из села в село, от предела до предела беспредельной Руси — возносится святочная хвала родившемуся и крестившемуся Христу!

И стоит он, этот двухнедельный святочный день, пред моим молитвенным взором в эти последние минуты его вечерней зари…

Вот зажгла его рождественская звезда и лучами своими потонула в восходившем солнце — Солнце Правды… Как горячо отозвался на песнь вестников Неба — св. ангелов — наш русский люд здесь, на окраине Родной земли… Потоком устремлялся он во все эти дни в Божии храмы, приникая к яслям Спасителя, с волхвами неся Ему свои посильные дары, с пастырями повергая пред Ним свое чистое сердце, с ангелами воспевая Ему хвалу!

Вот и полдень святочных дней, Новый Год — грань времен. Благодарностью за все доброе дарованное в мимошедшем лете, покаянием во всем, чем мы оскорбили своего Создателя, воздыханием о новом счастье в новом году полна душа переполненных верующими наших храмов за всенощной под 1 января. А ночь эта, незабвенная, — словно пасхальная, ночь!.. Не верится, что здесь город — не все русские… Не вмещает наша святая церковь богомольцев. Все новые и новые ручьи их вливаются под своды ярко освещенного Успенского собора, и чувствуешь, что поистине наступает особая как бы осязательная грань времени, что сейчас вот-вот увидишь подымающийся занавес года нового. Бум! загудел наш соборный «великий звон»… Кто откроет волшебным ключиком душу всех собравшихся здесь? Сколько в ней упований, веры, молений, вздохов!.. «Господи, Ты вся веси!.. Благослови эту пламенную молитву Твоих верных чад, притекших в твой дом в эту священную минуту! Ты знаешь каждого и потребу, и дом, и нужду его».

А вот и конец великого святочного дня. Великий пустынник — пророк возвещает скорое явление Того, Кому он недостоин развязать ремень обуви… И приходит Он, чье рождение так недавно возвестили ангелы, и сияние рождественской звезды разгорается в сияние славы Отчей, и уже и не ангельский глас, а глас Отца возвещает явление Сына, и уже не ангелы, а сам Дух Святый витает над ним, покорно преклонившим главу Свою под крещающую десницу Предтечи.

Взлететь бы туда, на небесную высоту, и поглядеть оттуда на нашу Русь… Колышутся церковные знамена-хоругви, с святынями, с крестами, из храмов миллионы верных исходят на реку… Здесь кресты, целые часовни изо льда воздвигнуты любовью усердных искусников у проруби. Вся Русь поет: «придите примите все Духа премудрости, Духа разума, Духа страха Божия!».. Погрузит священник в воду св. крест и все руки потянутся к святой воде… Разгорелся дух ревности: вот один, вот другой кинулись в прорубь, окунуться в святой воде. Ах ты; милая несравнимая наша Русь!.. Кричишь, надрываешься, словно сердишься: «куда вы, братья? Не спешите, не толкайте друг друга, не проливайте святой воды!.. Всем хватит!.. Не хорошо так, непристойно… Что чужие нам люди о нас подумают? А у самого сердце радуется. Вынырнет иной счастливчик из толпы, весь в поту; словно из бани, полушубок чуть не изорван, а в руке святая вода… Сияет! Да разве мыслим Иордан без этого?! Все на приступ…

Народу у нас в этот день в церквах было множество. И погода-то самая крещенская: мороз самый настоящий, днем до 20 градусов набежало! Бедные наши солдатики порядком промерзли. Зато молодцами такими стояли, просто любо-дорого поглядеть. Шпалерами растянулись по обеим сторонам всего схода от собора до Иордана и всю площадь охватили.

Еще впервые сходились на это торжество крестные ходы из Свято-Троицкой церкви и Успенского собора. Раньше службы в Свято-Троицкой церкви в тот день не бывало. А теперь отслужили обедню, и вся церковь, многое множество богомольцев, со святынями направились к собору и здесь слились в общей процессии. Длинной лентой растянулся крестный ход. Наши звонари усердие вовсю показали, звоны на все лады переливались… Впереди «Коль славен» музыка гремела, а народу-народу!.. Сплошное море голов по всем скатам соборного холма и по всей улице. Из окон дворца, временного лазарета для раненых воинов наших, сестрицы и герои наши всю торжественную картину наблюдали. Душа радовалась.

