Алексей Лидов
Алексей Лидов: Кому заменить некем
In
memoriam Кома Иванов (1929-2017), пара моих фотографий, в Институте
мировой культуры МГУ и на одном из последних дней рождений на его даче в
Переделкино
Скорбная весть. Только что ушел из жизни один из великих гуманитариев
нашего времени – Вячеслав Всеволодович Иванов (для близких Кома). Он был
одним из очень немногих, кого без преувеличения могу назвать гением. О
его выдающихся заслугах в разных областях знания легко прочесть на
многих сайтах в Интернете. Но хочется сейчас подчеркнуть, что он был и
великим гражданином, который никогда, даже в самые трудные времена СССР
не поступался своей совестью. Многим известно о его героической защите
старшего друга во время травли Пастернака, за которую молодой ученый с
мировым именем был изгнан из Московского университета. Это удивительное
мужество в отстаивании своей позиции было присуще Иванову во все
времена, вплоть до самых последних.
Счастлив, что имел возможность проговорить с ним много часов на разные темы и до, и после того, как семь лет назад он пригласил меня в свой Институт мировой культуры МГУ. Неестественно произносить ритуальные слова о безвременной утрате, когда человеку 88 лет и он прожил ярчайшую жизнь, в которой всего достиг. Но в данном случае она и безвременная, и невосполнимая, поскольку Кому заменить некем. Вечная память!
Елена Якович
Елена Якович: Мне выпало счастье и честь разговаривать с ним 5 дней
Вячеслав Всеволодович Иванов, Кома… Полтора года назад мне выпало счастье и честь разговаривать с ним 5 дней. После первого дня он как-то по-детски сказал: "А знаете мне редко задают такие вопросы, никто не спрашивает меня про меня, все больше про среду и мироздание”. И все же когда в апреле этого года фильм вышел на канале "Культура” и он его посмотрел, то написал мне письмо – выделил 4 серию, именно ту, где по его выражению, удалось "сделать общедоступными мои главные мысли”. Привожу из этого письма то, что считаю возможным: "Себя самого ощущаю больше всего в последней части… Из знакомых некоторые призадумались по поводу ужаса эпохи в целом, даже те, чьи жизни явно искажены всем испытанным”.
Мы простились с ним на берегу Тихого океана, где он читал голосом Пастернака его стихи и рассказывал о самом счастливом и самом страшном своем дне. Я буду помнить его таким: в профессорском вельветовым пиджаке с заплатами на локтях и элегантном лиловом шарфе, подобранном Светланой. В августе 16-го я поздравляла его с Днем рождения и он написал "Надеемся все-таки приехать весной”. Он от нас и не уезжал.
Сергей Медведев
Сергей Медведев: Ушел гамбургский счет русской культуры
Умер Вячеслав Иванов. Я уже некоторое время ждал этой новости, и все равно очень печально. Дело даже не в том, что это был последний из могикан, живой голос Серебряного века, знавший Пастернака и Ахматову, Шаламова и Надежду Мандельштам, энциклопедист и полиглот, знавший что-то вроде сорока языков и переводивший с восемнадцати (а заодно и пионер матматической лингвистики и машинного перевода). Вместе с ним окончательно ушел гамбургский счет русской культуры, о котором писал Шкловский и о котором он сам говорит в этом интервью. Аверинцев был предпоследний, а это последний, и это все.
Гамбургский счет еще и в каком-то небывалом, невиданном в наших краях бесстрашии, которое позволяо ему когда-то выступать в защиту Пастернака (за что он тут же лишился места в МГУ), а уже в наше время, в интервью середины 2000х сказать такое о сегодняшнем юбиляре:
"Я в его лице читаю смесь трусости, небольшого ума, бездарности и каких-то подавленных комплексов, которые делают его очень опасной личностью.
Он бандит. Бандит умеет очень много делать. Сталин был бандитом. А те, с кем он играл в политическую игру, они его все-таки воспринимали как человека. А человеком он не был, у него не было человеческих эмоций. Вот, пожалуй, в этом смысле он сопоставим со Сталиным.