Закатился, догорел ты святочный день… Провожаем тебя, провожаем твои последние лучи, с вечерней зарей твоею прощаемся. А взор уже вновь устремлен туда, в небеса, и снова ждет Животворящего Солнца, Источника жизни, радости, победы и воскресения…


Гельсингфорсский приходской листок № 4 — 1 (14) февраля 1915 г.
«БЕЗ ПОНЯТИЕВ»
(С натуры)

Гельсингфорс. Высоко в воздухе парит аэроплан.

Закадычные приятели Митяй и Ванюха с интересом следят за аппаратом и делятся впечатлениями, не стесняясь выражать их внушительным русским языком.

— Ишь ты, диковина… Летит и хоть бы што тебе… Ни тебе орел, ни тебе змей бумажный…

— Н-да, это по вашим, по деревенским понятиям действительно!.. Поди во-как даже удивительно… А мне коли ежели дело самое привычное… Пра-слово, голову даже вверх лень поднять…

— Ну, не скажи. Это ты потому, что за цилиндр свой опасаешься…

— Цилиндр?.. Что цилиндр, — цилиндр есть цилиндр, оно конечно вещь тоже не пустяшная, не плешь какая под него запрятана… И как ты, деревня, без понятиев, так даже и обижаться не желаю.

— Да ты чаво осерчал? Я ведь так только к разговору…

К беседующим вразвалку, поглаживая бороду приближается Спиридоний.

— Наше вам хювя с китосом… Что, самонаблюдаете? — приветливо спрашивает он.

— Нам што!.. Малость препираемся. Гляжу энто и понять не могу: и как оно к примеру сказать возносится? А?

— Дурак ты родился, дурак и есь. Мотор слышишь? Ну, вот он и работает… Чуть мотор того, машина и того… А вопрошаешь!..

— Мотор я понимаю… А рази на армобилях мотора нет? Одначе не возносятся!…

— Армобиль!.. Экое слово сказал! Перво-наперво не армобиль, деревня ты этакая, а антонобиль, эфто раз, и второе — крылья то рази не замечаешь?

— Крылья? Ну так бы и сказал, а то мотор!.. Так, гришь, эфто крылья? Вот музыка то где!..

— Ну да, летательный снаряд, — он по дорожке воробышком поскачет, размахнется, ветер под крылья того, их она и того… Понял?

— Для ча не понял? Эфто и малому дитяти как на лопати ясно. Слышь, Ваня, крылья-то?..

— Чудеса! — восклицает тот, прищуривая левый глаз… Ах шут-те забирает!… Глядико, робята! Не угадаешь точка это или создание Божие… А гудит, словно протодиакон какой, ду-ду ду-ду, одним словом, гора огнедышащая, вулкан разверзательный… Вот у нас, в Сестрорецке…

— Ну поехал… Спирида, брат, а как же с небес то? Ежели, к примеру, пора книзу лететь, то с чего она вдруг вниз?..

— Вниз? Нешто не понимаешь? Опять же мотор. Чик — остановили, и пожалуйте-с на свою планету.

— Ну, а ветер то как же? Из под крыльев выкачивает ветер чтоль?.. Ведь ветер под крылышками все трепещет, нет?

— Ветер!.. Так то ветер одно, а то… Птицу видал? Што она проделывает?

— Не помню…

— Не помнишь, а спрашиваешь…

— А ты поясни.

— Да ты птицу видывал?

— Как не видывал? Видал…

— Видал, как она на земь-то с облаков низвергается?

— Ну так что же?

— Коли видел, так зачем дурацкие вопросы задаешь? Только и показываешь, что совсем без понятиев ты есть человек…

— Чаво-ж ты, Спиридушка осерчал? Я и прошу, просвети.

— Пентюха тоже нашел! Стану я о тебя, дурака, руки марать и с тобой разговаривать…

— А у нас в Сестрорецке…

Но тут над самыми головами приятелей пронесся аэроплан и заглушил их беседу.


Гельсингфорсский приходской листок № 2 (12) — 8 (21) ноября 1915 г.
ПРИХОДСКИЕ ПЕЧАЛИ
1. «Господа нищие»
Жалуются прихожане, что докучают нищие. «Очень уж их много развелось у дверей и собора Успенского, и Троицкой церкви… Идешь и в церковь и из церкви как сквозь строй… А заговоришь к ним, только головой мотают…».

По идее — «нищая братия — Христова братия». И в жизни русские богомольцы так привыкли в притворе встречать нищих, что лиши их удовольствия подать нищему после или до службы копеечку, — для них и служба не в службу. Чего то не хватает…

Но сейчас в Гельсингфорсе дело приняло действительно печальный оборот. Неведомо откуда являющаяся нищая публика стала смотреть на богомольцев наших церквей, как на своих данников. А между тем, почти никто из этой нищей братии не принадлежит к Православной Церкви, и почти никто не говорит и не понимает по-русски. Поэтому и «головой мотают», когда к ним заговоришь…

Однажды, выходя из церкви, я изумился обилию этой братии, — девять человек! Собрались как в песне: «восемь женска пола и един мужска». Стал я опрашивать их, и что же? Только одна женщина православная, и та не говорит по-русски! А остальные — и не православные, хотя одна по-русски говорить умеет… Возмутился я: «Зачем же вы сюда пришли? Шли бы вы в свою кирку, — там народу больше, народ богаче»… Отвечают: туда нельзя, — там не позволяют… А нам то какая радость!

Иной раз летом в соборе, когда двери с паперти в храм открыты настежь, говоришь народу поучение и видишь, как, ничтоже сумняся, в притворе господа нищие, точно в клубе каком рука за руку здороваются, разговором обмениваются, друг другу улыбаются… Церковь не про них. Сюда их и не тянет. Да это и не их церковь. А вот ужо, как богомольцы из собора выходить начнут, тут уж взаимные любезности по боку: на перебой стараются руку подлиннее вытянуть…

Выхожу из церкви, вижу, стоит один завсегдатай, высокий мужчина, хорошо одет. «Много сегодня богомольцев в церкви было?»..

Знаете, что сей мужчина ответил:

— Народу то много, да толку мало!..

Это значит, что его нынешний дебют не удовлетворил. Таков масштаб — за стояние в течение полутора часа в притворе соборном — г-на Ст–ва! А ведь он находится на полном иждивении города! И кроме того имеет изредка маленькие заработки…

Другой мужчина не столь требовательного нрава. Он ходит на костылях и в притвор почти не входит. Некогда. Надо же порядочному человеку покурить, — и вот, он остается на верхней площадке собора. Здесь он верным взглядом завсегдатая и старожила гельсингфорсского нацеливает добросердечную жертву и умудряется получить «оброк» и раньше других своих коллег и после других.

Жалели мы его, жалели, — ведь на костылях ходит, — а после вдруг староста наш ему говорит: «Ты бы, голубчик, сюда не ходил, ведь ты не православный, да и город ведь тебя содержит»… — Улыбается.

Но папиросами своими он меня он меня все-таки расстроил. «Слушай, — говорю, — уходи ты отсюда по добру, по здорову, а то заявление в город сделаю»… — «Почему?», — вопрошает. — «Потому, что ты ведь городской пенсионер». — «Так я не от русской же казны пансион этот получаю!»… Видите какая логика работает? Значит, дополнительные заработки от русской публики вполне совместимы.

Что же нам с ними делать?


2.Гельсингфорсская пенза.
«Гельсингфорсская пенза» — это нечто порой весьма живописное, но часто неприятное.

Если вы встретите по улицам города женщин наряженных в умышленно убогий беспорядочный вид, повитых по голове, шее, по ногам разными тряпками, в полушубках и летом, и зимой, иногда с ребятами на руках — это «гельсингфорсская пенза».