Я с ним немножко разговаривал — сразу после ареста Ходорковского. Он тогда был президентом и вручал мне медаль. То есть это были те времена, когда он еще не снял маски. Но когда я произнес имя Ходорковского, он позеленел. Реакция была биологическая. Передо мной уже никакой маски не было, а был страшный, кровавый человек. Вот я своими глазами это видел. Поэтому все, что происходило потом, меня уже не удивляло.”
Какая горькая ирония: день рождения одного и день смерти другого. Как подытожил Иванов все в том же интервью, "старая Россия, включая даже Россию ранних времен Сталина, еще имела гамбургский счет. А дальше мы теряем гамбургский счет. У нас нет способа выделения действительно выдающихся реальных людей. Поэтому, к сожалению, очень бедный набор личностей в политике.” Прощайте, Вячеслав Всеволодович, Кома. Прощай, гамбургский счет.
Катя Марголис
Катя Марголис: Человек-мир
Кома (21 августа 1929 – 7 октября 2017)
Он же вечный, он должен быть всегда. В детстве, в юности, сейчас.
Как бы мне хотелось, чтоб этот написанный пару лет назад текст никогда не стал некрологом.
Вячеслав Всеволодович Иванов. Человек-мир.
Ты протягиваешь руку, но свет на кухне давно включается не там, куда тянется твоя рука. Ты набираешь телефонный номер без префиксов. Ты идешь знакомыми улицами на встречу с классом – четверть века с окончания- и вдруг из-за знакомого угла 57й выпархивает стайка твоих одноклассников- и ты радостно бежишь навстречу- надо же, как всех перехватила!- пока не читаешь отчетливого недоумения в глазах совершенно незнакомых шестнадцатилетних подоостков- "что за странная тетка бежит навстречу, радостно размахивая руками?!”
Но бывает и иначе. И тот же голос, знакомый с детства, и тот же голос, что еще на переделкинской веранде объяснял тебе, семилетней, про хеттские тексты и шумерские клинописные таблички, снова звучит – он такой же. И все, было встарь – все повторится снова. Родительские споры, чтения стихов,манящие звуки далеких и неведомых языков и собранные складки огромного лба, который мы, дети, называли огородом- из-за грядок-борозд. И люпинусы в саду. И шелест березовой рощи. И забор. И поле. И три сосны. Ивановский и Пастернаковский участки соседствовали. И лесная тропинка, и забор, и вся эта топография перехода из области поэзии пастернаковского мира, к миру огромного знания о языке и его внутреннем устройстве, о тайнах знаковых систем в сознании моем как-то слились со структурой индейских поселений, отражающих структуру мозга, с четом и нечетом, с правым и левым полушарием. Все это переплеталось с божественной симметрией ДНК, о которой рассказывал мне папа в своей машинописной книжке, подаренной мне на мое семилетие и с генетическим кодом и его сходстве с синтаксисом естественных языков и особо же языков искусственных, изобретаемых в некоторых сектах и при определенных религиозных практиках, о которых папа и Кома беседовали на одной из выездных биологических школ (Дилижан или Боржоми?), куда помимо биологов приглашали и гуманитариев: ученых, поэтов, бардов, актеров– от Эйдельмана до Юрского и Кима.
А переделкинская жизнь шла своим чередом. На пастернаковском участке лились звуки Шопена из открытых окон большого дома и нельзя было громко кричать во время игр ("Стасик Нейгауз занимается”), а с ивановского, напротив, раздавался зов восьмидесяти-на тот момент -летней Тамары Владимировны, которая поставленным зычным голосом Мейерхольдовской актрисы призывала родителей в гости или к телефону. Нас часто брали с собой, и наконец в какой-то из разов, захваченная взрослой беседой, я все-таки, дрожа от робости, что спрашиваю полную ахинею, решилась поинтересоваться, а как все-таки генетический код попадает в мозг и откуда индейцы, строя свои дома знают, как устроены полушария их мозгов.
– Прекрасный вопрос!,– отозвался Кома, который в этот момент, наверное, и стал для меня Вячеславом Всеволдовичем в полный рост. – Правильно! Откуда мы это знаем?