Если к вам с черного, а после, — получив здесь что надо, — с парадного хода придут в таких нарядах женщины, и станут говорить, что они пришли в город за заработками, а работы нет, и им не на что возвратиться домой, — не спрашивайте, откуда они, — это «пенза».

Иногда, впрочем, у них объяснения пребывания их здесь и нужды разнообразятся. То они погорели, то у них голод, у каждой из них по десяти ребят мал, мала, меньше остались в деревне и все круглые сироты…

Гельсингфорсский климат им очень по вкусу пришелся. Предложите им работу, они не всегда согласятся на такую помощь. Когда я здесь еще был внове, разжалобили они меня, что нечем дескать домой проехать, я и стал хлопотать о даровом проезде, снабдил их несколькими монетами и письмами к властям города, оставалось только распрощаться с Гельсингфорсом, — слава Тебе, Господи, думаю, доброе дело сделано! — Проходит два-три дня, встречаю их снова в городе. — Как вы здесь? — А в деревне нам радость какая? — отвечают.

Говорят, что раньше «гельсингфорсская пенза» на улицах прямо выла. Остановятся на перекрестке людном, и ну — выть. Публику расчувствовать надо. Шведы брезгливо отвернутся, финны глубокомысленно уставятся на гастролерш, а русские, краснея от досады, стараются проскочить поскорее; «Фу, дескать, какое безобразие! И чего это правительство смотрит!».

Однако «пенза» в убытке не оставалась, и сердобольные прохожие сыпали в протянутые руки и финское, и русское серебро с такой щедростью, что не только хватило бы «гельсингфорсской пензе» прокатиться в родные палестины в отдельном купе первого класса, но даже, будь это в нынешние времена, дров могли бы они еще купить, и то капиталу хватило бы…

Не выдержал один из русских здесь и послал официальный запрос по месту жительства этих гастролерш: действительно ли погорели? И ответ получился: есть-де в Пензенской губернии несколько сел прекрасно обстроенных, богатых, и живут они только тем, что своих жителей, по одной женщине от хаты, в разные сердобольные пределы пускают. Соберут там посланцы деньжат и затем дома блаженствуют до новых гастролей…

Сейчас некоторые из прихожан возмущаются молодой «пензой», которая пользуется из милости даровым кровом и пищей в доме одного из добрых русских людей здесь, который раздобыл ей и работу на фабрике, и все таки не может отстать от нажитой привычки: каждое воскресенье и праздник стоит в притворе церкви с ребенком на руках, то со своим, а то и просто с каким подвернется, — и просит милостыни. А чтобы жалостливее было, так повязку через глаз накидывает. Стыдят ее коллеги ее: ведь ты же работу имеешь, как не стыдно тебе, да еще ребят моришь? — «Ладно, — отвечает, — а домой мне посылать не надо что ли?..».

— Вот что, — обратился я однажды к двум таким «пензам», — вы тут плачетесь… Дайте адрес ваш, где живете здесь, мы обследуем, да и поможем вам в беде чем можно…

Вижу, в сторону глядят, — Мы нигде не живем…

— Как нигде? Где же вы ночуете? Куда сейчас пойдете?..

Те туда-сюда… Только я их и видел.

Возмущался недавно один генерал «гельсингфорсской пензой», надо, говорит, принять меры, чтобы этого не было.

«Надо-то надо, да трудно, между прочим, — возразил один седовласый старожил Гельсингфорсский… Это такая публика… Одним словом про них сказать можно: «гоните пензу в дверь, она влетит в окно».

На днях, однако, десять таких гастролерш отправились отсюда к месту жительства.


3. Денатурат.
Не проходит недели чтобы денатурат не погубил в Гельсингфорсе две-три жертвы из русских людей. До чего обидно — не высказать даже! В такое время, когда так нужны государству люди, когда вся Россия обновилась, подтянулась, просветилась, когда свою жизнь любящие родину люди несут на алтарь родной земли и святого дела, — здесь люди кончают самоубийством, наливаясь сознательно ядом, — в страшных муках, поселяя вокруг памяти своей чувство ужаса, отвращения…

Не проходит недели, чтобы кто-нибудь не пришел к священнику:

— Батюшка, дайте карточку на бесплатное место на кладбище. Тут один недавно из Петрограда прибывший помер…

— Отчего помер?

— А от этой «натуральной сволочи», простите за слово…

— Денатуратом отравился?

— Да, да… Мы спиртом этим лампы заправляем и утюги греем, а он, портной значит, на это соблазнился…

Так много стало этих самоубийц, что я заявил, что и отпевать таких не могу. Право, не знаешь, чем и остановить эту эпидемию.

Забыть не могу драмы. Позвали в городскую мертвецкую. Там среди других гробов, стоящих на полу, один гроб открыт, и в нем ужасное тело такого самоубийцы: сине-багрово-черное лицо, выпученные глаза, раскрытый рот… А еще не старый…

Боже мой! Нам, сторонним, горько, а что чувствовать должны близкие, родные, которым и проститься-то с мертвым невозможно, тяжело, горько! Какая память о нем останется в душе детей!..

Как раз тогда же, у гроба, увидел я симпатичного молодого солдата, украшенного новеньким блестящим Георгием, — с скорбным выражением на лице.

— Вы его родственник? — спросил я.

Зять покойного, он ответил. Вот отличился на войне, заслужил Георгия, отпустили сюда на несколько дней, думал — порадую тестя и родных, как сюрпризом приеду к ним, а приехал и застал тестя в гробу, а теща ослепла на оба глаза, — выпила ту же гадость… Вместо радости — горе…

А то еще, — собралась как-то компания нижних чинов, смастерили где-то ханжу, стали угощаться. Один молодой солдатик отказывается; я, говорит, никогда и раньше в рот водки не брал, пить не стану… «Чудак ты! — отвечают. Да ведь это не водка… Выпей». А на третий день отнесли и его и еще человек шесть на кладбище…

Говорят, есть на Сэрнесе притоны, где ведется недозволенная торговля алкогольными напитками, и где для наживы, вместе с вином, сплавляют захмелевшей публике и разные «натуральные» яды…

Друзья! Если вам известны такие случаи, такие притоны, не таите, гоните это зло, вырывайте его с корнем. Иначе новые жертвы неизбежны. Городская администрация энергично борется с этим злом, помогите ей все кто может… Если вы покрываете молчанием эти притоны, вы сами вкладываете нож в руки безвольных алкоголиков!…


Гельсингфорсский приходской листок № 2 (18) — 25 сентября (8 окт.) 1917г.
ИЗ ПРИХОДСКОЙ ЖИЗНИ И ВПЕЧАТЛЕНИЙ.
1. Суеверия.
Вот лежит передо мной письмо одного мирянина, ищущего истины, жаждущего наполнить свое образование и найти способы служить человечеству. Печалится он обо многом, и пишет между прочим:

«Почему это некоторые лучшие служители церкви идут проповедовать в чужие страны чужим народам, тогда как свой народ, рожденный православным, так мало знает о своей Церкви, и мало кто ему об этом говорит? Например, многие богомольцы, чтобы не развлекаться многим непонятным в церкви, вынуждены шептать несуществующие молитвы, что другим кажется смешным, и смех этот конфузит искренних богомольцев. Я помню, слышал в детстве от старух, что при первом ударе колокола не следует обнажать головы и креститься, а делать это только после второго удара, ибо по ихнему с первым ударом от храма отлетает всякая нечисть… И еще: во время Херувимской песни нельзя будто бы становиться на колени и вторить певчим, а надо шептать какую-то особую молитву, — Бог их знает — какую. Я не слыхивал такой. И многое другое в таком роде»…

Да, каких только суеверий не встретишь!.. И как с ними бороться, когда например, я священник, уже под 45 лет живу, а только сейчас впервые с некоторыми из них знакомлюсь.