И он пустился в длинное и захватывающее путешествие по ступенькам звуков, по долинам языков и мозговым извилинам, поднимаясь, как огромная птица, все выше над этим уже по-брейгелевски подробным пейзажем цивилизаций, взлетая на головокружительные высоты знания, где уже не было заборов и тропинок- и мир поэзии уже не был ничем отделен от мира знания. И бессмертные на время, мы не просто внимали, а становились попутчиками мысли одного человека на этом отрезке длинного пути целых цивилизаций. И все же главным в этой мысли и ее ходе были та стройность, особенно присущая именно пастернаковской поэзии, взрастившей самого Кому, то огромное чувство сопричастности, от которого невозможно было оторваться и вернуться к обыденности и детским играм.
Шел дождь. И пока он шелестел за окном дома на Покровке, возвращалось не только детство и лингвистическая юность, а проходили тысячелетья. Жалоба хеттского Царя звучала по-русски, и он старел, болел и с отчаянием Иова пречислял свои заслуги молил солнечное божество передать личному Богу, которых хетты моли выбирать себе из сонмов всех богов, всю меру его страданий
"Кровлю худую пробьют
Слезы, как капли дождя”.
И бог этот был отцом и матерью, а текст уводил в египетские пустыни и правление фараона-реформатора Эхнатона.
И журчала русскими созвучиями умолкнувшая эллинская речь Сапфо. И Рильке говорил о Родене и об одиночестве мастера.
Энцесбергер переговаривался с будущим. А Гюго, напротив, прощался: "Уйду я с празднества в разгаре пира…”. Бодлер, По, Маларме. Мне снились волосы, венчанные сияньем. Леве- французский дипломат, поэт символизма и яростный защитник Империи, французский Киплинг. Апполинер возвещал авангард,
1917й год был вовсе не годом катастрофы, а годом знаменитой постановки "Парада” (Дягилев,Аполлинер, Пикассо). Классик французского психоанализа оказывался поэтом:
Букеты нежных роз, Букеты отступлений клонились уже в недавнюю память, где Арагон просил Брежнева за Параджанова, пока тот дрожащей рукой прикалывал ему коммунистический орден в Кремле.
Английски метафизик Thomas Traherne переговаривался через стол с Бродским об узнавании чужого открытия и об открытии открытия в переводе. И на гудящие пастернаковские интонации звучащих переводов отзывались переделкинские электрички, и мчащаяся на этих ранних поездах собственная юность рвалась навстречу строкам, созвучиям и совпадениям, а поэзия двадцатого века отзывалась в глиняных амфорах античности… Когда-то в школьные годы во время наших бесед о происхождении и реконструкции древних языков кто-то рассказал совершенно сумасшедшую гипотезу восстановления звучания языков на основании…керамики. Идея была до смешного проста: пока гончар лепил свою посуду на гончарном круге, он, возможно, пел, кругом бегали дети, лаяли собаки, прохожие переговаривались на своем деревенском наречии – и крутящаяся глиняная посуда, круг за кругом записывала эти звуки, как грампластинка. Надо было только подобрать иглу и метод, чтоб заставить зазвучать эту древнюю керамику. Гипотеза была, конечно, завиральная, но до того упоительно красивая, что и по сей день в музеях я невольно всматриваюсь в бороздки древней глиняной посуды, пытаясь прислушаться к звукам давно умерших голосов.
-Бег, свет и явь, – читал Кома свои переводы Хоппкинса, передавая череду односложных английских слов. Поэт и крупнейший исследователь литературы, человек Церкви, англичанин Хоппкинс говорил через полтора века голосом своего перевода, казалось, без малейшего усилия. И тут-то я и вспомнила про глиняные звукозаписи. Сам Кома и был огромным сосудом с гудящим многоязыким голосом с неисчерпаемым напитком живой мысли и одновременно отзывающимся голосом всей культуры, круг за кругом записанной многовековым гончаром на его хрупких глиняных стенках.
***
Сегодня он разбился. Осколки будут хранить сотни людей по всему миру: близкие, коллеги, друзья, студенты.
Время собирать черепки. Их хватит не на одну цивилизацию.