Спросил недавно одну маленькую девочку: «Молитвы знаешь?» — знаю молитву Господню.

— «Скажи». Читает. И слышу, говорит: «Хлеб наш насущный даждь нам есть». Я переспросил, думал, что ослышался. Она повторила, как и в первый раз…

Конечно, подрастет, — и «есть» заменится «днесь»… А вот в одной семье слышал такую молитву, что страшно стало: молятся от мала до велика так, что сами на себя накликают Божий гнев… «Кто вас научил так молиться?» — спрашиваю.

— Странник, — отвечают, — Давно это было. Зашел в дом странник и научил. А мы уже и детей этой молитве научили…


2.Недоумение
.
«Разрешите, батюшка, спросить вас, — пишет один из наших матросов, — вот о чем: Вот, например, теперь наше дело, не дай Бог, судно гибнет, а команда спасается. У нас у каждого есть спасательный пояс, вода теперь холодная, а после будет еще холоднее. И вот, например, если спасения со стороны не предвидится… Плаваешь-плаваешь, коченеешь — замерзаешь нескоро. Это, говорят, чрезвычайно мучительно. Можно ли в таком случае скинуть с себя пояс, чтобы скорее утонуть и не мучиться, — будет ли это гибель или самоубийство?

Конечно, самоубийство. Никто никогда не может сказать с уверенностью, что спасение ждать неоткуда. Примеров было немало и в минувшую, и в нынешнюю войну, что подбирались на воде люди совершенно без чувств и приводились в сознание, как бывали, конечно, примеры, что подбирались живыми, но умирали тот час же после, уже спасенные, от разрыва сердца. Человек не может сказать, когда его жизнеспособность исчерпывается. А на суше мало ли болеющих, страдающих, мучащихся. Что же им себя приканчивать при мучительной боли, даже если бы доктора, а не сам больной думали, что спасения нет… Это малодушие и самоубийство.

Когда я сказал об этом вопросе моряка одному старцу игумену, он не колеблясь посоветовал: «Ответьте вопрошающему, что это было бы самоубийство. Я сам плаваю на боевом корабле. И напомните ему, если он боится мучительного коченения в воде, что были некогда мученики христианские, которые не боялись за Христа претерпеть замерзание в ледяных реках и озерах. Пусть прочитает житие 40 мучеников Севастийских, и почерпнет от них мужество в преодолении этой боли. Один из 40 не стерпел боли, отрекся от Христа, но чуть вышел на берег — умер».

Помимо этого, мне думается еще, что вряд ли человек в таком положении, о каком пишет мой вопроситель, сознательно мог бы ускорить свою гибель. Обычные наблюдения показывают, что только полное изнеможение и потеря сознания заставляет тонущих пловцов перестать бороться в воде.

В самых тяжелых обстоятельствах не теряйте надежды на спасение. Мне пришлось видеть немало людей, которые не могли назвать свое спасение от казавшейся неминуемой гибели иначе как чудесным. Они живут и посейчас, и кошмарные воспоминания уже отошли на несколько лет назад.

Я всегда в тех случаях, когда опускаются руки и чувствуешь как бы безнадежность и бесплодность своих усилий в каком-либо деле, вспоминаю читанный много раз рассказ о двух жабах, попавших в глубокую крынку, наполненную молоком. Стали они барахтаться, и после долгих попыток выбраться из крынки, одна из них видя, что наверх не выбраться, а дно глубоко, изнемогла и пошла ко дну. Другая же барахталась до последних сил, и в конце концов от ее движений молоко сбилось в масло, отвердело, и, опершись на него, она выпрыгнула из крынки.

Пример этот да научит и нас не спешить с своими заключениями о том, что де «нет ниоткуда спасения».


Гельсингфорсский приходской листок № 3 (19) — 1 декабря 1916 г.
ХРИСТОС РАЖДАЕТСЯ (В преддверии праздника)
Первый утренний луч робко заглянул в комнату, поиграл-побегал, затрепетал по всем уголкам и разбудил спящего. Ах, как досадно, некуда спрятаться от света. Так бы и прогнал солнце, — зачем помешало спать. И тяжело разогнать сонную тяготу.

Но подошел к окну, распахнул его, и всего тебя обдало утренней свежестью, бодростью, вся природа поет, все свои щедрые дары дает тебе… Господи, благодать-то какая! Радости меры нет. Бери, человек, бери эти Божии дары. Скорее из душной горницы туда, на свет благодатный и вольный, где слышится благовест храма, где запела птичка небесная свою звонкую песнь…

***

Уже запели в церкви «Христос раждается». Это первый луч Животворящего Солнца постучался в горницу нашей души. Ужели нет ему дороги сюда? Ужели наглухо заколочены все просветы в двери ее? Проснись, человек, — Христос грядет.

По рукам и ногам спеленал нас греховный сон, смежила будничная суета наши очи, и загородились мы от лучей бодрого света разума…. Проснись, человек, — Христос грядет!

Издалека слышится звон Рождественского праздника, гимны ангелов, славословящих Богомладенца, а все не хочет внимать ему наше ухо, плененное греховные грезами… Проснись, человек, — Христос грядет!

Все сильнее и ярче лучи восходящего солнца, все сильнее и громче призыв встречать Христа с небес. Проснись, человек, — Христос грядет.

И вот все наполнил Собою Он, Свет Разума, все осияло Солнце Правды, Христос Бог наш. Встречайте же Его, люди Божие! Христос раждается, славите! Христос с небес, срящите! Христос на земли — возноситеся!

Прочь путы греховные, душу мою сковывающие. Прочь сон уныния, мысль мою отравлявший. Христос пришел!

Распахни широко двери сердца твоего, человек. Да придет Он к нам — Свет истинный, всякого человека просвещающий, и да обретет в нас чертоги Себя достойные.

Ей, гряди, Господи Иисусе!


ЗВЕЗДА
Почти две тысячи лет назад зажглась она в небесных высотах. Мягкими лучами обняла спящую землю и сиянием своим пролила отраду, успокоение, тихое счастье и мир в море людской вражды, безверия и отчаяния.

Почти две тысячи лет она, как верный маяк, освещает путь к Свету и Добру, к Разуму и Миру, — и мудрым и простецам, и царям и пастырям, и богатым и бедным.

Кто шел за нею, тот не сбивался с пути. Для всех — с востока и запада, с севера и юга,— была она верным проводником в заветную пещеру, где родилась Божественная Любовь.

Не угасала она ни для кого, кто с верой и упованием подымал свои очи к ней, как к небесному компасу, стрелкой своей неизменно обращенному к Солнцу-Христу.

Сгущались облака на мировом небосклоне. Тяжелым мраком окутывалась земля. Но в такие часы еще ярче горели ее очи, и, прорывая тяготу ужасов ночи, она вновь обвевала благодатным сиянием жизненных странников.

Видите ли вы ее? Неужели ни разу, ни на одно самое короткое мгновение, вы не видели ее, не угадали ее?

Но тогда вы лишили себя величайшей утехи. Ибо она не угасала, — значит — наши очи угасли. Угасла наша духовная жизнь.

А она, как в минувшие века, собирает и ведет мимо нас, — духовно слепых, — и мудрых и простецов, и богатых и бедных, ищущих Вифлеема, ведет к свету и радости…

Сгустился мрак печали

Над русскою землей, —

Унылы, мрачны дали,

Объято все тоской…

Но рассеется мрак. Исчезнет печаль. Прояснятся унылые дали. Ибо она по прежнему верный посох в руке путника. Прольются радостные лучи на уставшую землю и низведут в наболевшее русское сердце и Радость, и Победу, и Мир.

Будь же всегда нам путеводной звездой, святая звезда Вифлеема!


Гельсингфорсский приходской листок № 4 (20) — 2 (15) апреля 1917 г.
ПРАВИЛЬНО ЛИ?
«Не надо теперь никакой религии… Церкви закрыть… Не нужно нам духовенства… Теперь свобода»…

Скорбят добрые наши прихожане, что приходится иногда им выслушивать от некоторых такие слова и речи.

Конечно, нельзя не скорбеть, слыша такие слова. Но, друзья, не удивляйтесь таким речам. Еще псалмопевец Давид сказал: «рече безумен в сердце своем: несть Бог». Т. е. безумный говорит в своем сердце, что Бога нет.

«Теперь свобода, и религии не надо»… Нет, православные братья и сестры! Не в том свобода, чтобы религию запретить… Вся наша Церковь, вся наша православная Русь радуется свободе духа, радуется и приветствует свободу духа, свободу веры.

Разве можно не радоваться, что теперь Церковь освободится от тех лицемеров, которым выгодно было быть в Церкви, пока от этого они могли ожидать земных благ или благоволения властей? Св. Церковь теперь, пройдя как золото через горнило, будет видеть своими чадами только тех, кто верен ей был и остался. Потому, мы и лобызаем приветственно свободу… Да. Теперь свобода. И у нас теперь не будет «официальной» Церкви. У нас не будет дней, когда обязательно — «для народа» — надо в храме быть, и праздников, когда не нужно в храм идти, потому что «парада» нет…

Да. Наша Православная Церковь, быть может, потерпит численные, количественные лишения, так как свобода предоставит всем, кому это удобнее и выгоднее, уйти из недр Церкви. Но качественно, верим, Церковь, говоря человеческим словом, выиграет. Останутся в ней те, для кого она была и есть Мать. Останутся в ней те, кто у нее привык искать радости, утешения и моления. Останутся те, кто помнит слова Спасителя: «Создам Церковь, и врата ада не одолеют ее!».

Нет, друзья мои. Будем скорбеть о поругании Церкви и религии неразумными речами отрицателей, но не будем смущаться. Господь сохранит Свою Церковь. Вся она оживотворена Его драгоценною Кровью, вся она облагодатствована Духом Святым…

Кто из нас не порадуется свободе! Все мы радуемся. Теперь никто не посмеет бросить Церкви православной того обвинения, каким постоянно унижали ее хулители: Будто держалась она охраной урядников, жандармов, властей и т. д.! Теперь ее успехи духовные никто не посмеет объяснять поддержкой власти и гонениями против других исповеданий… Всем — свобода.

Только обеспечьте Св. Православной Церкви свободу! Только не посягайте на нее.

Ибо кто признает свободу, тот не станет кричать: «Не надо Церкви, закрыть церкви, не надо религии!» Какая же тогда будет это свобода? Это будет не свобода, а произвол, деспотизм, тирания, т. е. именно то, против чего борется новый строй, против чего борется и Православная Церковь, желающая иметь своих чад свободными и свободно проповедовать учение Христа.


«ПУСТЬ ИДЕТ»
Разрушенный гроб

(11 гл. св. Иоанна)

Спаситель молился. Молился о чуде, равного которому еще не знала земля.

«Господи! Уже смердит» — робко сказала сестра четырехдневного мертвеца…

— Лазаре, гряди вон! — воззвал к погребенному Господь…

И Лазарь восстал из гроба, и вышел обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами, и лицо его повязано было платком.

Иисус говорит: «Развяжите его, пусть идет».


К гробнице свободы русского духа привален был тяжелый камень. К камню приложены были печати.

— Кто отвалит нам камень от дверей гроба? — смущались, как некогда мироносицы, искавшие свободы духа…

— Уже смердит, ибо долгие дни, как во гробе, — отчаялись другие.

— Ее нет, — говорили третьи, потерявшие даже след этой могилы…


И вдруг раздался мощный глас животворящей воскрешающей силы.

— Лазаре, гряди вон!

И камень отвалился. И гробница возвратила погребенного.

И свободный дух народа восстал из гроба, и вышел, правда, повитый еще по рукам и ногам погребальными пеленами, с лицом повязанным еще погребальным платом, но воскресший уже…

— Развяжите же его, пусть идет…

Привет тебе, русский свободный народ!

Поддержите наш сайт Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.